Миф о понятии, что в день смерти близкого человека погода всегда «отвратительная и дождливая», был разрушен мною ещё в детстве.

Для такого ребёнка, как я, это было странным. Все фильмы, которые показывали на тот момент по тв, были скучными и заезженными. И если в них была смерть одного из главных или хотя бы второстепенных героев, то всегда был проливной дождь и звучала фраза «Небо плачет вместе со мной». Или не совсем такая, просто в ином формате, но с тем же докучающим смыслом, которого, на самом деле, не было и нет до сих пор. Поэтому теперь, когда я вижу подобные сцены в фильмах, которые приходится смотреть не по своей воле, мне становится тошно. Даже ребёнок смог понять, насколько все обыденно.

Подобное по обычаю происходит в драмах и подобных жанрах. Увы, понять, что их фанатом я не являюсь, — ничуть не сложно.
Каждый раз я знаю, что конец ждёт один и тот же — все будет плохо, кто-то умрёт и будет проклинать или благодарить небо за дождь в виде слёз, которых не может пролить сам герой, ведь он настолько отважный или дебил, проще говоря; или все расстаются, расходится по разным берегам мелководной реки и начинают истошно кричать, что любят друг друга, но так дальше продолжаться не может.
Это так глупо. Если бы не моя семья, то телевизор был бы выключен двадцать четыре часа в сутки, за исключением того времени, когда можно посмотреть новости за всю неделю. И всё. Больше не за чем все это скопление проводов и материнской памяти, заведомо встроенной в функции телевизора.

Но смерть героя редко бывает оправданным ожиданием. Как смерть реального человека в реальной жизни.
Дождь не может лить постоянно, когда нам грустно или кто-то склеил ласты. Если б то было так, то весь мир потонул в воде давным давно — ещё задолго до обуздающего разум клише во всех жизненных и не жизненных ситуациях.
Клише — чем-то напоминает «туше», прикосновение, проигрыш, а то и оправдано.

Почему-то в те дни, когда умирали близкие мне люди, небо не плакало со мной — оно оставалось неизменным.

Я смутно помню, как произошла первая смерть в моей жизни. Но первым стал дед с маминой стороны. Это было чертово лето, которое я запомню на всю жизнь. Этот месяц. День. Пусть я и не помню заданных цифр, но я отчётливо помню, как я сидел около дома — как ребёнку, мне запретили заходить, чтобы избежать возможно последующие нарушения в психике. Но я видел, как умирал мой дед — не так мучительно, как могут показать в драных фильмах, которые, честно говоря, я терпеть ненавижу.

Койка посередине зала, а на ней полуживой труп с мокрой марлей на лбу. Глаза были закрыты, а дышал он еле слышно, хотя я помню, как громко он сопел пару месяцами ранее.
Я всё это помню.
Его состояние начало ухудшаться ещё зимой. УАЗик, зимняя дорога, и мой отец пытается добраться до деревни как можно быстрее. Деда был ему родным человеком по духу.
Зимняя дорога. Я помню, как скрипел снег от каждого моего шага, когда я направлялся к дому. Для меня всё было таким спокойным, потому что в тот момент я ещё не понимал, что к чему. Мне было гребанных шесть лет. Год в моей жизни, который я возненавидел всем своим сердцем.

Бабушка нас уже ждала. Она открыла ворота, чтобы отец заехал во двор, и чтобы мы как можно скорее смогли очутиться в доме.
Картинка была почти такая же, как и в тот день, когда я увидел его в последний раз.
Койка посередине зала, а на ней полуживой труп с мокрой марлей на лбу. Глаза были закрыты, а дышал он еле слышно, хотя я помню, как громко он сопел пару месяцами ранее.

Небольшое скопление дощечек, проставленных меж собой и прикрепленных друг к другу, шло по периметру старого дома. Я помню, как сидел в тот солнечный и жаркий день, понурив голову, слушая то, как плачет моя мама и понимая, что я ничего не могу сделать, потому что ребёнок.
Лето было со мной, а небо голубое. Почему оно не плакало? Потому что слезы неба — миф, которого стоит стыдиться.

Бушующий ветер. На другой стороне улицы, где находился гараж деда, росло большое дерево. К сожалению, сколько бы я ни пытался, но вспомнить его названия никак не могу. Зато помню, как яро шелестили листья дерева — эта мелодия доходила до моих ушей, заставляла успокоиться и просто сидеть, как и было велено.

Вокруг ходили женщины. Много женщин. Старые, молодые, в возрасте и какие-то двадцатилетки. У каждой волосы были прикрыты белыми платками, а того же цвета фартуки были завязаны на поясе.

В тот день было слишком много белого.

Белые простыни. Женщины шагали из стороны в сторону, держа из в руках, потом брали ведра, тазики. Помню, как они ходили в баню за тёплой водой и потом стирали их.

Самый смутный момент — это когда дедушку уносили на кладбище. Он был накрыт всеми теми простынями, которые уже успели высохнуть, а сверху темно-зеленый плед, разукрашенный каким-то эскизом цветов. Не было никакого гроба. Только огроменные носилки, в центре которого лежал труп. Мужчины, кто с лопатыми, кто держал носилки, медленно шли к кладбищу. Женщинам же в тот день хода туда не было велено.
Так было заведено. По факту рождения я мусульманин, но сам так считать не могу. Во мне нет той веры, которая есть в любом. Просто не верю, а когда стоит начать называть себя атеистом — не имею понятия, ведь представляю, что такие люди не верят ни во что вообще. Потому этот термин не для меня.
Я верю лишь в судьбу. Считаю, что каждый мой ход прописан уже давно. Пусть пути и два, и я ещё могу побороться за свою жизнь, но все давно уже предрешено. Даже любой жизненный поворот, который устраиваем мы якобы сами. Фаталист-недоносок, который даже нормально по течению не может плыть.

Вторую смерть мне пришлось пережить тоже летом. Это был тёплый месяц августа. Первое число. Я помню это лишь потому, что видел, как на протяжении нескольких лет умирала моя тётя. Сестра отца. Это, чёрт возьми, жутко в некоторой степени.
Я помню, как только я лег спать, моим родителям позвонили сыновья тёти, сказав, что, вот, её нет больше.
Всё это я помню лишь потому, что это был же осознанный период жизни.
Родители стремглав оделись, зная, что я ещё не сплю, сказали заняться чем-то. Опять дело в психике. Всегда дело в ней.
Я помню, что во мне было жалости в тот день, потому что я понимал, что смерть оправдана и в некоторой степени ожидаемая. Сахарный диабет — и отрезок времени, равный десяти летам, коту под хвост. Я помню, как первые пять лет она боролась за свою жизнь. Каждый день старалась. В последние три года — с каждым днём всё хуже. Каждый раз, когда мы приезжали к ней в гости, она делала вид, что все хорошо, хотя уже сама понимала, что всё летит к ебеням.
За полтора года до смерти ей ампутировали ногу. Примерно так, да.
Полтора года она сидела в коляске, делая вид, что следить за своим питанием и понимает, что к чему. Хотя всем уже давно стало ясно, что это не так. У неё отшибало память — она просто физически не могла помнить.
Последний месяц её жизни был самым трудным. Для всех. Особенно для её сыновей, которые сидели рядом с ней двадцать четыре часа в сутки. Даже тогда, когда врачи отправили домой этот полуживой труп, сказав, что любые действия будут пеплом на ветру. Что уже поздно что-либо предпринимать.
Две недели — труп еле заметно дышит, а у старшего парня синяки под глазами столь большие, что ему не позавидует любой тип с бессонницей, потому что понимает, каково это не спать на протяжении больше, чем пару дней.

В последний раз я увидел тетю за несколько дней до её смерти. Воздух в квартире был пропитан гноем. Это был уже её запах. Она гнила изнутри в прямом смысле слова. В ней уже не было ничего осознанного — могла проснуться пару раз в сутки на две-три минуты, чтобы попросить воды, а потом снова кануть в забвение, о котором многие мечтают и которого многие боятся.
В тот день, когда мне в последний раз довелось её увидеть, она уже была мертва.
Какая-то жидкость, названия которой уже не вспомнить, стекала по трубкам капельницы прямо в её вену.
В тот день мама отправила обоих сыновей спать. Она знала, что такими темпами скоро им станет только хуже.
Тогда отец отвёз меня домой — он посчитал, что это было все-таки плохой мыслью взять меня собой последний раз, или непоследний, навестить её. Тогда подошёл первый вариант.

Уже тогда все понимали, что женщина находится на грани. Пару минут, и она упадёт и больше не вернётся.

Похороны прошли сразу через три дня после её смерти.
Все знали, что её нужно как можно быстрее предать земле, ведь она уже давно сгнила.
Почему-то я был спокоен. И я помню почему. Мой отец сказал, что он рад в некоторой степени, что она умерла — ей не придется больше мучить себя столь жестокой жизнью. Она отмучила своё и заслужила спокойной жизни в потустороннем мире.
Которого на самом деле нет. По крайней мере, в него не верю я.
К сожалению, я видел лицо отца, когда он собирался с духом, чтобы провести свою сестру до того места, откуда не возвращается никто. Он был подавлен, хотя и делал вид, что все хорошо.

Я помню, как появилось большое скопление людей в нашем доме. Наш дом был самым оптимальным вариантом, где можно проводить её в «последний путь».
Самым странным для меня было то, что её муж, наплевав на все правила приличия, уже на следующей неделе гулял с другой женщиной. Хотя это он довел тетю до такого состояния.
«Жизнь длинная, я ещё успею пожить для себя,» — всегда говорила она, потом начиная смеяться. Но она так и не успела.
А если не успела она, то не успеет никто. Совершенно.
Я все ещё помню её маленький магазинчик на окраине той деревни, откуда мой отец, ещё два члена семьи и она родом. Пол часа езды, а ты уже видишь маленький ларек, коробку синего цвета.
В то время она уже была больна, но при этом находила в себе силы и амбиции жить дальше, пусть и не для себя.
День её смерти был ярким. По-другому этого не описать. Я все ещё помню то яркое солнце, которое светило весь день за каких-то несколько часов до смерти. А звезды были ярче обычного, а тёмное небо манило к себе, как всегда и делала со мной, будучи открытым, без облаков. Всё было ярким, как и она сама.

Наверно, третья смерть была для меня самой жестокой и тяжёлой.
Я помню, каждую секунду из того дня. Ладно, вру. Каждый час.

Помню, как вернулся домой, весь уставший и озябший. В то время был выпускной год моей музыкалки. Из нас выжимали все соки, чтобы мы сдали нормально экзамены. Тогда я был в мелким прохиндеем, и мне было жалких больше десяти лет на несколько цифр. Но я помню, каждый момент из того дня.
Вернулся домой в третьем часу дня. Как всегда пошёл пить чай, потому что был голоден. После как всегда вымыл посуду за собой.
Я все ещё помню, как удивился тому, что не осталось посуды от отца, который в тот день никуда не должен был ехать. Почти никуда.
Большее удивление было, когда увидел брата, приехавшего с учёбы в другом городе. Удивился тому, что мама пришла раньше с работы. А потом я очень сильно пожалел, что удивления на том не закончились.

Мне сказали в чем дело, а я молча ушёл в свою комнату. Я молчал всю дорогу до родной деревни отца. Даже тогда, когда мы прибыли, я все ещё молчал. Потому что думал, что это все гребанный сон. Кошмар, коих у меня не было больше с шести лет. Опять эта цифра шесть.
Я помню отца, который расчищал дорожку — проход к дому.
Даже когда я зашёл в дом и проникся всем трауром, завладевшим мной, я все ещё не верил. Я даже не верил тогда, когда собственными глазами увидел его полусиний труп, оттенок бежего ещё виднелся на его лице.
Я помню, как медленно сняв куртку и стянув обувь, прошёл внутрь дома, знакомясь с новой обстановкой вещей в моей жизни. Я наконец-то начал понимать, что конец уже наступил, и его никак не избежать и не спугнуть.
Сев на диван, напротив трупа, я все ещё не верил. Я не верю даже сейчас. Мне кажется, что, когда я вновь приеду к деду в гости, он встретит меня, и я опять смогу услышать его задорный голос. А вместо этого остаётся только вспоминать, как мы ездили на поле, чтобы собрать сено или веники для бани. Мне только остаётся вспоминать, как будучи семилеткой, меня посадили на лошадь и покатали на ней где-то пять минут. Тогда мне было совершенно плевать, что потом все джинсы были в её белой шерсти. Зато я смог притронуться к её белой гриве. Она была до ужаса длинной и шелковистой. Это первый и последний раз, когда я сидел на лошади, больше не довелось.

Ещё где-то с час я просидел около близкого мне человека, которого я буду помнить на протяжении всей жизни, потому детство было связано с ним. Пусть и не только с ним одним, но там он присутствовал больше многих. Куда больше.
Потом я заплакал.
Не смог больше сдержаться. Не смог быть стержнем, за которого могли бы придерживаться. Тогда я вновь и вновь чувствовал себя жалким ребёнком, который сломался пополам.
Девятнадцатое января. Понедельник. Я ненавижу этот день. Каждой клеткой и лимфоцитом тела и плазмой крови. Я ненавижу этот день всем тем, что у меня есть всегда.

Даже вспоминая это день, я чувствую себя плохо. Секунда за секундой — и в своём жалком понятии я помираю. Для себя самого. Понимая, что от себя ничего хорошего уже точно не дождусь.

Я не из тех, кто плачет вообще — я ненавижу плакать, потому что это признак явной слабости и неспособности к действительно многозначительным действиям. Это порок. Просчёт в системе кровоизлияние в мозг задыхающегося от недостатка кислорода человека. Это погрешность, от которой нужно как можно скорее избавиться, чтобы вновь не совершать ошибку и не наступать на одни и те же грабли.

Тот день был явно сумасшедшим для меня, потому что я проплакал около двух часов.

Я помню, как приходили всё новые и новые люди. Это те, кто захотел провести его в «последний путь». Их было необычайно много.

Я помню, как на меня смотрели в тот день. Помню, как меня начали жалеть, а я в этот начал медленно не уважать их. Меня нельзя жалеть, я не из тех.

Я помню, как меня отправили в дом отцовского брата, что находился на той же улице. Совсем неподалеку. Меня отправили потому, что я был на грани нервного срыва. Но почему-то я так и не сорвался, хотя, наверное, я был бы одним из тех, кому все это пошло на пользу.

По сей день я задаюсь вопросом «как?». Ведь я видел деда за два жалких дня до его кончины. Я помню, как мы поздоровались, помню, как он распрашивал меня обо всём на свете, помню, как незаметно прошёл целый день, и нам пришлось уехать домой. Я помню все это, но я ничего не понимаю по сей день. Люди не могут умереть так быстро и незаметно. Как по щелчку. Одна секунда — и больше нет того, кем серьёзно дорожил. От этого становится хуже и тошно, каждый раз одно и то же — всё катится к ебеням, прямо в низину.

Большое скопление людей, деда давно увели на кладбище. Все с теми же белыми простынями, которые были приняты как обязательное.
Носилки, мужчины, кто с лопатами, кто нёс труп.

Кто-то мне сказал, что дед умер хорошей смертью. Что он сам того не заметил. Самая блаженная, какой может позавидовать любой.
Он просто присел на стул, ожидая, когда приедет отец, чтобы отвезти его и его жену в больницу. На принятое за обязательное для людей в возрасте обследование.

Отец сказал, что, когда он приехал, дед был уже мертв. Отец видел, как жестикулировала та женщина, которая провела с дедой последние года его жизни.
Отец сказал, что увидел уже мертвого деда, когда вошёл. Лекарство пеной вернулось наружу, пришлось вытереть кухонным полотенцем.
Отец сказал, что он умер от старости — и это была правда.

На данный момент меня считают самым стойким дебилом, которому плевать на драмы и беды других, ведь я говорю, что моя помощь ни к чему, пусть справляются сами.
На данный момент все удивляются тому, с каким каменным и безразличным лицом и чувствами я могу смотреть все то, от чего обычно плачут или кричать. С книгами все так же.
На данный момент все удивляются тому, что меня трудно удивить или испугать. Трудно вызвать какую-либо эмоцию. Единственное, к чему я приспособлен, — это смеяться и делать вид, что я чему-то безумно рад. Моменты искренней грусти — те вещи, которых никто не видел, о которых никто не знает. Совершенно.
Зато все знают о моих загонах и привычках — это единственное, чего я точно не стану скрывать, потому что считаю, что лучше пусть будут знать, что от того не избавиться, чем пытаться чем-то помочь. Пусть лучше знают, что здесь бессильны. Хотя сам факт того, что они пытались что-то сделать, вгоняет в тупик — глупости.

В шесть лет выявили нелады в моей черепушки. Круглосуточные головные боли. Пришлось пройти месяц курса дряного лечения, который все таки, в последствии, помог.
В августе, в момент уже осознанной жизни, ничего такого не было. Просто я потом заболел. И всё. Эта смерть для многого особого не значила. Она просто есть и меняет мою жизнь сейчас.
В январе ничего не произошло. Я лишь помню голос второй сестры отца «Устроил собственный отец подарок на новый год» и слёзы. Много слёз. Слишком много для такого дебила, как я. Была лишь запоздалая реакция, которая, по сути, могла бы длиться и по сей день, но она закончилась чуть меньше месяца назад, когда начался новый курс лечения моей черепушки, равный трём месяцам. Моей запоздалой реакцией была бессонница. Я перестал нормально засыпать в месяце апреля. Самое дерьмовое, что я знаю, что все потом вернется обратно ко мне. И вместо круглосуточного сна, который окружает меня сейчас, максимум, который меня ожидает, — три-шесть часов в сутки. Ни минутой больше.

Сейчас у меня нет лучших друзей, их никогда и не было. Зато у меня есть лучшие воспоминания из детства и отрочества, которые будут преследовать всю жизнь.

Я всегда буду помнить, как в детстве меня и моего двоюродного брата брал дед за руку и вел в магазин, проговаривая «Мы там всё купим». Это закончилось, когда мне было шесть.

И я всегда буду помнить, улыбку тёти, когда та видела гостей на своём пороге, она всегда будет рада им. Это закончилось за полтора года до её смерти.

Увы, я все ещё помню, как дед улыбался, когда мы приезжали к нему. Через каждый две недели в выходные. Но ведь и это приобрело свой конец.

Один.
Два.
Три.

Три почему-то по-своему значительных события, которые влияют на мою персону все ещё.
Было много смертей в моей жизни, но для меня остальные не значали ничего. Совершенно. Это либо были те, кого я не знал, либо те, кого не мог терпеть. Они для меня ничего не значали.

Один, два, три.

Меня постоянно спрашивают, чего я боюсь. Я начинаю нести белеберду о том, что боюсь за своё будущее, потому что могу в секунду все разрушить. Да, я боюсь этого, но не так, как боюсь того, что список значительных смертей будет пополняться. Я не хочу этого совершенно, хотя понимаю, что рано или поздно будет четвертый, пятый пункт. И так до бесконечности.

Один, два, три.

Я не отношусь к тем, кто хочет отношений, кто ждёт от жизни любви. Мне это к херам не нужно, потому что я понимаю, что скоро объект моего возжелания пойдет вниз, к своему концу. И тогда мнимый список пополнится вновь. А я не хочу смерти близкого и любимого человека, хотя знаю, что то неизбежно.

Я хочу, чтоб этот список в моей голове так и остался с тремя пунктами. Это то, что могло бы сделать счастливым самого глупого человека на свете, который с легкостью получить премию Дарвина. В два счёта.

Раз-два-три. Я хочу, чтоб моя жизнь все так же оставалось счётом для вальса, я не хочу марша. Я не хочу ещё одной убивающей меня смерти близкого человека.

Тишина теперь со мной везде. Я могу прослушать её, когда просто так наблюдаю за звездами. Будто я являюсь глупым романтиком, когда на самом деле просто нахожу в небе свою отдушину.

Меня действительно бесит, что я разрушил миф дождливой погоды в день смерти близкого, когда мне было шесть.
Всё те три дня были яркими и солнечными. Лето, лето и зима — а небо безоблачное, ни намека на солнце.
Я не хочу разрушать этот миф дальше, потому что с каждым разом я чувствую себя хуже и слабее. Я хочу забить на все эти стереотипы с погодой и забыть свой мнимый список, как страшный сон, который мог быть у меня до шести лет — после одни странные сны, слишком странные для моей персоны.
Я хочу, чтобы этот миф жил в некоторой степени, потому что не хочу опытом ломать его. Ведь тот опыт — самый ужасный, который может быть на свете. Смерть близкого и любимого.
Я не хочу, чтобы мой чёрный список пополнялся.

В некоторой степени я хочу, чтобы этот миф жил...