Я погружаюсь куда-то слишком глубоко. И оказываюсь на пересечении двух улиц. Тут есть какая-то безумная прелесть, всё такое цветное закрученное, искажённое: дугообразные фонарные столбы, серпантинная дорога, уходящая в небеса, извивающиеся высотки. Очень круто. Но я всё ещё узнаю это место. Проклятье. Она, я точно понял, где-то близко, чертовски близко, и желает достать меня. Хер ей, всем им, я не вынырну, неа.

Хочу провалиться под искаженную брусчатку; кошмар, она такая красная, я словно стою на плахе залитой кровищей после казни. Кажется, вместо перекати-поле по пустынной дороге вот-вот покатится отрубленная голова. Чёрт, и вправду, катится. Белобрысая голова быстро колесит по асфальту, подпрыгивая на мелких камешках, изо-рта вывалился язык и развивается коралловым флажком при кручении. Знакомая рожа надо признаться. Напоминает о том, что я вовсе не всегда был таким. Ну, лет до трёх я точно таким не был.

Всё дело в моем отце. Нет, он не был алкашом или нарком, он просто был грёбаным садистом. О, он был настолько грёбаным и настолько садистом, что Третий рейх очень многое потерял в его лице. Я не запуганный мальчик, с тяжелым детством, не совсем, и мои травмы куда реальнее. Помню, лет в шесть, а может раньше, этот ирод проломил мне голову, за то, что я лазал с пацанами по стройке неподалеку от дома. Вообще, он и раньше прибегал к рукоприкладству в воспитании, а так же к ремне- и шнуро- прикладству, я не особо помню, но моя пробитая черепушка стала последней каплей, он чуть не убил меня. Я оказался живучим мелким паразитом, но башка моя начала нездраво чудить, и вообще я в детстве класса до пятого походил на дауна. Хотя дебилом, на самом деле, не был, я просто был инакомыслящим, был гением, долбаным бля, индиго. Что я, в конце концов, мог поделать, если реально думал иначе, чем остальные? Если сверстники просто были не способны понять ход моих мыслей? Да и куда им! Я прослыл не просто больным ублюдком, я набирал больше ста пятидесяти баллов по итогам теста на уровень IQ, в хреновы двенадцать лет. Я родился шизиком-гением, или не шизиком, я не особо интересовался тем, что диагностировали врачи, они всё равно ни черта не соображали, и порой выписывали пилюли наобум, не желая признать моего гения или дьявола в голове, неважно. Ну и, естественно, родители развелись после крайнего зверства надо мной, с тех пор я не видел своего палача, что меня, в общем-то, совсем не огорчает. Но дело не в старом мудаке, нет. Вся соль в ней, в Тени. Или в тени...

Сложно сказать, слишком уж всё это мутно. Однако помню, как мы познакомились, да это было что-то конечно. Стояли те июльские дни, что перед последними жаркими днями августа, или нет, в самом деле, было это бабье лето? Пусть будет оно, да — жаркое марево уходящего лета, я, Тень и сувенирная лавка, которую мы грабанули. Впрочем, грабанули — громко сказано, просто позарились на одну и туже совершенно ненужную безделушку из фарфора. Я — конченый псих и клептоман, и она — на спор. Она — это Тень, чтобы Вы понимали всю чудовищность причинно-следственной связи. Бессвязность и алогичность — смертоубийство всякой последовательности этой попытки добиться индульгенции в глубинах полумёртвого разума. Исповедь, над подсознательной пропастью за кадык на крюке подвешенного, альтер-эго, обещает стать просто всеобъемлюще безумной. Несколько поразительно, что я вообще ещё способен к размышлениям, но всё это неважно. Говорю же, то был август или сентябрь, лавка, я, Тень и маленькое преступления, нечаянно сплотившее в соитии двух, ну, капец каких не от мира сего, экспоната кунсткамеры для покорёженных душ. О том, что эта особа неоднократно лечила свой психоз в дурке, я узнал, естественно, позже. Впрочем, узнай я раньше, мало бы чего изменилось, эта авантюра была мне необходима настолько, что казалось, иначе чувство неудовлетворенности сожрёт меня с потрохами, чувство, что было сильнее меня, её, и даже стоп-сигнала. Так, причем здесь стоп-сигнал? Ах, да.

Помню эти руки, чёрт, именно руки: тонкие-тонкие, как тростинки молодого бамбука, пальцы, ледяные как серп косы Смерти, с нитевидной паутиной голубых вен под полупрозрачной кожей, столь бледной, что она, казалось, светилась, пропуская солнечные лучи сквозь поры. Эти тонюсенькие пальчики схватили побрякушку на нижней полке, прямо поверх моей руки, пока я косился по сторонам, чтобы продавец, не спалил меня за гнусным делом. Помнится, я тогда тоже не пил свои пилюли, не бунтарство, нет, просто хотелось свободно дышать, а таблы высасывают кислород из лёгких, взамен наполняя их каким-то дерьмовым воздухом, таким, знаете, как из полой резиновой игрушки, искусственным, химически-едким и спёртым воздухом. Да, а керамической фигне не рисковало быть спёртой мной, ибо у меня в тот момент появился серьёзный конкурент. Но когда я со всем возмущением и ядерным ужасом (меня всё же спалили, буквально схватили воришку за руку!), в панике и чистом хаосе заглянул в глаза зелёного, совершенно изумрудного цвета, все мысли и цейтнот вылетели к чёрту в окно. Было нечто такое в этих глазах, что... нет, не время останавливалось, ничего подобного, всё это муть для электората в пубертате. Просто что-то такое, от чего возникло до жути странное чувство. Столь нетривиальное единение где-то вовне, без лишних слов и жестов, почти осязаемое. Эдакий поток эссенции незримой, но плотной, едва ли не материальной — прочная эмоциональная связь с другим существом. Это сравнимо со столпом огня, да, то было огромное пламя, что распаляло в груди мощную рычащую топку, создающую собственную тягу. Пугающее до чёртиков и потрясающее чувство, даже противное в чём-то. В том, пожалуй, что мнящему себя совершенно особенным и наслаждавшемуся одиночеством в своём теле, просто претила мысль, что он такой не один. Я резко стал таким не уникальным в тот момент, да ещё и забывший всякий срам и стыд втихаря тырил на чисто не сдавшуюся жизненно необходимую безделушку, что аж обида брала за грудки. Какое-то мгновение. Затем лишь понял, чем так неотразимо это чувство и чем столь отвратительно.

Это чувство — страх.

О, я ненавидел это чувство в самом себе, и обожал его, просто был прикован прочными цепями к этому будоражащему чувству в других. Растекался мерцающей лужицей, когда люди испытывали страх по отношению ко мне, это всегда невероятно льстило, возносило торжество чертей в голове, и они устраивали фееричные пляски. Сотни вариаций, что я мог сделать с её страхом, проносились в уме, ослепляющими кометами. Я мог ослабить ужасающий эффект, обворожительно улыбнувшись, да-да я это умел, я всегда был чертовски харизматичным засранцем. Мог усилить растущий в девушке ужас, одним только дьявольским взглядом, тем от которого у людей неминуемо возникает мысль: «О, чёрт, он сто процентов сумасшедший». Я любил играть с людьми, упивался этими симфониями на струнах невинно-порочных душ, но в тот день всё пошло не так. С тех пор вообще всё шло наперекосяк, не так, как я привык, не так как хотел, но так, что смогло выдрать меня из собственного плотного кокона.
Она была чудной. И чёрт, именно чуднóй, и никак иначе. Особой женственности в ней не было:  угловатая фигура, черты лица чересчур острые, я бы даже сказал злые, но когда она открывала рот мощный оксюморон волной сшибал с ног. У неё был воистину ангельский голосок: не тонкий, не высокий, но и не низкий, какой-то совершенно чистой тональности, лишенной всякой хрипотцы и фальши, совершенно божественное звучание. Уверен, сам Бог мог внимать этому голосу и неприкаемо верить каждому слову. Мы могли бы править миром. Да, я был умён как чёрт, а эта малышка могла соблазнить Бога — идеальная партия, не так ли?
И всё же я не просто слыл каким-то жульём, я действительно обладал чертовским умом, хотя, по сути, являлся злостным тунеядцем, я не проработал ни дня в своей жизни, но проворачивая аферу за аферой, в погоне за наживой давным-давно, наверное, заработал миллион. Однако я сразу же спускал всё бабло на ветер, просто любил покутить, или обдолбаться в гордом одиночестве.

В том отрезке жизни я всё больше придерживался второго варианта, зашился в коконе. Чёрт, я начал рисовать, хотя вообще не умел, но мне нравилась психоделика выходившая из-под моей кисти, я буквально влюблялся в эти сюрреалистичные акварельные холсты. Даже часто использовал настоящую кровь вместо алого, реально резал себе руку, и добавлял свою кровь на холсты. Но скоро разочаровался — красный тускнел, мрачнел, высыхая, становился бордовым — не то, чего я хотел добиться. Затем я стал смешивать кровь с акварелью и акрилом, и в целом остался удовлетворён результатом, рубиновый вполне сносно сохранял насыщенность. А потом, она сказала, что это полная фигня, я психанул и сжег их все, подчистую: вытащил все полотна во двор, сбросил в кучу и облив бензином, поджёг. Помню, клёво было наблюдать за полыханием моего творческого «Я». И сука неприятно так было, до лютой злости! Я считал себя талантливым, а она молча смотрела на этот костёр, не обращая внимания на пожарище у меня внутри, и... всё. Она тупо смотрела, как всё это горит, не наслаждаясь ни своим триумфом, ни моим поражением, просто бездушно наблюдала за пиршеством огня. Она вообще ни хрена не рубила в искусстве, и не умела держать язык за зубами, в лоб говоря, всё, что думает, или вообще ни черта не говоря. Вот так вот просто. Я ненавидел в ней эту прямолинейность. Чёрт, она была идеальной.

И я слышу её голос, прямо здесь, дерьмо, она зовёт меня.
Мне надо бежать! Срочно, немедленно, гадство! Почему она не отстаёт? Почему я не хочу, чтобы она отставала? Мне как будто нравится эта игра, расстелившаяся на иной плоскости. Словно я без ума от этих побегушек по краю сознания, но ей меня не настигнуть, я не позволю. Уверен, если сейчас сверну в тот тёмный проулок между кривыми каменными домами, ей не найти меня. Какое-то дымчатое лицо наблюдает за мной из окна на втором этаже. Узнаю, да.

В тот день мы своровали одежду.
Просто веселились, ничего такого. Был дождливый день, довольно холодный, но мы, угостившись у одного моего знакомого травкой, довольно крепко накурились, и нас понесло гулять. Босиком по мостовой. Да-да, всё из-за этого кинца, серьёзно. Просто шпарил ливень, а окна хаты знакомого, у которого мы зависали, выходили на мост. Идиоты в принципе думают в одном направлении, а под кайфом в особенности. Ломанулись к мосту, едва ли не наперегонки, но моя Тень в тот день была на каблуках и само собой проигрывала. Она ненавидела проигрывать, поэтому без вопросов сняла туфли. На кой чёрт разулся я, понятия не имею, видать за компанию. Кто пришёл к финишу первым, тоже не знаю, вообще-то никакой черты не было намечено. Для нас в принципе не существовало никаких границ. Дождь кончился, просияло солнце, и мы, держа обувь в руках, шлёпали босиком по лужам, просто шли незнамо куда; как на нас пялились прохожие, надо было видеть.

Стало отпускать, а у нас, вымокших до нитки, естественно холод застучал зубами. Завалились в какой-то дешёвый бутик, со шмотками начинающего дизайнера, который после нашего визита не досчитался пары вещиц. Шмотки поганые, к слову, у этого модельера оказался омерзительный вкус, слишком всё там было гламурно и вылощено. Но моей Тени чертовски пошло чёрное коктейльное платье, я только в тот день увидел татуировку на хрупком плече: ассиметричный клин, чёрных витых птиц — целая стая разных птах разлетелась от лопатки до ключицы. В этом было что-то сексуальное, хотя я вообще равнодушно относился к татуировкам, не находя в них ничего восхитительного, и возмутительного, впрочем, тоже не находя. Но в этих птичках таилось что-то гипнотически завораживающее. Или в ней самой.

Она вообще начинала дико меня нервировать. Что-то, прям, вымораживало, очень часто выводя меня на всплеск. Она не понимала, что на меня находит, порой, и почему бы мне, чёрт, не заткнуть свой рот? Я часто уничижал её, колол прямо в сердце эго, жалил, терзал, всячески издеваясь, не очевидно, а так в порядке саркастических надругательств над самооценкой и девичьим мозгом. Вот только дурой она не была, и достаточно скоро сообразила, что я нарочно её травил. Но не провоцировал, нет. Я просто держал дистанцию. И мне и ей было очевидно, что происходит, но мы оставались и дальше на этой арене цирка немыми арлекинами играть сценку лживой пантомимы.
Блядь, это было тупо, реально как-то по-детски. Я вообще сначала не хотел её в этом смысле, мне просто было не так скучно жить рядом с ней, казалось, мы были закадычными друзьями, такими безумными вертопрахами с виду, но внутри мы были натуральными Сидом и Нэнси. Просто никто из нас в эту мнимую дружбу не верил, я лично точно знал, что так или иначе трахну её, просто потому что эта френд-зона меня достанет, и я захочу всё зачеркнуть. Лучший способ похоронить дружбу, заняться сексом, ничто так не убивает приятельскую связь, как плотская близость, желательно извращённая, и исчезновение на следующее утро, по-английски не прощаясь. Просто смыться, и больше никаких звонков. Никто из нас, вообще не хотел серьёзных отношений, одно только слово «ответственность» вызывало нервный тик, потому встречаться мы никак не могли, а друзей не трахают. И я отсрочивал этот миг побега, как мог, оттягивал, у меня просто не было никакого грёбаного желания разрушать тонкую эмоциональную связь, точнее я хотел сжечь все мосты, но позже.

Вот только эти чёртовы птички свили гнездо в моей башке. Я так резко приблизился, что сам не понял, как это случилось, и какого хера я, собственно, вытворял? Я её поцеловал. Хотя, мне вообще никогда не нравилось целоваться, я в принципе относился к этому сопливому жесту с лёгким презрением и никакого удовольствия в этом занятии не находил, я даже глаз не закрывал. Никогда. И этот поцелуй исключением не стал. Бы.

Это было критически нелепо. Она вообще не умела целоваться, да и просто напросто не ожидала моего порыва, и оцепенела не в силах шелохнуться. Я ощутил, как лёгкая дрожь пробежалась по её худому телу, заметил россыпь мурашек на руках, и в целом знал, что всё это на неё производило должный эффект, ничего особенного, по сути. Если бы я не перевёл взгляд в зеркало, то этот поцелуй, легко стёрся бы из моей памяти, как и прочие амурные моменты моей жизни. Если бы ни это отражение: то, как она выглядела, не шло ни в какое сравнение с ней, в принципе. Напрочь лишённая всякой утонченности, изящности, нескладная, худосочная, вечно в джинсах и растянутых мешковатых свитерах, часто на каблуках, но обычно это были массивные боты, родом из какой-то рокерской эклектики. Она никогда особо не заморачивались на счёт внешнего вида, и создавалось впечатление, что эта дева просто напялила с утра первое, что под руку попалось, и вышла из дома. Но в тот момент, было предельно ясно, что в тонкой угловатой фигуре, таилось слишком много соблазна. Именно для меня. И эта её осторожность и скованность вовсе не было растерянностью, она просто была неопытной вот и всё. И от этой-то робкой беспомощности, я всегда и шарахался как от огня, потому что я наверняка был каким-то извращением, находившим в таких вот слегка несуразных девочках, какой-то особый смысл. Временами это всерьёз пугало, я конечно не привратник нравственности и морали, но от статьи подальше, (а то мало ли) связей с такого рода Лолитами я всячески избегал. До неё. И у неё само собой не было никаких шансов соскочить с этого крючка, и не поддаться в итоге искушению. Я всё же умело заговаривал зубы и пудрил мозги, почище какого-нибудь инкуба, так что нет ничего удивительно в том, что я всё же затащил её в койку. Просто номер гостинцы, и вихрь из летящей наотмашь одежды. Я действительно не хотел, смотреть на всё это с излишним романтизмом. Все эти слащавости психам, в общем-то, и не присущи, в безумии нет ничего святого и уж тем более романтичного. Но, чёрт, в последний раз я был столь возбуждён только что в далёком подростковом. Хотя вот свой первый раз я вообще не помню, это вроде был чей-то день рождения на даче, но я был просто мертвецки пьян, и с дулом у виска не вспомню даже, как её звали. В общем, для меня то был реальный шанс прочувствовать всю эту атмосферу, не потому что, я смутно представлял что делать, а от того, что она напрочь вырубала мне мозги, и оставляла только ощущения, только тело и слепой дикий огонь.

Дерьмо заключалось в том, что это как раз-таки я проснулся в пустой постели, совершенно одинокий и с дебильным чувством, что меня использовали, просто изнасиловали на духовном уровне. Сука, она сорвала мой план! Украла мою идею! Я реально ненавидел её в тот момент, хотя тело протестовало, всё ещё помня ночное безумие, а простыни, впитавшие её запах, толкали на идиотские поступки. От этой маньячки чертовски вкусно пахло спелой вишней, это тоже бесило, это напоминало вишнёвые кусты на нашей даче, напоминало детство. Я не питал радужных чувств к своему детству, как и ко всему, что о нём напоминало, глупо объяснять почему.

Целый клин чёртовых птиц, выклёвывал мне темя в течении всего дня, одним и тем же диалогом с самим собой, в густом мороке сигаретного дыма и собственных заблуждений. Я реально проклял тот день. Но позвонил первым уже вечером.

И здесь в тёмном смрадном переулке, где-то на отшибе подсознания, свидетельство моему вопиющему кретинизму.

Стальной итальянский нож, адски острый, сверкает в лучах света проникающих сверху. И лужа крови под ногами, аж хлюпает от моего шага. Я поднимаю кухонный нож для резки мяса, и слышу свист чайника.

Тону, просто увязаю, и всё кругом переживает метаморфозы. Цветные каменные своды иллюзорной подворотни внедряются в мою полупустую холостяцкую кухню. И стены сотрясает крик. Она ругается, как сапожник, орёт на меня:

- Да что, блять, с тобой не так?! Ты что, блядь, совсем конченый?! Не ясно что ли?! Что, блядь, не ясно-то?! Сука! Да ты же спалишься, долбаёб! Думаешь: нагрел банк на пол-лимона — и всё сойдёт тебе с рук?! О чем ты, мать твою, думаешь, тебя посадят! Ёбаный пиздец, да где, блядь, твои мозги?!

Она заливается громкими воплями, но мне известно почему, и дело не в очередной мою придуманной афере. Она знает прекрасно, что я прибегну к любым возможным ухищрениям, но выйду сухим из воды. Её тирада имеет иные причины, просто всё зашло слишком далеко. Я не знаю, правильно ли она поступила, но почему-то, кажется что - нет. Сам не пойму почему, но просто вижу, как её разрывает от боли и бессилия, от вины за содеянное, и мне кристально ясно какого чёрта она это сделала. Из-за меня. Потому что я не способен стать нормальным, я вообще ни на что не способен, я просто чокнутый клептоман, мелкий мошенник, воришка, проворачивающий аферы с кредитками, хоть и мог бы подъебать всю систему, и зажить на широкую ногу где-нибудь за океаном. Но я просто проклятый психопат, и остаюсь гнить в полуразрушенном бараке с тараканами и долбанутыми соседями, в котором я родился и вырос, и который ни сегодня завтра пойдёт под снос. Я точно такой же, как этот барак - ненадёжный и никчёмный. Мне совершенно нечего было им дать и поэтому она его убила. В зародыше. Она утаила, но я узнал, нашёл квитанцию об оплате из клиники, и всё понял. Убийство человека стоит семь косарей. Я за пять минут могу спиздить втрое больше! Какого хрена она это сделала? Да потому что меня не исправить.

Свист чайника пронзает уши совместно с её криками сквозь слёзы навзрыд. Я пытаюсь её успокоить, но она абсолютно не в себе, безутешна и, яростно сокрушаясь, отталкивает мои руки, совершенно не слыша моих слов.

Мне нужно, чтобы она замолчала, не могу это слышать, её истерика - моя седьмая печать. Я ненавижу истерики, она никогда их не устраивала, если что-то было не так, она просто посылала меня на хуй, и не парилась, но мы дошли до края. В этот раз.

Свист долбаного чайника, как визг старых тормозов; он такой дутый и красный, кипит на плите, пускает мощную струю пара в потолок, и кажется, вот-вот рванёт. А она всё не уймётся, я хочу прекратить это, задушить этот крик, звенящий в моих ушах. Ей больно, её на куски разрывает изнутри, я слышу это чудовищное отчаяние в голосе, но я ничего не могу сделать. И что-то чёрной нефтяной жижей вздымается во мне, затмевая разум.

Я хватаю нож со стола, и наотмашь замахиваюсь на свою руку. Остро сверкающее лезвие рассекает мою плоть до кости; я буквально вижу белую кость в отражении калёного металла. И мясо. И кровь.

Свист чайника, её ругань сквозь плач - всё на мгновение затихает до звука вакуума, превращаясь в идеальный штиль. А затем он разрушается, хлынув ядовито-красным потоком - ужасающий кровный шторм заливает драный линолеум. Даже я испугался, аж задохнувшись от паники. Она кричит, но только губы, цвета зимней вишни губы шевелятся, и всё кружится, но так тихо вокруг, лишь тончайший комариный писк над ухом, противный такой. И даже не больно, рука онемела, и словно повисла, мерзко натянув нервы от самого плеча, я видимо разрубил себе сухожилия. Ебать! Меня, чёрт побери, реально переклинило, я в жизни рук не резал, если не считать эксперимента с красками, но я не хотел убиваться. Я и сейчас вовсе не хотел умирать, я просто хотел, чтобы она замолчала.

Она причиняла мне боль, она, а не лезвие. Дерьмо, я тогда лишь осознал, что я в полной заднице. Мне было больно не потому что я расхерачил свою руку до кости, а потому что ей больно, потому что я виноват в убийстве маленькой жизни ценой в семь долбаных косарей.