Утро не просто бодрило прохладой. Оно – сырое и туманное – заставляло желать одного – как можно скорее юркнуть обратно в палатку, зарыться с носом в одеяло и не вставать до самого обеда. До момента, когда солнце разгорится над лесом в полную силу.

Изо рта шел пар.

Призванный защищать от холода костюм, пока не нагрелся, сам холодил кожу так, что у Дженни стучали зубы. За ночь она продрогла, толком не выспалась, но пребывала в приподнятом настроении – сегодня она попытается с Чонгуком поговорить. Выспросить, что идет не так, узнать, не может ли она чем-нибудь помочь?

Хоть чем.

На завтрак выдали новых сухой паек и кружку горячего чая. Паек напоминал слежавшийся и спрессованный в камень батон, крошился на зубах и не улучшал своего вкуса даже намазанный мясным паштетом.

Дженни не роптала. После завтрака попыталась помочь собрать палатку, не обиделась, когда ее попросили постоять в стороне, к удивлению остальных даже принялась мычать себе под нос какую-то мелодию – сердце пело.

– Хорошее настроение? – Чимин, скручивая коврик, одобрительно кивнул. – Это хорошо.

Она робко улыбнулась в ответ, но на нее уже не смотрели. Чонгук складывал котелок – выплеснул из него остатки заварки и теперь упаковывал в чехол.

– Куда путь сегодня держим? – спросил он у занятого сбором скраба ассасина.

– На горы. Так Джин сказал. Дорога одна.

– То есть компас нам не нужен.

– Нет.

– А он найдет нас сам?

– Угу.

– Значит, есть шанс, что вечером заглянем к нему и Джису в гости. Видит Создатель, я бы не отказался от горячего ужина.

– Я бы тоже, – промычал длинноволосый. – Розэ приучила к хорошей жратве. Пайки теперь поперек горла.

Дженни стало легче от осознания того, что не одна она кривит нос при виде превращенной в кусок бетона еды. Значит, не привереда.

Как ни странно, в приподнятом настроении пребывали все – то ли отлично выспались на тонких ковриках, то ли шум сосен обеспечил приятные сны, то ли так действовала волшебная и неповторимая Магия.

Тронулись в путь.

А Магия и правда действовала на Дженни удивительным образом. Шагая по едва заметной тропке – впереди Чимин и Чон, позади ассасин, – она рассматривала все, что могла рассмотреть – пробившиеся из влажной почвы и бурно цветущие на мшистых кочках сиреневые цветочки, длинные разлапистые, качающиеся в вышине ветки сосен, ребристые стволы, бурую хвою под ногами.

Ботинки мягко утопали в ковре из опавших иголок, подошвы изредка похрустывали по тонкой корочке льда – лужи за ночь замерзли; под деревьями все еще лежал снег. Весна. И новый день.

И пусть костюм холодил кожу, мерзли руки и утренний воздух кусался за щеки, Дженни чувствовала себя непривычно легкой изнутри, будто без багажа. Будто те самые чемоданы с прежним тяжелым опытом, которые она все это время с каторжным упорством несла, вдруг остались стоять на полянке, а она, стряхнув с себя заботы, развернулась и зашагала прочь. Впервые разрешила себе не думать – просто смотрела по сторонам, просто дышала, ощущала, как легко и приятно бытие. А ведь и забыла, что так бывает.

Однако мысли возвращались тут же, стоило взгляду упасть на широкую спину стратега.

Любимый. Ее любимый. Как же хорошо рядом, пусть даже он на нее не смотрит, пусть не знает об испытываемых к нему чувствах. Все равно рядом.

Тэхен замыкал процессию.

Пока Чон не отстанет или не останется один, им не поговорить. Ну и ладно – пока шагают, она подумает, что именно ему сказать, как начать беседу.

Может, с простого «привет»? Так ведь виделись у костра утром, а не столкнулись случайно у дверей кафе. «Как поживаешь?» Приторно и неестественно. Излишне деловито. «Как жизнь?» Нормально, скажет, жизнь. А чего ненормального?

А ей бы спросить – спросить о главном: что именно пошло не так? Что случилось, что пришлось уходить далеко и надолго, лишь бы разрешить «дела сердечные»? Ведь не от хорошей жизни уходят люди в походы, не из-за «у меня все прекрасно» вдруг срываются с места, садятся в поезда и мчатся в неизвестном направлении. А она еще думала, что «просто работа». Ан-нет, не просто. Все не так просто.

Так как же заговорить? Спросить «помнишь меня?» – так ведь и так помнит, сразу назвал по имени еще у дверей пентхауса. «Чего не разговариваешь?» – так и не должен. А зачем ему с ней разговаривать – просто заказчик, просто «клиент».

Черт, как же начать?

Дженни ощущала себя сапером: один неверный шаг, и ногу оторвет на мине. Стоит спросить не то и не тем тоном, и человек захлопнет створки, как раковина, не захочет общаться. А мужики – они такие – к ним нужно правильно – умно и ласково. Мудро.

Она, увы, мудрой себя не чувствовала. Счастливой от того, что выпал шанс завязать беседу, – да. Пьяно-радостной от расправившей крылья надежды – конечно. Но только не мудрой. Мудрая бы не стала красть чужого мужчину с кольцом на пальце. Но Дженни не хотела быть безгрешной – она хотела одного: его.

Возможность поговорить не выпадала долго.

Плыл мимо сначала лес, затем стволы потихоньку поредели, все чаще мелькали по сторонам чистые и светлые полянки. Взобрались на холм, с него спустились в лог, вновь миновали густой пролесок, а из него попали в кусты и бурьян. Там на какое-то время мысли пришлось оставить – то и дело лезли в глаза ветви, а корни норовили запнуть о себя ноги.

Говорили мало. Просто двигались вперед; неспешно вскарабкалось по небосводу солнце, засияло – довольное и начищенное золотым боком. Сделался теплее воздух; уже не покусывал щеки и не валил изо рта паром, а вдруг насытился ароматами земли и цветов, напитался шумом прогретой лучами листвы и травы.

А потом удалось.

Почему-то вдруг отстал Чимин – захотел задать вопрос ассасину, и Чон неожиданно остался один; Дженни моментально ускорила поступь. Быстрее-быстрее! Когда еще удастся пообщаться?

Со стратегом поравнялась не сразу. Как все тот же сапер, приближалась потихоньку – с минуту шагала позади его спины, затем пристроилась чуть сзади-сбоку, затем догнала окончательно. Покраснела, когда он бросил на нее мимолетный взгляд.

Бросил.

И не заговорил.

Она не пала духом. Нужно просто начать разговор – просто начать, а там пойдет...

– Привет, – звучало глупо, но другого приветствия у нее не нашлось. Ей сдержанно кивнули. – Как поживаешь?

– Да так же, как и ты, – шагаю в лесу. Как видишь.

Чон всегда был хмурым. И чуть грубоватым – она привыкла. Тропка вновь поползла вверх, потянулась змейкой по пологому холму; шелестела примятая ветром бурая прошлогодняя трава.

– Все ли у тебя хорошо?

Наверное, не стоило так прямо с места в карьер; брови Чонгука нахмурились.

– К чему вопрос?

– Просто ты со мной почти не говоришь.

– А должен?

Точно как она и предполагала. Конечно, не должен.

– Просто... я... я, когда лежала в палатке... вчера...

– Что «вчера»?

– Услышала, что ты...

Разговор не клеился – извивался, как акробатическая лента, – выписывал пируэты и не спешил впадать в нужное русло.

– Что я «что»?

Чон начал раздражаться.

Черт. Дженни быстро оглянулась, чтобы убедиться, что их не догоняет Чимин, – тот о чем-то беседовал с Тэхеном.

– Что ты пошел в этот поход, чтобы решить... дела «сердечные». Это так?

И она внимательно заглянула ему в лицо.

– Ты бы меньше слушала чужие разговоры, больше толку было бы.

– Я просто хотела помочь.

– Чем?

– Не знаю. Поговорить, предложить помощь...

– Какую помощь, Дженни?

– Не знаю, быть твоим другом.

– Похоже, что мне нужна помощь?

Теперь он однозначно злился – она неумно повернула беседу не так и не туда. Блин.

– Ты не подумай плохого... Я просто хотела сказать, что... – сейчас ее точно пошлют, – что тебе нужна такая женщина, которая бы тебя любила.

Чон зверел все сильнее с каждой секундной.

Дура. Дура! О чем она говорит? Чтобы хоть как-то исправить ситуацию, Дженни затараторила быстрее:

– Ты только не позволяй любить себя на половину, ладно? Тебе нужна особенная! Такая, которая бы принимала тебя таким, какой ты есть: плохого, хорошего, доброго, злого. В хорошем настроении, в плохом – в любом. Ведь ты того заслуживаешь...

– Дженни...

– Просто поверь – никогда не стоит размениваться на полумеры.

– Дженни!

– Я знаю, о чем говорю. Поверь, знаю...

Он ускорил шаг, ей показалось – ему бы сбежать. Она – настойчивая, как никогда, – неслась рядом.

– Чонгук...

– Давай прекратим эту беседу.

– Чонгук!

И тот вдруг остановился. Посмотрел на нее зло, выплюнул с презрением:

– И эти советы даешь мне ты?

«Ты» прозвучало так унизительно, будто не было во всем мире существа более гадкого, нежели Ким Дженни.

– Я, – не ответила она – пролепетала. – Я... А почему ты так... говоришь?

– Потому что ты, Дженни, – совсем не тот человек, которого я все это время помнил.

– Тот. Тот самый...

– Не тот. Может, мне стоит называть тебя не Дженни, а Джейн? Мисс Руби Джейн?

– Не стоит.

Ей вдруг начало давить сердце. Беседа не просто повернула не туда – она стала опасной. Кажется, Дженни все же наступила на мину.

– Может, стоит встать в очередь из женихов к самой завидной бабе Ланвиля? Самой богатой? Той, которая славится тем, что ставит мужиков на колени. Всех, которых встречает.

Она сделалась пунцовой. Потом бледной – он знает.

Нужно что-то сказать – оправдаться, объяснить, только не оставлять все это вот так.

– Я не... там такие мужики!

– Какие? Какие, Дженни? Может, и я такой?

– Ты не такой! – заверила жарко. – А они... они... не такие, слабые. Плохие.

– Не бывает плохих мужиков, но бывают настоящие стервы, знаешь ли. А ведь прежде чем взяться за эту работу, я кое-что почитал о тебе. Послушал. И сильно удивился. Ты не просто не та Дженни, которую я знал, – ты...

Она видела – ему хотелось сплюнуть. И казалось, он уже сделал это – прямо в душу.

– Ты не знаешь всех обстоятельств.

– Но я уже понял, как ты себя ведешь.

– Ты не понимаешь... я... я...

Она задыхалась. Снова не хватало воздуха, грудь теснило тоской и болью – она не такая. Не такая!

Но ведь такая?

– Они не стоили... большего...

Стальные глаза прищурились.

– Каждый человек на свете чего-то стоит. А вот такое поведение точно не стоит ломаного цента. И потому ты не такая, Дженни. Вообще не Дженни. Спрашиваешь, как у меня дела? Так вот я скажу – лучше, чем у тебя. Сильно лучше. Я не славлюсь на весь город неадекватным поведением, не унижаю людей без причины и, в отличие от тебя, никого не убивал, чтобы потом с чистой совестью отправиться в поход к озеру очищения грехов. Стыдно, Дженни. Стыдно. Сильно. Я всего этого не ожидал.

Она не смогла идти дальше. Когда Чон резко дернул плечом, поправил сползший рюкзак, развернулся и зашагал по дороге, она продолжила стоять – красная, как рак, глаза в пол, на щеках два неестественно ярких пятна. Убитая, онемевшая, с утыканным ядовитыми дротиками слов сердцем.

«Руби Джейн...», «стерва», «ломаного цента не стоит...»

Стерва. Стерва. Стерва...

Она не заметила, как мимо, стараясь не выказать удивления, прошагал длинноволосый брюнет, а затем и ассасин.

Дождалась, пока все уйдут вперед, села прямо на тропинку, подняла дрожащие руки к лицу и закрыла ладонями лицо.

Пусть уходят насовсем.

А она останется.

Два человека – он и она,
А между ними глухая стена.
Из расстояний и прожитых лет,
Горьких падений и ярких побед.
Из недосказанных вовремя фраз,
Из равнодушия поднятых глаз,
Из необъятной, как море, тоски,
И не протянутой в горе руки.
Из подозрений и мелких обид,
Из выяснений, где больше болит.
Из череды мимо пройденных лиц,
Из перевернутых вроде страниц.
Можно пытаться друг друга забыть,
Можно на горло любви наступить,
Только Создателем предрешено –
Два человека, а сердце одно.

Она не знала, как и когда наступило время обеда.

Шла медленно и в самом конце. Не пошла бы вообще, но за ней вернулся ассасин, поднял с земли, подождал, пока у нее перестанут дрожать колени, какое-то время вел, держа за руку. Молчал, ни о чем не спрашивал, а она ничего и никого не видела вокруг. Не хотела на поляну, не хотела новую стоянку, не хотела в палатку и к озеру. Вообще больше ничего не хотела.

И меньше всего смотреть в глаза Чону.

Дженни думала, что за свою жизнь испытала такую боль, сильнее которой уже никогда не будет, – ошиблась. Нет боли хуже пустоты, когда внутри все немеет, перестает чувствовать, как будто отмирает, неспособное выдержать навалившееся горе.

Кто-то ходил вокруг, разводил новый костер, шуршал рюкзаком; все молчали.

Дженни сидела на бревне, сложив руки на коленях, и смотрела прямо перед собой. Она оглохла и ослепла.

Она одеревенела.

Наверное, кто-то что-то ел. А, может, и нет.

Шли минуты. Или часы. Когда она очнулась и кое-как выплыла из оцепенения, на полянке потрескивал костерок, стояли вокруг рюкзаки, но никого вокруг не было.

Ушли. Куда все ушли?

И сразу поняла – они обсуждают ее. Находятся где-то рядом и говорят о ней. Ставит миллион – точно говорят! Что она слабачка, что не стоило ее, наверное, вообще куда-то вести, что...

Сердце тут же задохнулось от паники – она должна их найти, должна все это услышать, оправдать себя! Вскочила с бревна, огляделась, на несколько секунд затихла и прислушалась. И точно – слева из чащи звучали приглушенные голоса.

Крадучись, ступая как можно тише, она пробралась туда, где к ней стояли спиной. Говорил киллер, стратег слушал:

– Так не делают, Чон. Клиентов не оскорбляют – на них просто работают. Ты повел себя в высшей мере непрофессионально.

– А я должен был молчать? Когда она привязалась и тут же заговорила о личном?

– Ты разучился в ответ молчать?

– Извини, сорвался! Не выдержал, когда эта, – в этом месте повисла такая гнетущая пауза, что Дженни успела подумать о целых пяти нецензурно звучащих словах, – ...пигалица начала давать мне советы, как жить? Да кто она вообще такая?

– Наш клиент.

– Она убийца, Тэхен. И не говори мне, что я должен был об этом молчать.

– Должен был.

– Наверное, должен был, – Чонгук сплюнул за землю. Процедил зло: – Только, знаешь, я до сих пор не пойму, чем ей помешала эта бабка? Старуха, Тэхен! Я понимаю, если бы кто-то другой, но немощная бабка?

На этом месте Дженни не выдержала – задрожала, затряслась, как осенний лист, сжала руки в кулаки и выкрикнула:

– Я ее не убивала! Не убивала, слышишь? Я ее...

Они повернулись к ней одновременно – застыли, как изваяния.

– Я ее...

Она никак не могла продолжить фразу – мешали подступившие от негодования жгучие слезы. У нее тряслось все, что может трястись, – колени, руки, подбородок.

– Я ее... любила, – последнее слово Дженни прошептала. – Очень любила.

Глаза Чона прищурились от ярости.

– То есть ты никого не убивала, так? Давай, скажи мне.

Деревянная от боли, она нашла силы и смелость ответить:

– Убивала.

Ей все равно. Пусть знает – все равно он ее ненавидит, и уже ничего не исправишь.

– Видишь, я же тебе говорил! Не прутся в такие походы безгрешные люди...

Дженни не стала дослушивать. Вновь ослепшая и оглохшая, возродившаяся и умершая изнутри, развернулась и побрела назад, на поляну.

Не увидела того, как посмотрел на стратега друг, не услышала брошенного в сердцах слова «дурак».

На ватных ногах она плелась назад к костру.

Где-то и когда-то она читала, что «стыд – это энергия смерти». И теперь поняла, почему. Когда стыдно за себя чуть-чуть, хочется уйти от людей, скрыться. Никого не видеть, не слышать, не бояться, что осудят. А когда стыдно сильно, хочется умереть. Потому что сам перестаешь верить, что чего-то стоишь, что кому-то можешь быть дорог или полезен, потому что такой – жалкий и никчемный – больше не хочешь топтать ногами землю.

Пусть топчут достойные.

Они так и не смогли ее больше уговорить идти посередине процессии. Как ни убеждал ее Тэхен или Чимин в том, что замыкать цепочку должен мужчина – так безопаснее, – Дженни либо садилась на тропку и сидела пеньком, не желая двигаться с места, либо плелась в самом конце цепочки.

К вечеру, когда солнце вновь начало клониться за лес и им навстречу неизвестно откуда вывернул Сокджин, она не подошла, не поздоровалась и вообще не подняла глаз.

* * *

Их бревенчатый дом, стоящий посреди соснового леса, выглядел сосредоточением уюта – двухэтажный, с резным балконом, растущими в кадках цветами и стоящими на крыльце креслами, – тихий рай для утомленных путников.

Ночевать сегодня собирались здесь.

– Как путь? – вопрошал проводник. – Не подвела ли погода? Нормально ли спалось в палатках?

Он пригласил всех на ужин.

Внутри оказалось не хуже, чем снаружи, – деревянная мебель – чуть грубоватая, но удобная на вид, – цветастые подушки, узорчатые коврики, расшитая на столе скатерть, потрескивающий в стене камин; похожая на тень Дженни заняла самое дальнее кресло в углу и теперь рассматривала убранство. Когда наткнулась взглядом на нечто, лежащее у стены, удивилась – шкура? Тушка? Неужели Сокджин промышляет в здешних лесах охотой? Это она не уважала и потому почти расстроилась. Почти. Потому что в этот момент бежевая шкурка дернулась, поднялась с пола кошачья голова с длинными ушами, и на Дженни взглянули круглые золотистые глаза.

Живой! Он живой!

Ее изумленный взгляд перехватила вошедшая в комнату женщина:

– Не пугайтесь – это наш питомец. Арви. Он – сервал.

Сервал – это дикий кот?

И вдруг накатило облегчение – хорошо, что не тушка, хорошо, что питомец. Хоть на вид и дикий.

А Джису оказалась роскошной. Высокой, темноволосой и темноглазой. Из той породы женщин, которые выглядят на миллион, даже будучи одетыми в обычный вязаный свитер, домашние леггинсы и тапочки. Волосы блестят, будто вымытые сотней шампуней и бальзамов, на лице безупречный, почти незаметный макияж, глаза хитрые и смеются. От такой и не поймешь, чего ожидать – то ли того, что ласково пригласит к столу, то ли насмешки – мол, как ты могла выйти из дома без маникюра? Казалось, она когда-то была безмерной гордячкой, а потом вдруг осознала что-то жизненно-важное и непостижимым образом сменила отношение к людям. Превратилась из тигрицы – дамы, которой Дженни мечтала когда-нибудь стать, – в нечто настоящее, живое. Просто в человека.

Разве так бывает?

А вот оно как. Значит, Сокджину повезло. Повезло даже больше, чем она подумала поначалу. Оба интересные, яркие, спокойные и теплые – прекрасный союз. Два человека и странный кот; наблюдая за общением хозяев, Дженни даже временно забыла про собственное беспрестанно болящее сердце.

– За стол, все готово! Садимся за стол.

Ее усадили у стены. Напротив стояли эмалированные керамические чашки и кружки, блестели от холода графины с соком и чем-то покрепче, сверкало хромированными боками столовое серебро – его достали специально для гостей. Хозяева предпочли давно полюбившиеся им и идущие этому месту деревянные ложки.

Дженни бы тоже попробовала деревянной ложкой, но ей такой не дали, а голоса она подавать не собиралась. Ела мало и молча, разговоры слушала вполуха, мечтала об одном – как можно скорее подняться в спальню и остаться в одиночестве. Здесь – снова друзья, а она лишняя.

Впрочем, как и всегда.

Но выйти из-за стола так просто не получалось – почему-то не желал сдвигаться с места сидящий рядом проводник (в другую сторону стена), а беседа все текла и текла. О том, сколько у Сокджина и Джису на Уровне домов, о том, где находятся и легко ли добираться. Ребята спрашивали, откуда на столе столько печенья и очень даже городской на вид выпечки. Джису смеялась:

– Это все Изольда – бесконечно что-нибудь заказывает, а потом передает нам, когда выходим в город. Я ведь постоянно шныряю туда-сюда – работа. Иногда пишу сценарии в квартире, иногда здесь, но здесь лучше отдыхается, а не работается. Поверьте, как посмотришь из окна на горы, так все мысли о том, что «надо», вылетают из головы. Так и выходит, что, вроде как, села что-нибудь написать, а уже обнаружила себя на озере. Или в озере с бабочками на голове. Или гуляющей в Золотом лесу – ну уж сильно там красиво и каждый раз по-разному.

Про «Магию» Дженни слушала с интересом. Где это – Золотой лес? И почему «Золотой»? И какие здесь обитают бабочки? Она пока ни одной не видела, а ведь заметила бы, если бы поймала взглядом порхание крыльев. Бабочек Дженни любила.

– А сервал с вами? – вдруг неожиданно включилась она в беседу.

– Со мной везде и всегда. Иногда с Джином.

– И когда в город ходите?

– Ага. Он уже и к машине привык, и к обилию людей на улицах. Вот только люди к нему не привыкли, считают меня взбалмошной и экстравагантной. К счастью, с деньгами можно позволить себе иметь любую репутацию.

В этот момент ее прожег взгляд Чонгука – Дженни ощутила его кожей. Резко повернула голову, наткнулась на якобы ничего не выражающие серые глаза, равнодушное лицо и расслабленную позу и отвернулась. Замолчала, ушла в себя.

Вновь говорили о ком-то незнакомом – о том, как поживает некая Бернарда, занимается ли до сих пор витражами Дахён, не цепляется ли к Антонио Хвостик?

Кто такой Хвостик? Пес или кот?

После прозвучавших за столом как минимум десяти незнакомых имен, Дженни начало казаться, что где-то там, в Нордейле, этих знакомых существует целый клан – веселая и шумная компания, состоящая из закадычных друзей.

Ей снова сделалось грустно. Печально от того, что людей на свете много, а она сама так и не нашла тех, с кем ей было бы комфортно общаться. Да и не хотелось ей после встречи с Джокером ни с кем общаться. Хотелось одиночества. С такими шрамами, как у нее, ни с кем не общаются и в хорошее уже не верят.

– Можно я выйду? Подышу.

Ягодного компота она уже напилась, отварной картошки с мясом наелась, а постоянно удерживаться от того, чтобы не смотреть на Чонгука, устала. Незачем ей больше на него смотреть – только тяжелее на сердце. Никогда ей уже не достанется ни одной его улыбки и ни одного доброго слова. А любоваться тем, кто тебя ненавидит, больно.

– Конечно.

Сокджин отодвинулся.

Ни на кого не глядя и стараясь не задеть тарелки, Дженни осторожно выбралась из-за стола и направилась к выходу из комнаты.

Вечер на Магии пах по-особенному: вечерним лесом, влажными кочками, далеким озером и разбредающимися в разных направлениях тропками.

Она не стала задерживаться у двери, куда любой, кому приспичило покурить, вышел бы в первую очередь, – обошла дом кругом и заметила, что с обратной стороны есть еще одно крыльцо – не такое широкое, как первое, – поменьше. Без кресел, зато с удобными перилами – эдакий балкон у самой земли.

Подошла к деревянному ограждению, оперлась на него руками, склонилась, разом ссутулилась – не для кого держать осанку, – всмотрелась пустым взглядом в утонувший в сумрачной синеве лес. Тихонько шумели деревья, уже почти сливались в сплошную стену стволы.

Да, здесь – именно здесь – она чувствовала себя комфортней. Одна. За стеной от всех. В тишине и вакууме – одинокая, безрадостная, вновь ощутившая, как тоскливо и пусто внутри; против воли крутился, словно заевшая пластинка, сегодняшний разговор с Чонгуком.

Плохой разговор. Жуткий. Разъевший кислотой изнутри.

А сам Чонгук – живой и теплый – сидел за бревенчатой перегородкой, под крышей – вел беседы с хозяевами, улыбался им, шутил, наверное. Ее. И никогда уже больше не ее. И не важно, как близко он сегодня может к ней спать, – ей никогда уже его не коснуться. Ведь она – стерва, ставящая мужиков на колени.

Стыдно. За себя, за свои дела, за то, что была так слаба, что сдалась и мстила. А ведь всего лишь хотела забыть его же, блин, – Чона.

Иногда жизнь глупа и тяжела. Даже в таком красивом лесу.

Кто-то скрипнул входной дверью; Дженни ожидала, что вскоре потянет сигаретным дымом, но вместо этого послышались приближающиеся по хвое тихие шаги.

Кто это – Джин?

Она не ошиблась. Вскоре он собственной персоной стоял с ней рядом. Подошел почти неслышно, оперся на перила рядом, долго стоял молча – тоже смотрел на лес.

Дженни думала, он сейчас спросит о чем-нибудь банальном – о том, нравится ли ей здесь, хорош ли их дом или не тяжело ли шагается по холмам, но проводник удивил ее вновь. Спросил совсем не то, что она ожидала. Не спросил даже – грустно кивнул.

– Вас сегодня кто-то оскорбил, да?

– Не важно.

Она постаралась, чтобы это не прозвучало грубо – сегодня из нее плохой собеседник, и лучше сразу дать об этом понять.

– Оскорбил и обидел. Я вижу.

Плохо, что видит. От этого еще тяжелее; Дженни вздохнула.

– Мне не сказали ничего такого, чего я не заслужила.

– Зря вы так думаете. Судить ведь легко, сложно не судить.

Эту истину она знала и без него, вот только легче от этого не становилось.

– Пусть. Пусть лучше так...

– Как?

– Честно. Зато теперь я знаю.

– Знаете, Дженни, ведь на свете нет безгрешных людей. Их просто нет. И потому никто из нас не вправе оскорблять другого.

Она молчала. Что тут скажешь? Потом опустила голову, потерла лицо:

– Я заслужила все это, Сокджин. Я делала много... плохого.

– Это неважно.

– Как это – неважно?

– Не важно, Дженни. Мы на самом деле никогда не знаем, делаем ли мы плохое или хорошее, – потом нас всех рассудит Создатель. Когда-нибудь.

Еще один вздох, понурые плечи. Где-то вдалеке прокричала ночная птица.

– Все изменится, вот увидите.

– Не изменится. Прошлое не изменить.

– А его и не нужно менять. Вы можете изменить будущее.

– Не думаю. Не верю, простите.

– Хотите, я научу вас «как»?

Он шутил? Нет, такой, как Джин, не стал бы издеваться, но вот так просто взять и научить тому, чему Дженни никогда не могла научиться сама?

– Хочу. Только не верю, что сможете.

– Просто послушайте, хорошо?

– Хорошо.

– Вы ведь судите себя, верно?

Отвечать не хотелось. Но Дженни кивнула – незачем отрицать очевидное:

– Верно.

– И вы себя стыдитесь.

– Вы не знаете, что именно я делала.

– Как я уже сказал – это неважно. Плохое вы делали или хорошее – не важно. Важно не судить себя. Не винить, не корить, не обижать. Ведь вы, Дженни, – с рождения и до смерти – свой самый лучший друг. Лучше нет и не будет. Не отказывайтесь от самой себя. Никогда не отказывайтесь.

– Но как?

– Вот так. Примите себя целиком. Ни «хорошую Дженни» и ни «плохую» – «просто Дженни». Поймите, что ошибались – все ошибаются, – и идите дальше. Может, без похвалы за содеянное, но и без вины, понимаете?

– Не думаю, что смогу.

– Сможете. И тот, кто вас обидел, вам не нужен.

Слова задели за живое, и она вновь начала погружаться в тягучую печаль. А ее собеседник продолжил:

– Нам всем нужен такой человек, который бы принимал нас такими, какие мы есть. Не только вы должны принимать, но и вас.

– Это бесполезно.

– Значит, не тот человек. Когда вы нужны самой себе, вы нужны всем – всему миру. А если не нужны кому-то конкретному, отпустите его.

– Пыталась. Не выходит.

– Потому что до сих пор верите, что не заслуживаете его. Что он лучше вас, но это не так. Никто не лучше и не хуже. И вы заслуживаете того, чтобы быть любимой – по-настоящему и сильно.

Хотелось плакать. Тихо глотать слезы.

– И вы станете любимой, как только простите саму себя. Как только сможете сказать себе: «Я – Дженни, и я себя люблю. Такую, какая я есть. Просто Дженни». А после поймете, что не согласны на полумеры. Раньше вы, наверное, думали, что сами являетесь полумерой? Так?

– Да.

– Так думает каждый, кому за себя стыдно. И потому отпустите стыд. И все станет ясно.

– Думаете?

– Знаю.

– Почему... Почему вы в меня верите? В то, что у меня получится?

Сокджин не ответил ей – ответила за него тишина.

«Я знаю. Просто знаю», – прозвучало в ней шорохом сосновых веток.

* * *

Не на коврике в палатке и одетой, а на мягкой, чуть скрипучей постели и раздетой – то было гораздо лучше. Ей выделили крохотную с одной единственной кроватью и тумбочкой комнатушку, и Дженни лежала на ней, глядя в темный бревенчатый потолок.

Впервые в жизни она пыталась переосмыслить собственную жизнь по-другому – не с позиции «хорошо» и «плохо», а увидеть ее целиком – по крайней мере, ту часть, которую хорошо помнила.

Да, она бывала разной: скупой и щедрой, злой и доброй, униженной и веселой, молчаливой и общительной. Когда-то она добросовестно работала, стеснялась других людей, чувствовала себя ранимой и уязвимой, испытывала восторг от того, что ждет впереди. После позволила над собой издеваться, скатилась в депрессию, а после в мстительность, искала то, что вернет былой восторг и надежду на то, что все наладится. Она жила. Пыталась что-то изменить, она ненавидела и любила. Бывала храброй и боялась, мирилась с обстоятельствами или рвалась в бой.

А что, если ничто из этого не «хорошо» и не «плохо»? Что, если «мстящая» Дженни не была хуже «щедрой» Дженни? Что, если Сокджин прав, это была всегда одна и та же Дженни – просто Дженни?

И тогда все – пусть хрупко и шатко – начинало выглядеть по-другому.

Это просто путь. Жизненные зигзаги, ситуации и уроки, через которые стоило пройти. А уж прошел ты их, будучи сильным или слабым, – вопрос совсем другой.

– Я себя люблю, – шептала она стенам чужого домика, сжимая в руке уголок хлопковой наволочки. – Я себя люблю. Я себе самый лучший друг. Я у себя есть.

Новые слова, как и новое понимание, пока кружило над ней, подобно волшебному облаку, – уже висело рядом, откликнувшееся на зов, но еще не опустившееся вниз, не впитавшееся целебным светом в сердце.

Ничего, все придет.

Перед тем, как уйти, Сокджин сказал ей кое-что еще:

«Прежде чем два человека смогут быть вместе, они должны стать равными. Не кто-то «лучше», а кто-то «хуже», но равными. Достойными друг друга. А этого не произойдет, если один из них продолжит себя стыдиться, понимаете?»

Она понимала. Пока не могла до конца принять, но чувствовала, что он прав.

Нужен ли бы ей был Чонгук, если бы тот себя постоянно стыдился? Не был бы гордым и молчаливым, не был бы сильным, а вместо этого бы сразу же, стоило попасть в сложную ситуацию, сдавался? Нужен? Наверное, нет. Потому что такой человек уже не был бы Чонгуком. И легко ли бы ей было любить хлюпика, бесконечно сетующего на жизнь, не испускающего вокруг ничего, кроме затхлого чувства вины, и бесконечно размышляющего о смерти?

Нет. Совсем нет.

Тогда как, она думает, ее такую сможет полюбить Чон?

Если такую себя не любит она сама?

С этими мыслями, утомленная, но уже почему-то спокойная, Дженни и уснула.

* * *

Ночь мерцала сквозь верхушки деревьев светом далеких звезд; в пальцах привычно тлела сигарета. День закончился – трудный день, непростой. Не из-за дороги – она-то как раз далась ему проще некуда, – а из-за переживаний.

С самого обеда, начиная с того времени, когда случился неудачный разговор, Чон злился.

Обидное слово «дурак», сказанное Тэхеном, до сих пор эхом отдавалось в сознании.

Может, и дурак. Может. Но он не сказал ничего, что не являлось бы правдой. Другой вопрос – стоило ли что-то вообще говорить? Зачем повелся на эмоции, почему вспыхнул, как спичка, стоило Дженни зацепить неприятную и болезненную для него тему? Ведь обычно он отделывался молчанием и оставался толстокожим, что бы ни случилось, а тут...

Да, дурак.

Наряду со злостью давило чувство вины. Из-за упрека друга, из-за того, что после его нападок Дженни весь оставшийся день шагала исключительно позади всех – будто боялась, что ее снова ударят.

Он ведь и ударил – не кулаком, словом.

Подумаешь.

Заслужила. Она все это заслужила.

А вина кружила в ночи – ей будто пропитался лес и воздух вокруг; хозяева убирали со стола – звякала за дверью посуда.

Он был прав, когда сказал все это. Вот, что важно.

Но от подобных мыслей от него будто отворачивалось собственное сердце – нет, не стоило. Ничего не стоило говорить. Промолчать.

Не давал покоя вопрос, почему так случилось? А ответ выглядел очевидным: он вспыхнул, потому что разочаровался в ней. Потому что до этого самого момента, до того, как судьба вновь столкнула его с Руби Джейн, он хранил о Дженни добрые мысли. И тепло в сердце. А после разочаровался в ней же.

Вот и выходит, действительно, что сам дурак. Давно бы ее забыл, так теперь и плевал бы с высокой горки на то, как она себя ведет, кого ставит на колени, сколько денег тратит за один раз и после убийства какого человека идет смывать грехи.

«Я ее не убивала. Я ее... любила».

Сигарета дотлела; Чонгук так и не нашел, куда ее выкинуть, – швырнуть на траву постеснялся. Спустился с крыльца, отыскал в лунном свете на дворе черный круг от кострища и закопал в золу. Вернулся, отряхивая ладони, скрипнул досками ступенек.

А ведь она не врала про бабку – ложь он чувствовал. И, если Дженни убила не ее, то кого? И почему? И не получилось ли так, что ее на это толкнули, что вынудили обстоятельства?

Он вдруг снова озлился на себя – почему он опять пытается ее оправдать? До сих пор верит, что Руби Джейн – это та же Дженни?

Нет, не та! Сама ведь сегодня признала, что унижала весь род мужской, играя роль стервы, сама сказала, что все мужики – плохие и слабые создания, что стоили этого.

«Может, и я плохой?»

«Нет, ты хороший».

Какая честь!

Одно дерьмо. И на душе дерьмово, будто в нее плюнули. И будто кому-то плюнул он сам.

Всплыли откуда-то прочитанные смешливой Бернардой строчки короткого стиха:

«Я свою подругу Лиду
Никому не дам в обиду,
Ну, а если будет нужно,
Я и сам ее набью...»

Тогда смысл текста запомнился ему потому, что был абсурдным, а теперь вдруг этот самый смысл подошел к текущей ситуации.

Бред.

Как бы то ни было, завтра он извинится перед Дженни. Будут ли его извинения звучать искренне и убедительно и будут ли приняты, этого Чон не знал. Но знал, что извиниться все-таки стоило.

Сделав подобный вывод, он ругнулся в темноту, в последний раз посмотрел на погруженный во мрак двор и вернулся в дом.