Интервью для The Paris Review (ежеквартальный литературный журнал на английском языке, основанный в Париже в 1953 году).

Журналист — Пати Хилл, американская писательница.

1957 год, Трумену Капоте было 33.

(Он невысок и светловолос, его глаза цепляют так, что ты в них тонешь, его улыбка внезапна и солнечна, он глядит с открытым любопытством и дружелюбием... Однако что-то есть в этих глазах, что при всей его открытости трудно понять — возможно, лучше не пытаться.)

— Вы были уверены, что хотите стать писателем?

— Я всегда понимал, что хочу быть писателем, но уверенность пришла в пятнадцать лет.

— С чего вы начинали?

— С рассказов. Я до сих пор уверен, что это самая сложная и дисциплинирующая форма прозы. Контроль техники.

— Что именно нужно контролировать?

— Плохой ритм в предложениях, особенно этим страдают к концу, ошибки в абзацах и даже пунктуацию. Я не говорю, что я успешен в этом, но я стараюсь, вот и все.

— Как решаются проблемы техники коротких историй?

— Так как каждая история индивидуальна, очевидно, что здесь не получится обобщить и вывести правило типа «дважды два четыре». Поэтому найти верную форму — значит найти наиболее естественный способ ее рассказа. Написав историю, прочитайте ее и прислушайтесь — захочется ли вам её изменить, или ваше воображение на этом замолчит окончательно и бесповоротно. Это как совершенство апельсина, в котором ничего не хочется менять.

— Есть ли устройства, которые вам помогают?

— Работа является единственным устройством, которое я знаю. Писание имеет законы перспективы, света и тени так же, как живопись или музыка. Вы или родились, зная их хорошо, а если нет, то узнайте. А потом уже можно изменять правила, чтобы удовлетворить себя. Многие писатели, кажется, считают написание рассказов своего рода упражнением. Ну, в таких случаях, это устройство — их пальцы.

— Нравится ли вам все, что вы написали раньше, и то, что вы пишете сейчас?

— Да. Например, прошлым летом я прочитал свой роман «Другие голоса, другие комнаты» — в первый раз после его опубликования восемь лет назад, и это было совсем как если бы я читал незнакомого автора. Правда в том, что я чужой для этой книги; человек, который написал это, имеет мало общего с моим настоящим «я». Наш менталитет, наши внутренние температуры совершенно разные. Но я очень рад, что смог написать книгу тогда, в противном случае она никогда бы не была написана.

— Где вы берете эмоции для истории? Просто размышляете о ней продолжительное время или что-то еще?

— Нет, не думаю, что это вопрос времени. Смотрите, предположим, вы ели только яблоки в течение недели и больше не хотите, но знаете их вкус. Пока я пишу историю, у меня нет голода, но я досконально знаю вкус. Помню, я читал, что Диккенс, когда писал, задыхался от смеха над собственным юмором и закапал слезами всю страницу, когда один из его персонажей умер. Моя собственная теория заключается в том, что писатель должен был насладиться своим остроумием и высушить слезы задолго до того — чтобы вызвать аналогичные реакции в читателе. Другими словами, я считаю, что наибольшая интенсивность в искусстве во всех его формах достигается целенаправленным усилием, твердой мыслью и холодной головой.

— Вам лучше пишется в спокойствии или в состоянии стресса?

— Думаю, я никогда не жил в спокойствии, но дедлайн добавляет стресса, и мне хорошо.

— Вы много читаете?

— Очень. И все подряд, включая этикетки, и рецепты, и рекламу. У меня есть страсть к газетам, я каждый день прочитываю все нью-йоркские газеты, и воскресные издания, и несколько иностранных журналов тоже. Те, которые не покупаю, я читаю прямо на стендах новостей. Прочитываю в среднем около пяти книг в неделю, нормальный роман занимает у меня около двух часов.

— Каковы ваши привычки в писательстве? Ручка, машинка, стол?

— Я целиком «горизонтальный» автор. Я не могу думать, если я не лежу в постели или не растягиваюсь на диване с сигаретой и кофе под рукой. Я должен пыхтеть и потягиваться. Я перехожу от кофе к чаю с мятой, с хереса на мартини. Нет, я не использую пишущую машинку. Не в самом начале. Я пишу первоначальную версию в карандаше. Потом полностью вычитываю текст, вношу изменения, это вторая версия, но также карандашом. По сути, тут я вижу себя стилистом, а стилисты могут быть заведомо одержимы размещением запятой или её значением.

— Может ли писатель научиться стилю?

— Нет, это как цвет глаз, твой стиль — это ты.

— О, я прервала вас на рукописи с карандашом, что дальше?

— Третья версия — на желтой бумаге, печатаю на машинке, потом могу отложить рукопись на неделю, месяц или дольше. Стараюсь прочитать как можно холоднее. Потом я вслух читаю её другу или двум и решаю, что в ней нужно поменять и хочу ли я это опубликовать. Таким образом я выбросил довольно много рассказов, целый роман и половину другого. Но если текст мне нравится, я печатаю окончательный вариант на белой бумаге, и все.

— Книга изначально полностью организована в вашей голове, до того, как вы начинаете писать, или вы идете с ней вместе?

— Как? У меня всегда есть иллюзия, что вся игра истории, ее начало, середина и финал происходят в моей голове одновременно, что я вижу все в одной вспышке. Но в процессе разработки сюжета и написания то и дело случаются сюрпризы. И слава Богу, потому что сюрприз, поворот, фраза, которая приходит в нужный момент из ниоткуда, — это неожиданный дивиденд, маленький радостный толчок, который поддерживает писателя.

— Критика помогает работе?

— Перед публикацией и если критикуют лица, чьим суждениям вы доверяете, — да, конечно, критика помогает. Но после того, как что-то опубликовано, все, что я хочу читать или слышать, это похвала. Все, что меньше — скучно, и я дам вам пятьдесят долларов, если вы мне покажете писателя, который может честно сказать, что ему чем-то помогла чопорность и снисходительность рецензентов... В этой связи есть один совет, которому я настоятельно призываю следовать: никогда не унижайте себя разговорами с критиками, никогда. Напишите эти письма в редакцию в вашей голове, но не доверяйте их бумаге.

(мой вольный перевод, выдержки, касаемые писательства)

Спасибо!

С уважением, ваш drimtime

Фотографии: Энди Уорхол (1979, цветное фото в превью), Роджер Хиггинс (1959, фото с сигаретой в ч/б), Джордж Роуз (1980, фото в кепке)