Жилеткой модно быть всегда, а полюбить — не каждому дано — взаимно

Быть одиноким не так уж плохо, только если ты не обладатель начальной стадии социопатии, а оно — одиночество — не ходит с тобой рука об руку слишком долгое время. Можно сказать, почти всю жизнь.

За всё то время, что живу на свете, мне казалось, что одиночество выжигало меня изнутри, простреливало мириадами звёзд сердце и оседало в лёгких вместе с дымом сигарет, отдающихся горечью и привкусом ментола на кончике языка, которым я водила по искусанным губам по привычке, когда нервы всё же сдавали. А сдавали они в ту пору часто, даже слишком для нормы, из-за чего не заставляла себя ждать аутативная агрессия и приходила в гости ненавистная истерика.

Уж она жалеть не умела: вызывала слёзы на глазах, валяла по полу комнаты и заставляла давиться огромным комом в горле и заламывать руки к потолку. Я сама творила это с собой, совершенно не понимая, где искать выход из дерьма, в которое меня и завело то состояние безнадёжности, обречённости и отсутствия того самого близкого человека, кто понял и принял бы меня такой, какая я есть, со всеми тараканами в голове и заскоками молодой, глупой души.

И всё это время я выбирала не тех, искала счастье не в тех людях, и это убивало изнутри. Парни, которые мне нравились, не отвечали взаимностью или, того хуже, бросали, разбивая и так изрезанное в клочья сердце после очередного отказа, а девушки, к которым тоже питала некую симпатию, являясь бисексуалкой, то ли не оправдывали ожиданий (можно подумать, ждала от этих отношений чего-то сверхъественное), то ли тоже бросали, если вообще таковые имелись, отдавая предпочтения членам, а не изящным женским телам.

После очередного разочарования пальцы правой руки сами, как на автомате, тянулись к левой, ковыряли кожу запястья длинными ногтями чуть ли не до крови, в то время как голову жрали мысли, коих было слишком много: чувство вины за поступки, что я совершила когда-то; пусть они были и незначительными для одних людей, но для меня, — взявшей в привычку то ли многое преувеличивать, то ли брать вину за все события вокруг на себя, — это было сродни пытке, убивающей меня изнутри.

И она убивала. Ненависть к себе, на которой и были по большей части основаны попытки причинить себе боль, была намного сильнее, порой я чувствовала, как она брала верх надо мной, но упорно сопротивлялась этому, понимая, что всё происходящее со мной плохо закончится рано или поздно. Или я сама себя убью, не выдержав давления, больше морального из-за множества причин и факторов, или это сделает аутоагрессия, хотя любви к селфхарму или зависимости от него за собой никогда не замечала, ибо боялась жутко держать острые предметы в руках больше пяти минут, когда ещё классе в пятом чуть не отрезала себе полпальца на левой руке. Шрам остался до сих пор, напоминая о событии того времени, как и некая фобия.

Фобия была, есть и явно будет со мной всю свою жизнь, если я не начну бороться, как говорил друг, когда я, прижимая к виску, с которого тёк пот, холодную бутылку, иногда прикладывая её горлышком к губам, чтобы вобрать в себя горечь пива и поморщиться, словно с непривычки. Хотя опыт у меня всё же был, полученный сначала от кузенов, но потом продвинувшийся дальше и нашедший своё применение в посиделках с Накамото Ютой.

Но я не всегда была такой, какая сейчас есть: разбитая, задолбанная жизнью и мечтающая о душевном покое. До определённого момента своей жизни я, Хираи Момо, была весёлой девчонкой, способной своей улыбкой растопить даже самое ледяное сердце, но потом, становясь взрослее, испортилась.

Люди пытались вдолбить мне в голову, навязывая никому не нужное «фу», говорили, что я сплошное разочарование, какой надо меняться срочно, иначе никто не посмотрит в мою сторону, ведь, цитата, страшнее и хуже меня только шлюхи, да и тем найдётся место в жизни, а я останусь ни с чем и пропаду. И мой мозг в это поверил, начиная посылать странные сигналы о помощи, только вот просила я её немного иначе.

«На безрыбье и рак сойдёт», — такова позиция, которой приходилось довольствоваться частенько, и я не могла и подумать, что этот принцип не самый лучший и правильный.

А друг всё же прав был, называя меня дурындой. Дурында, да, не так далеко ушла ещё от школьной скамьи, а сейчас отчего-то строила из себя дико взрослую, как и многие подростки двадцать первого века, за которыми слава дурная, грустные песни в плейлисте и депрессивные, разъедающие голову мысли, которые вряд ли поймут люди прошлых поколений, куча секретов, что они тщательно берегут от посторонних глаз.

И у меня были секреты, которые берегла, старалась, чтобы никто ничего не узнал — не хотела проблем и банального выноса мозга от родителей, хотя в моей семье подобное явление уже привычное, что можно смело закрывать на это глаза. Но я всё равно прятала телефон под подушку, создавая видимость, что сплю, когда мама заходила пожелать спокойной ночи, а после, перестав слышать какие-либо шаги в коридоре, продолжала переписку, которая длилась до самого утра, из-за чего на пары приходила сонная, вялая, как вылезшая из канавы, но чертовски счастливая, становясь предметом смешков своего соседа по парте и лучшего друга по совместительству.

Tzuyu:
Тебе следовало бы спать больше, Моморин, я никуда от тебя не денусь.

Здоровье должно быть превыше всего!

Me: 
Здоровье — вещь субъективная, Цзыюй, а ты — причина моего душевного покоя

Чудо, что какой-то человек из интернета смог заменить мне общение с реальными людьми. Пусть не полностью, но всё же дошло до такого, что я перестала интересоваться парнями и девушками из окружения, отдавая всё время перепискам с, кто бы мог подумать, девушкой, которая для меня стала в своё время лучиком света в царстве тьмы.

Она стала моим спасением, когда казалось, что я на дне, но в то же время сама же и потопила меня, израненную девчонку с пробитой грудной клеткой, а труп сбросила в Марианскую впадину.

Общаться мы с Чжоу Цзыюй начали не так давно, найдя друг друга в каком-то интернет-сообществе по интересам. И я уже привязалась к ней за три месяца переписок, заканчивающихся обычно под утро фиолетовым сердечком. Китаянка по ту сторону экрана была необыкновенно красивой и яркой: с волнистыми каштановыми волосами вдоль спины, нереальными тёмными глазами, в которых словно целые галактики и далёкие звёзды, и улыбкой с милой ямочкой на розовой щёчке. Действительно, как солнышко, постучавшее ко мне в оконце именно тогда, когда это необходимо сердцу, пережившему очередной от ворот поворот от парня, нравившемуся мне ещё со времён старшей школы.

Чхве Ёнджэ, стоит сказать, парень видный, но не такой, на кого вешались все студентки потока. Просто милый молодой человек с очаровательной улыбкой, каких много, но именно по нему я страдала долго и, наконец, призналась в чувствах.

Лучше бы не делала этого, казалось тогда получившей отказ мне, потому что заклеенное вдоль и поперёк пластырями сердце рухнуло вниз на острые осколки реальности, а я забыла, как и для чего нужно дышать, застыв в коридоре учебного заведения. Но Юта, мой спаситель и самый лучший в мире человечек, оказался рядом, вырывая из-под прицелов насмешливых взглядов студентов, ставших свидетелями моего очередного провала.

Я чувствовала лишь его заботливые руки, что обхватили меня, сжали крепко, чтобы увести как можно скорее. Я горько плакала, ковыряла руку, чуть ли не сдирая начинавшую саднить кожу до тех пор, пока не обхватили запястья и не опустили вдоль туловища. Зрительный контакт продолжался не очень долго, мои глаза с лопнувшими капиллярами опустились вниз, и вот уже накрывшая с головой истерика продолжилась в плечо вздыхающему тяжко Юте, обнявшему меня с такой силой, что готовы были треснуть рёбра, а душа — расколоться опять. Он ничего не говорил, касаясь губам моего виска, гладил моё левое многострадальное запястье, лишь изредка подносил его к губам, вынуждая слабо улыбаться и благодарить Господа, ниспославшего в мою жизнь такого Юту, которого я, несмотря ни на что, любила. Но не той любовью, о какой думают сразу, нет — как друга любила, как брата тоже. 

Как парня — нет.

Юта говорил, что всё образуется, что я ещё стану счастливой, ведь Бог не даёт нам испытаний, которые мы не в силах выдержать. Но моя выдержка строилась на честном слове, данном когда-то, что я ничего с собой страшного не сделаю, что буду держаться до конца и бороться за светлое будущее, к которому так стремилась, а не покончу жизнь самоубийством в двадцать семь лет от тоски и терзающего одиночества. Даже рядом с лучшим другом я это чувствовала, хотя, казалось бы, почему.

Всё до банального просто: мне не хватало тепла, тянуло куда-то дальше, к любви, испытать которую хотелось хоть к кому-то, кто смог бы меня понять.

Однако не любое стремление окупается в нашем мире, как и не каждая сказка заканчивается счастливым концом. У разбитого корыта можно остаться в любом случае, и от этого моя душа, с глаз которой розовые очки давно слетели, выла до боли в сердце, а глаза — от перечитываемых неоднократно переписок с Чжоу Цзыюй — слезились и щипали. От этого я бесилась и, соответственно, дымила, как паровоз, сильнее, открывая окна на всю даже в сильную непогоду. Перед родителями не палиться давно научилась, ещё лет так с семнадцати — окна в комнате всегда на проветривании, если вдруг резко покурить приспичит, капелька карамельных духов и подушечки жевательной арбузной резинки под язык.

Первую переписку с Чжоу я не помнила, она затерялась в потоке многочисленных сообщений, но, вроде бы, всё началось в тот день с вопроса про интересы. Так порой и бывает: спросишь про что-нибудь, попав в точку, и собеседник, чувствуя себя на одной волне, продолжит разговор сам, обращаясь к оппоненту более свободно, а ты сам не замечаешь, как время пролетело.

Так и случилось здесь.

Я совершенно не заметила, как стрелки часов перевалили за три часа утра, забыла, что мне к восьми утра на пары и что придётся отвечать реферат, законченный лишь на половину, который я и кинулась доделывать впопыхах, в процессе стараясь не отвлекаться ни на присланные фотографии Цзыюй с пожеланием спокойной ночи, ни сильно лыбиться от «с тобой комфортно, Моморин», из-за чего щёки сделались алыми. Неудивительно, что смутилась, ведь редко кто мне делал комплименты, кроме Юты, но то другое: для своего друга я была кем-то вроде сестрёнки, которую он принимал любую, будь то пьяную, кокетничающую и порой ржущую дикой лошадью со всего, что движется и не движется. Он привык ко мне и отпускал комплименты по старой, непонятной мне привычке, и я уже не воспринимала их как что-то необычное, ведь это же Накамото!

Но то сообщение от девушки, с которой я была знакома меньше суток, привело к тому, что я, сама того не заметив, с каждым днём начинала привязываться, искать свободные минуты ради того, чтобы пообщаться с Цзыюй, узнать про неё больше и поделиться своими радостями, которые всё же были, несмотря на то, что горестей и проблем было куда больше, чем крошечных моментов эфемерного счастья.

В пятницу, стоя в курилке за зданием университета, где обычно собирались компании студентов во время перерывов, я спускала напряжение за счёт выпуска колечек дыма в воздух, старательно отстукивая пальцами по кирпичной кладке прицепившийся ритм из репертуара Чейз Атлантик, в то время как Юта был задумчивее и тише обычного, что не могло не удивить.

Он обычно более весёлый и неугомонный, любитель спустить пошлую шуточку, поговорить про члены и завести в шутку тему: «Вот была бы ты парнем, Моморин, я бы с тобой точно замутил, но и так тоже ты ничего такая», на что я имела привычку вскидывать средний палец и посылать воздушный поцелуйчик, а Накамото кривлялся и делал эгьё, разбавляя атмосферу своим дурачеством, и я сама невольно улыбалась, прижимаясь к крепкому плечу.

Но в этот раз всё было иначе. Атмосфера слишком напряжённая, мне она не нравилась, а вот любопытство однако терзало душу и выворачивало наизнанку. Что же такого могло случиться за двенадцать часов моего отсутствия, ведь только ближе к полуночи разошлись, пожелав друг другу сладких снов. Я ушла к себе, как обычно, а Юта скрылся в дверях своего подъезда, пообещав зайти за мной утром, чтобы вместе пойти на пары. Но не пришёл, и я, прождав его около получаса, ушла одна, а Его Величество Накамото не соизволил к первой паре явиться, не предупредил никого, даже старосту, которому потом получать от куратора «на орехи». Звонки оказались бессильны, он их попросту игнорировал, сообщения долго висели с отметкой «непрочитанные», и я уже всерьёз планировала заявиться к Накамото домой, ведь никогда такого не было.

Но Юта всё же появился, прошло минут сорок от начала лекции, которую решено было прогулять безо всяких на то сожалений и провести всё то время там, куда заглянут в самую последнюю очередь. Люди часто не замечают очевидного у себя под носом, что неудивительно и грустно, зато способны разглядеть бревно в чужом глазу, в то время как для самих себя они ангелы, каких ещё поискать надо.

— Так что у тебя стряслось? — не могла не задать этот вопрос, решая не тратить время зря. Юта молча смотрел на меня, поджимая губы, кося глаза на телефон, что он сжимал подрагивающими пальцами, и тогда я начала кое-что понимать. — Он так и не написал тебе?

Юта обречённо кивнул, и я вздохнула, выпуская из приоткрытых губ едкий дым вместе с очередной затяжкой, поняв с тоской, что всё это время тянула лишь фильтр. По привычке потянулась к ещё одной, но замерев на полпути к карману, сменила траекторию и опустила ладонь на плечо парня, легонько его сжимая. От этого действия под оголённой кожей — его косуха валялась на скамейке рядом с рюкзаком — напряглись мышцы, а сам друг очень хотел сжаться до размеров атома и исчезнуть. Это не в его характере — долго всё держать в себе, рано или поздно его начинает ломать, словно наркомана, и я старалась быть рядом с ним в такие моменты, прекрасно понимая его и чувствуя.

Мы были разными, как Инь и Ян, но в то же время одинаковыми, с похожими тараканами, проблемами и взглядами на жизнь. Может, именно поэтому когда-то, ещё в начальной школе, спелись, найдя друг в друге что-то по типу лекарства от тоски, источник поддержки и позитива.

— Не то чтобы, — лицо друга скривилось, словно проглотил лимон целиком. — Заебал он конкретно. Знаешь, Моморин, вот бывают такие ситуации, когда человек к тебе тянется сам и обнять прям хочется, лежать с ним под тёплым пледом, смотреть грустную киношку, прижимать крепко и не отпускать, — я лишь пожала плечами. — В нашем случае хочется от души треснуть по башке лопатой и закопать труп в лесу, потому что сил моих больше нет терпеть его похуизм и перемены настроения, как у вас во время «этих» дней. Если он приедет ко мне как и обещал, то не знаю, что с ним сделаю.

В принципе, я даже не удивилась этому, не вскинула бровь, как могла бы по привычке, нет, лишь нахмурилась и откинула голову назад, чуть не ударившись затылком о кирпичную кладку и зашипев.

Сейчас это не было смешным, но раньше казалось забавным: смотреть, как собачатся Накамото Юта и Ли Тэён, парень из Южной Кореи, с которым друг познакомился в интернете восемнадцать месяцев назад и с тех пор они в каких-то непонятных взаимоотношениях, застрявших на границе между «любовь-ненависть» и френдзоной в классическом фанфике.

Можно было бы пошутить, мол, «А что тебе не нравится, Моморин, у тебя же до этого была слишком скучная жизнь, а так хоть есть за кем понаблюдать», но из-за всей этой ситуации, носящей кодовое название «Подкравшийся незаметно пиздец», хотелось больше плакать, чем смеяться. Я не узнавала Юту иной раз, когда он впадал в странное оцепенение, мечтательно закатывал глаза и улыбался слишком сладко, а потом резко становился хмурым, пялясь в одну точку слишком долго и начиная всхлипывать. Но в такие моменты я по-настоящему понимала его. Весь тот букет испытываемых чувств был в какой-то мере близок и мне из-за сомнений и некоего кризиса, творящегося внутри тогда, когда лежала в кровати и рефлексировала.

Порой мыслей было много. Они разъедали и ничего не оставалось, кроме как плакать, жалея такую несчастную себя и нанося на кожу новые следы. Я была слабой, слишком слабой для борьбы, всегда проигрывая в битве с самой собой и обстоятельствами, искала отчаянно жилетку, в какую можно поплакаться. Может, именно поэтому от меня переселилась соседка по комнате, когда жила в общежитии при учебном заведении, сказав напоследок, что я слишком много ною и это бесит всех окружающих людей, прямо за три часа до важного экзамена...

Сейчас Юте жилетка была нужнее, хотя плакать хотелось самой, видя состояние близкого человека, и я, сдерживая порыв, притянула Накамото ближе, обвивая одной рукой плечи, а пальцами второй зарываясь в длинные чёрные пряди волос на затылке и перебирая их, не забывая шептать банальную слащавую ерунду в проколотое в нескольких местах ухо. Сама слабо верила, но всё равно твердила, что всё будет хорошо, что не стоит переживать из-за всяких парней, пусть даже они въелись в сердце и запали крепко в душу, лишь бы друг перестал трястись в моих руках, как выброшенный на мороз котёнок, глядя на которого, глаза невольно слезились, а подрагивающие руки стискивали только сильнее и к сердцу прижимали.

Написать бы этому Ли Тэёну и мозг промыть, мол, какого чёрта ты делаешь, но Юта вряд ли бы одобрил такое, да и я сама бы не решилась, будучи абсолютно трезвой. Вся моя смелость просыпалась только под градусом, и то утром или спустя пару часов становилось стыдно под насмешливый карим взглядом и чётко написанным в них «ну ты и ебанашка». А я и была ею, по сути, творила херню, стыдилась по большей части и сильно переживала по этому поводу, пытаясь одновременно забить на ситуацию. В итоге, забивала и двигалась как-то дальше, вспоминая об этом изредка, но всё же возвращаясь к былому.

Отстранив Юту от себя и заглянув в покрасневшие глаза, в которых целый океан из разных эмоций плескался, я с трудом сдержала ругательства, увидев слёзы, стекающие за шиворот, и кончиками пальцев пробежалась вдоль щёк, скорее вытирая их. Ситуация принимала не очень хороший оборот, и мне ничего не оставалось, кроме как протянуть ему полупустую банку вишнёвой колы.

Похлопывая его по плечу и ожидая, когда друг придёт в себя и сможет хотя бы внятно говорить, я невольно прокручивала в голове сегодняшний разговор с Цзыюй, вновь закончившийся в пять утра. Она писала о том, как же ей надоел отец, в очередной раз поднявший руку на неё, желала ему смерти и рассказала об антидепрессантах, которые принимала после побегушек по специалистам, выявившим у девушки не только тяжёлую депрессию, но и ряд каких-то ещё проблем, среди которых пограничное расстройство личности и синдром дефицита внимания, который, насколько я знала, начинается в детском возрасте и в большинстве процентов случаев не проходит со взрослением. Мне было жаль её после услышанного, правда, и я всячески старалась подбодрить её, хотя в глубине души мне было ясно одно — это ей никак не поможет.

— Ненавижу чувствовать чувства, — буркнул немногим позже Юта, вытягивая наглым образом из моей пачки никотиновую палочку и получая осуждающий взгляд: — Блять, Моморин, не смотри так, и без того плохо.

— Ну и хер с тобой тогда, Накамото, — отмахнувшись и отвернувшись в сторону, я скосила глаза на приславший уведомления телефон и чудом сдержала рвущуюся улыбку.

Цзыюй очень любила кошек, по её рассказам, могла бы спокойно завести штук пять и ухаживать за ними, не будь под боком «этой мрази, ненавидящей всё и вся, кроме пива и телевизора». Неудивительно, что присланное девушкой фото было соответствующим и очень красивым. На нём брюнетка, сидя по-турецки на кожаной софе, прижималась щекой к мордочке, держа вислоухого котёнка обеими руками и улыбаясь так счастливо, что лично мне сделалась невыносимо жарко. Я тут же незамедлительно принялась печатать ответ.

Me: Такие милашки т.т

— Он всегда со мной, — прыснул в кулак Юта, подбираясь ближе и заглядывая в мой телефон. — У-у-у, понимаю.

— Что же ты понимаешь? — набирая сообщение, я старалась сформулировать мысль, но, увидев в бесстыжих глазах шаловливые искорки, поджала губы. — Мы просто дружим. Всё.

— Пиздишь, как дышишь, Моморин, а дышишь ты часто, так что со мной эти отмазки не прокатят, ведь я же гений.

На хвастовство в повеселевшем охрипшем голосе оставалось лишь закатить глаза, шутливо двинуть кулачком в плечо и увидеть наигранный ужас в карих глазах. Актёр из Накамото действительно хороший, но я знала друга, как облупленного, поэтому не велась на подобного рода манипуляции.

— Я вижу перед собой только печального гея, которому путь в союз юмористов заказан, — и тут же от протянутых рук дала дёру, запрыгивая с ногами на скамейку, а оттуда широкой поступью двинулась к выступу между кирпичами, откуда можно будет оттолкнуться и перемахнуть через невысокую, всего полтора метра высотой, стенку, но мне этого сделать не дали, обхватив за талию и резко дёрнув назад. И из-за этого я почти повалилась на землю, проехавшись коленками по пыли, но упасть окончательно в очередной раз не дали, вновь приподнимая и усаживая на злосчастную скамью.

— Всё равно не сбежишь, мартышка. Такая неуклюжая, — Юта улыбнулся широко, обнажая ряд белоснежных зубов, но тут же нахмурился, видя, что меня резко повело в сторону. — Чёрт возьми!

Дыхание резко спёрло, а в груди, двинувшись к горлу, образовался вязкий ком, отдающий мерзкой горечью во рту вместе с мокротой, отчего меня согнуло пополам в приступе удушья. И я вцепилась пальцами в горло в попытке ослабить невидимые клешни, пока Юта пытался найти хотя бы бутылку воды, к которой я тут же прижалась губами, чувствуя, как медленно отпускает, и откинула голову назад, прикрывая глаза и шумно вдыхая носом воздух.

— Спасибо, — на большее словарного запаса и возможностей лёгких не хватило, я просто уставилась на небо, по которому проплывали, гонимые восточным ветром, облака, по форме напоминающие огромных сторожевых собак из какой-то полнометражки Хаяо Миядзаки.

— Моморин, сходи уже к врачу, ты заебала так шарахать. Вдруг реально помрёшь и что я тогда буду с тобой делать? На похороны твои я сто пудов не приду, не надейся, — цокнул Накамото языком и, приобняв меня, позволил устроить голову на своём плече, уткнув меня носом в основание шеи, чтобы я могла почувствовать губами выступающую венку. — Эх, горе ты моё лохматое, курящее и такое глупое, что придушил бы тебя, честно, — пухлые губы коснулись моих волос на макушке, вызвав фырканье и попытку, провалившуюся мигом, ткнуть друга локтем. — Не бережёшь себя, курица. А зря. Если тебе очень страшно, могу с тобой сходить. Ты же знаешь, что я всегда рядом.

Я промолчала. В кои-то веки проглотила слова. Просто позволила себе отключить мозг (а включала ли я его когда-то — другой вопрос, оставшийся без ответа надолго) и забыть о том, где я, кто я и что произошло минутами ранее.

Подобные приступы бывали не так часто, но всё же случались, с небольшими перерывами, когда мою грудную клетку словно изнутри сжимали стальные тиски, а в горло, казалось, вцепились невидимые пальцы в попытке задушить. И я давилась этой горечью, сбегая с лекций и задыхаясь в уборной и откашливаясь надсадно, прямо напротив зеркала, одновременно с этим глотая воду и брызгая на лицо ледяные струи из-под крана до тех пор, пока так называемые позывы не прекращались и я со слезящимися глазами либо не возвращалась в аудиторию, либо не уходила в курилку в поиске успокоения и расслабления.

Я не знала причины, не знала, почему меня так внезапно накрывало, но очень хотела это узнать, вот только руки всё не доходили. Да и голова была занята совсем другими вещами, такими как попыткой не сойти с ума от раздирающих чувств, которые я отрицала, как могла, делая вид, что меня переписки с ней не заботят, что мы просто друзья, а я нисколько не влюблена.

Влюблена.

Такое громкое слово и сильное чувство, ещё говорившее о том, что ты человек и можешь что-то ощущать; что ты ещё не умер внутри, оставляя после себя лишь пустую оболочку с такими же пустыми глазами, в которых лишь тьма и ничего больше.

И когда только успела? Три каких-то месяца прошло, а так сильно привязываться к людям я не имела привычки, предпочитая держаться подальше от социума, отдавая предпочтение виртуальному миру или книгам Рю Мураками.

Люди были не то чтобы неинтересны, я их просто сторонилась, чувствуя себя неловко рядом с ними, иногда напрягаясь от каких-либо действий, ибо ожидала подвоха. А вдруг ударят? Вдруг поднимут руку и сделают что-то ужасное? И моя реакция была вполне оправдана из-за буллинга во времена учёбы в школе, после которого я и замкнулась в себе, смотря на окружающих, вызывающих хоть какое-то подозрение, загнанной в угол волчицей. Пусть Юта пытался защитить меня и не оставлять одну ни на миг, это особо никого не останавливало. Что мог сделать один мальчик против толпы жестоких подростков? И ему доставались шишки, и мне, — частенько прячущей намазанные мазью синяки за длинными рукавами форменной рубашки, когда ситуация выходила из-под контроля, — старающейся лишний раз не вылезать из кабинета школьной медсестры, задерживаясь у этой приятной женщины большую часть перемены. Лишь после выпуска удалось спокойно вздохнуть и вычеркнуть одноклассников из своей жизни, не видя их вот уже два с половиной года.

Взрослые часто твердят, что школа — самое лучшее время в жизни, которое ты будешь вспоминать со счастливой улыбкой. Вот только для меня школа равнялась нескольким годам нескончаемых издевательств, унижений и боли — физической и моральной, выжигающей изнутри по сей день. Возможно, благодаря ей так рано слетели розовые очки с комплектом из «Наивности» и «Доверчивости», а молодой организм вкусил запретный плод взрослой, но такой манящей жизни: вредные привычки, такие как курение и крепкий алкоголь, бесконечные размышления о смысле этой грёбаной жизни в пропитанной дымом комнате и литры чёрного, как собственная душа, кофе под песни Холзи и осуждающие взгляды матери, часто становившейся свидетельницей моих «гормональных всплесков», как она называла моё состояние и советовала меньше сидеть в телефоне и больше проводить время на свежем воздухе, даже не слушая вполне логичные доводы, по какой причине мне не нравилось выходить дальше своей комнаты.

И вообще, мой дом — моя крепость.

Но взрослые часто не понимают детей и не хотят даже воспринимать спокойно тот факт, что дети часто бывают умнее некоторых взрослых, чьи взгляды на жизнь не соответствует времени, в котором те живут, раз некоторые твердят, вбивают в ещё не сформировавшиеся умы, что, например, та же гомосексуальность, переставшая считаться заболеванием ещё в восьмидесятых, это ужасно, что таких людей следует лечить и не пускать к «нормальным» людям. 

Мои родители как раз именно такие противники, упустившие из виду собственного ребёнка, поддерживающего все меньшинства и, мало того, относящегося к букве «Б» известной всем аббревиатуры. Я даже не надеялась их переубеждать, зная, что это бесполезно, предпочитала отмалчиваться и не спорить во время семейных ужинов, когда мама и папа обсуждали подобные темы, и всеми силами старалась придать лицу капельку заинтересованности в их разговорах, перескакивающих от меня к политике в нашей стране и вреде гаджетов, в которых, как они считали, их дочь проводит слишком много времени вместо того, чтобы думать о будущем — туманном, неизвестном даже мне, считавшей, что делать какой-то выбор сейчас чревато тому, что я либо пожалею, либо просто опущу руки так и не дойдя до поставленной цели. 

Так было не один раз, не два и даже не три. Больше. Гораздо больше бесполезных попыток сдвинуть себя с мёртвой точки. Но я оставалась на месте и ждала неизвестно какого чуда, надеясь, видимо, что всё произойдёт само по себе без моего участия.

Как же я ошибалась, не предпринимая никаких шагов навстречу, но знала, что разговаривать с родителями необходимо, чтобы в будущем не было обвинений в недоверии и криков о том, что это только моя вина, а не их, раз дочь даже говорить не может с теми, кто дал ей жизнь и позволил вообще такой твари появиться на свет. Именно тварью я и стала для собственной матери ещё в подростковом возрасте, когда меня резко потянуло на прогулки допоздна с единственным другом, не вызывающем у неё доверия. Когда приходилось перепрятывать личный дневник и делать всё для того, чтобы ни одна живая душа не посмела найти его и прочитать всё самое сокровенное, что я выплёскивала на бумагу с целью облегчить душу. Многим подросткам это свойственно, ничего постыдного в этом не было, да и просто банально не хотелось осуждения со стороны взрослых, как бы не твердили о том, что им всё равно, что они будут любить ребёнка таким, какой он есть.

На деле же иначе — крики, слёзы и рухнувшие надежды тех, кто нуждался в поддержке родных, а вместо этого — в спину нож.

Это была горькая правда жизни, от которой нельзя спрятаться или убежать далеко. Я это знала, понимала, что оно не отстанет, но всё равно продолжала мечтать о той жизни, которая могла бы быть у нас — мамы, папы и меня, если бы я не родилась таким ничтожеством, какое сейчас, чья самая главная проблема не только повышенная интровертность и пристрастие к вредным привычкам, но и низкая самооценка в комплекте с ненавистью к себе, перерастающей порой в некие приступы агрессии и бессильной злости. 

Больше на себя, чем на окружающих меня людей, хотя они этого заслуживали. Не все, но многие из них неплохо бы смотрелись с оторванными языками и парой-тройкой гематом за всё, что делали на протяжении многих лет: доводили до слёз, до истерик, толкали на моральное дно, и благодаря им я оказалась на больничной койке в какой-то момент - рецидив старого хронического заболевания, которое, как мне казалось, осталось в далёком прошлом. 

Но, видимо, нет.