Когда Джимин взял телефон брата в руки, у него в голове почему-то со скоростью света промчались когда-то сказанные Чимином слова и фразы, пронзающие сейчас юношу с ещё большей силой, чем тогда, когда брат говорил всё это в первый раз, нарезая овощи для ужина. Хотя, кажется, что он нарезал тогда сидящего за кухонным столом Джимина, нарезал безжалостно и мелко, как лук, который он так не любил. Старший всегда делал вид, что не слушает брата, уткнувшись в экран заблокированного телефона, но на самом деле, жизнь Чимина очень интересовала черноволосого негодяя. Хотелось знать буквально всё, от начала и до конца, и именно поэтому он всегда так смирно сидел и никуда не уходил, изредка для видимости вставляя фразы наподобие: «Мне не интересно», «Заткнись уже». Внутри души же парень умолял его не останавливаться и рассказать как можно больше.
«Пиши по мне как в дневнике: губами, руками, телом»
«Расскажи мне о своей боли и радостях, раздели со мной свои глотки жизни»
«Можешь даже выдохнуть её в меня, как я выдыхаю табак в рот тем парням, которых ненавижу»
«Клубника с ментолом не сочетается, потому что ментол горчит… а вот с тобой всё было идеально. Я не пробовал, но почему-то уверен в этом»
«Ненавижу, потому что люблю»
«Ненавижу их»
«А люблю тебя»
«Хотя было бы проще, будь всё наоборот»
«Пиши во мне даже нестирающимся маркером, хочешь — прямо на лбу, прокричи о боли и выведи своим красивым почерком мне приговор»
Чимин всегда все рассказывал Джимину, потому что раньше они оба были откровенны друг с другом. Этот дурачок застрял в том времени, когда они оба ещё были невинны.
«Я, кажется, влюбился...», — усмехнулся тогда черноволосый парень, взбивающий яйца на омлет в миске, а Джимин дёрнулся как от удара по голове, и ему чертовски повезло, что брат стоял к нему спиной.
Смотреть в тёмный экран телефона и видеть там своё отражение с такими блестящими от боли глазами... этот самый блеск юноша обычно выдавал за пафос или надменность. И как же было больно от того, что Чимин всё так и принимал, а может... просто делал вид, что принимает. Как Джимин пил лекарства в детстве: клал их в рот, а когда родители отворачивались, выплёвывал. Хоть из-за этого и часто болел, он все равно никогда не изменял себе. Такой упрямый и постоянный. И всегда страдал из-за своей же глупости.
Постоянный.
Хотя оба парня отлично научились притворяться.
«Этот человек отличается от всех: при одном взгляде на него у меня внутри происходит землетрясение, которое сильнее десятибалльного в сотни и тысячи, умноженные на миллионы, раз», — медленно и так сладко, поливая Джимина мёдом из своих собственных сот, который сковывал никчёмного братца приторностью, произносил Чимин, включая плиту. И этот мёд пробирался прямо в душу к черноволосому негодяю и окутывал его в кокон. Маленький, тёмный, никогда не сумеющий превратиться в бабочку кокон.
«Но я знаю, что для него я не значу ровным счётом ничего. Я для него чёрное пятно на белой футболке... этот человек любит белый цвет, он под цвет его кожи... и под цвет сугробов в нём, под цвет ледников, хотя они переливаются голубыми оттенками и как-то светятся северным сиянием изнутри. Он особенный, а я для него никто... Знаешь, если он моё землетрясение, то я для него утихающие разводы на воде, которые хоть и не сильные, но всё же только раздражают и тревожат своими робкими толчками», — всё так же стоя спиной к брату, произносил Чимин с усмешкой, и Джимин чувствовал, что она вымочена в безвыходности и присыпана болью вперемешку с беспросветной грустью. Черноволосый негодяй чувствовал эту ситуацию слишком остро, потому что и сам он на том же месте, что и его брат... он в том же положении. Хотя... наверное, даже хуже... Ведь если Чимин для того человека, в которого он влюблен, всего лишь раздражающие разводы и пятно, то Джимин для Чимина... брат. Разводы на воде утихнут, а пятно можно вывести... Казалось, сердце выскочит, если он не обнимет этого грёбаного Чимина с его тихим и надломленным голосом.
«Мне больно...», — черноволосый повернулся к брату, улыбнувшись безвыходностью. А Джимин, в свою очередь, прикусил язык, так сильно надеясь отвлечься и не дать себе выкрикнуть что-то глупое и слащавое. Но внутри бушевал Чимин.
Что он там читал про смерчи и ураганы, которые называют людскими именами?
«Я разрушу тебя самым изощренным способом»
«А когда я уйду, ты, наконец, поймешь, почему ураганы называют человеческими именами»
Он ещё тогда подумал: «Что за бред?» Так вот... теперь он, кажется, понял...
Если тот человек, в которого так безнадёжно влюблен брат, для него землетрясение, а Чимин для него разводы на воде, то для Джимина Чимин — ураган.
«Почему ты не видишь того, что уничтожаешь? — задается вопросом Джимин. — Почему не видишь меня?»
А у урагана нет глаз. Ураган бушует до тех пор, пока не победит. И если у него не выходит, он утихает, чтоб потом прийти с новыми силами.
Теперь понятно, почему ураганы называют человеческими именами... И ты, Чимин, явно один из них.
Знал?
А знают ли ураганы то, что они убивают?
Значит, это и есть тот человек, из-за которого Чимин почти каждый вечер улыбался болью? Так чем же этот клоун заслужил такое внимание от брата? Если ему от этого так больно... Чимин, ты мазохист... и... я, кажется, тоже.
Да, наследственное.
Зная, что эта встреча для Чимина значит так много... слишком много, Джимину трудно сделать это, но он должен соответствовать той роли, которую на себя взял.
«Привет. Во сколько встретимся?» — быстро набирает юноша сообщение на чужом телефоне, сделав глоток из кружки забытого и остывшего какао Чимина. Края кружки, казалось, имеют вкус, форму и даже запах чиминовых губ, хотя... откуда ему знать, каковы на вкус эти мягкие и желанные до боли внизу живота губы? Целуя кого-то другого, он мог лишь представлять их, закрывая глаза и простанывая имя брата, а потом, открывая глаза, в отвращении отталкивать очередного парня, который оказывается не Чимином... снова и снова. И он уверен, что губы у брата совсем другие, не такие, как у них всех. Только вот попробовать бы их... хоть маленькую их часть, хоть один раз лизнуть как мороженное брата в детстве, которым он делился, когда Джимин съедал своё слишком быстро. Почему бы ему сейчас не поделиться своими губами?
Избалованный ребёнок.
Избалованный Чимином.
Вот в чём проблема: родители никогда не баловали близнецов, это всё Чимин, слишком идеальный Чимин, который с самого детства баловал брата.
Чёрт.
Джимин знает, что не может быть с братом, но отдать его кому-то другому во владение он тоже не может. Он всегда таким был... если не ему, значит, никому.
Больно.
Больно разрушать жизнь брата, ведь у него и впрямь всё может получиться, но... он этого не хотел. Не хотел, чтобы брат страдал, но... и чтоб был счастлив без него, тоже не хотел.
Эгоистичный кретин, сам изнывающий от той боли, что причинял Чимину.
«Давай в 18:00. Я буду ждать в парке. Потом пойдём ко мне», — пришел ответ как-то слишком быстро, и Джимин выплюнул глоток слишком сладкого какао обратно в кружку. Это была любимая кружка брата, он всегда пил только из неё, потому-то она действительно пропахла гелем для губ, который Чимин наносил на потресканные губы. И этот запах ни с чем не сравнить... Хоть это и была обычная вишня, на его губах всё было иначе, не так, как у всех. И если бы кто-то спросил: «Ммм, что это за запах?» — то нельзя было бы сказать точно. Вишня, страсть, Чимин, любовь и ненависть — всё это пахнет так. Но... «Вишня вперемешку с Чимином», — вот что бы сказал Джимин, если бы его спросили о том, какой его любимый запах. Не свеженапечатанные книги или бензин, не улица и не сигареты... именно вишня вперемешку с Чимином.
Больно от того, что Джимин никогда не сможет пропахнуть запахом брата и никогда не сможет почувствовать запах, полученный из слияния их губ. Очень больно от того, что он так и будет изредка чувствовать его лишь на краях любимой кружки Чимина вместе со слишком сладким какао. Хотя Джимин не любил сахар, а брат ел его ложками, он с удовольствием слизал бы этот сладкий осадок, отложившийся леденцом на губах брата. И за такие вот мысли он и наказан.
Послышались шаги, и поэтому юноша, сидящий за кухонным столом, быстро спрятал телефон брата в карман домашних шорт.
— Не видел мой телефон? — шарпая ногами в носках, Чимин пришел на кухню и сухо проговорил, сев напротив брата за стол. Его растрёпанные волосы, которые он постоянно поправлял, убирая назад со лба падающие пряди. Его помятая футболка с большим вырезом, который предательски открывает отличный вид на грудь Чимина и его затвердевшие от домашней прохлады соски, когда брат наклоняется, чтоб поднять салфетку с пола. Видеть такого домашнего Чимина просто невероятно здорово... и больно. Как много всего может причинить ему боль, а ведь он раньше и не задумывался над этим.
— Нет, — с трудом отводя взгляд от такого по-домашнему сексуального и уютного брата, выдавил из себя черноволосый негодяй. Чимин же потянулся через стол за оставленной собой ранее кружкой и, пригубив, сделал небольшой глоточек, заставив Джимина наблюдать за этими утончёнными жестами чуть ли не с открытым ртом. Он сейчас не танцевал, но движения всё равно были такими плавными и нежными. А ещё... что там говорится в тех глупых мангах, которые Чимин раньше читал взахлёб?
«Непрямой поцелуй»
— Я не знаю, что мне делать, чтоб он хоть раз посмотрел на меня как на достойного его. Я ведь даже не знаю его ориентации. Джимин, я не знаю, что мне делать... — вырвалось у Чимина после очередного изящного глотка холодного и приторного какао. А брату было больно это слушать, ведь он всё равно не расскажет... не расскажет о том сообщении и о том, что собирается делать. Даже зная о страданиях брата, он всё равно остается таким грёбаным эгоистом. И от этого хотелось блевать. От самого себя тошнило. Мама всегда говорила, что тот, кто любит, никогда не причинит боли... но... Джимин только и делает, что причиняет боль... всем, кого любит. Значит ли это... что он на самом деле не любит никого?
Смотреть на Чимина, на этот его взгляд с грустными бровками и эту его сексуальность тоже было невыносимо. Всё это не укладывалось у черноволосого бунтаря в голове. Ему самому было больно. И он тоже не знал, что делать. Так что он не тот человек, к которому нужно обращаться за советом.
— Валить и трахать, — с трудом усмехнувшись, выдавил из себя Джимин, подмигнув брату.
— А ты всё шутишь... — опустошенно проговорил черноволосый, положив кружку в мойку, и направился к выходу.
«О да... шучу»
«Продолжай думать, что я мудак, не испытывающий боли»
«Продолжай страдать, но я… »
Я всё равно не отдам тебя»
«Помнишь, что я делал в детстве с игрушками, которыми не хотел делиться?»
Я ломал их»
«Ни тебе»
«Ни мне»
«Не думай, что я изменился с тех пор. Я просто отлично умею притворяться»
«Как и ты, Чимин...»
Как и ты...»
Юноша вышел из кухни, и, кажется, забрал с собой всё тепло. Ледяной пол ошпарил ноги холодом.
«Дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг»