Мы виделись каждый день в течение следующей недели - обедали, гуляли немного по искусственному садику, делились мыслями, переживали друг за друга, и дружба наша вдруг стала такой, какой и должна быть дружба. И я все дивился - неужели Поркупина изменилась, поняла, что такое нормальные отношения. Но стоило мне только в последний день сказать, что я уезжаю, как она сорвалась.

Она проклинала меня, ругалась последними словами, кричала, что я хуже доппельгангера, раз бросаю ее в такой момент. Говорила что-то еще, не знаю, я ушел почти сразу. Захватил вещи из квартиры родителей и уже вечером сидел в транспортнике и листал свежезагруженный выпуск голо-журнала по терраформированию.

Поркупина подключилась ко мне через день. Извинялась слезно, просилась простить ее, не бросать и не игнорировать. Разговаривать с ней хотя бы иногда, как прежде. А я ответил, что не злюсь, и что мы будем общаться как обычно раз в неделю. И отключился.

Что-то подобное она закатывала мне и раньше, так что я не придал особого значения. Больше меня волновало ее состояние, и я гадал, переборет ли она болезнь, успеют ли найти лекарство. В глубине души я знал ответ, и от мыслей этих мне стало тогда очень грустно.

Вообще, человеку, стремящемуся бежать сильных чувств, противопоказано общение с умирающими. Особенно общение близкое, дружеское, и я думал, признаю, о том, чтобы забыть о ней, сбежать, как сделала в свое время она. Я, может, так бы и поступил при других обстоятельствах, да только наша с ней неуловимая дружеская связь оказалась сильнее моей мимолетной слабости.

Я подключился к Поркупине спустя неделю, и если б вы только видели, с какой радостью она приветствовала меня. Рассказывала, что все по-прежнему, главное - хуже не стало, сетовала, что таблеток, процедур назначают все больше и больше, а лицо ее сияло признательностью. В самом конце беседы, когда все важное, кажется, уже было проговорено, все темы обсуждены и все шутки пошучены, она, после короткой паузы, сказала мне:

- Спасибо.

И это было прекрасно.

Шли месяцы.

Мы общались с ней раз в неделю, и беседы наши становились чуть доверительнее, чуть интимнее, но я чувствовал, что ей этого мало. Мало часовых, как по расписанию, видеовстреч, где она в моменты отчаяния даже не могла взять меня за руку, мало сопереживания на расстоянии, но она, к чести ее, ни разу не попросила меня приехать. Только говорила иногда с грустью, что, когда я ее навещу, это будет особенный день, и строила планы, как мы его проведем.

- Сходим сперва в ресторан, тот, дорогой, где готовят только марсианское. Потом - в VR-театр. Хотя там, наверное, опять будут супергерои. Или лучше в Плутонариум, сто лет там не была. Или просто погуляем, как раньше. Хотя мы, кажется, по-настоящему никогда и не гуляли вместе.

На годовщину болезни я планировал навестить ее, порадовать. Увидеть, наконец, вживую. Готовился, собирался, закончил все дела, и, за день до отлета попробовал связаться с ней. Один раз, другой, третий, но Поркупина не отвечала, и мне стало очень не по себе. Все страхи, все тревоги вдруг всколыхнулись в моей душе, и я спешно позвонил в больницу. И на мою сбивчивую речь там ответили:

- Жива. Резкое ухудшение состояния, неожиданное, малопрогнозируемое. Такое бывает при Дегенеративном Изменении ДНК. Да, стабилизировали, насколько это вообще возможно, но обещаний мы никаких не даем.

Мне сложно сейчас внятно описать то свое состояние, много лет прошло, кое-что смазалось, забылось. Я улетел в ту же ночь, и все сто часов в транспортнике я думал. Погружался в беспокойный, прерывистый сон и снова думал. О будущем, о том, что мне делать, что чувствовать. Получится у меня ей помочь как-то, успею ли я хоть подержать ее за руку напоследок. И что говорить ее матери, и как себя вести, если вдруг опоздаю, и сотни, и сотни подобных мыслей. Я словно погрузился в забытье, в трясину волнений мнительного человека - так я это помню сегодня. Но когда я зашел на астровокзал, я был спокоен. Все тревоги, переживания выгорели. Я направился в больницу.

Поркупина лежала в своей обычной палате, ее уже несколько часов как выписали из модуля поддержания жизнедеятельности. Я помог ей сесть, она взяла меня за руку, обхватила мои пальцы своими.

Оказалось, у нее в один вечер вдруг отказали органы - одно легкое, одна почка. Печень, желудок, кишечник удалось запустить заново медицинскими нанороботами, впрочем, сколько они продержатся, никто точно не знал. При этом, разум ее оставался на удивление ясным - никаких пробелов в памяти, деменции, слабоумия, как это иногда бывает при НДИ. Только жуткая, противоестественная слабость, такая, что даже встать - испытание, а сделать пару шагов - практически пытка.

Врачи не давали прогнозов, ограничиваясь лишь общими фразами. Поркупина, словно бы смирившись с неотвратимой кончиной, размышляла, что мне нужно будет сделать, когда она умрет, изредка срываясь в слезы, в воспоминания. А я приободрял ее. Несмотря ни на что, убеждал, дарил надежду, проговаривал все те ее планы вслух, чтобы она вспомнила, ради чего еще стоит пожить. Удивительная вещь, мысленно я умудрился попрощаться с ней, наверное, сотню раз на пути с Просперо, оплакал и смирился, но тут вдруг я на мгновение поверил, что все может быть хорошо. Не навсегда, конечно, даже не надолго, но хотя бы здесь и сейчас.

Этот день и два следующих я провел в больнице. Врачи и техники то и дело проверяли Поркупину, запускали все новые и новые порции нанороботов, стабилизируя сбоящие органы, а я сидел рядом и тихо рассказывал ей о жизни. Слушал ее рассказы, когда она была в силах говорить. Немного шутил, немного молчал. Наверное, я просто хотел прочувствовать снова то наше старое общение в университете, вернуться назад в то безмятежное, спокойное время хотя бы эмоционально, и чтобы она почувствовала то же самое.

На третий день мы заговорили о будущем - ей стало немного лучше. Оба понимали, что нет у нее никакого будущего, и все же строили планы. Хотя, скорее, мечтали - это были скромные мечты отчаявшихся людей. Дожить до конца недели - кажется, такая простенькая мечта, но ведь нужно с чего-то начинать. Протянуть до конца месяца или, может, даже до конца года - уже серьезнее, и даже немного страшно произносить вслух - а вдруг не сбудется?

Незаметно летели дни, ей определенно становилось лучше - органы худо-бедно заработали сами, исчезла слабость; Поркупина даже начала немного ходить, хоть и с поддержкой. Питалась, правда, исключительно инъекциями, - желудок еду не принимал, - и мы мечтали, что, только она еще чуть-чуть поправится, и мы тут же пойдем в дорогущий марсианский ресторан. А то и вовсе закажем прямо сюда и будем есть на искусственном газоне в саду и смотреть фильм.

- Дальнейшее улучшение маловероятно,- сказал мне врач по секрету, взяв обещание, что ей я не проболтаюсь. - Лекарства нет, какого-то определенного способа лечить именно болезнь, а не снимать симптомы, тоже нет. Завести какой-то орган мы сможем раз, другой, но еще одного такого приступа, такого ухудшения она не переживет.

- И когда случится новый приступ?

- Через пять дней, - пожал плечами мужчина, - или через пять лет. Или вообще не случится, я не знаю, понятия не имею. Если бы я только мог знать.

До первого рабочего экспериментального препарата оставалось двенадцать лет.

- Я могу что-то сделать для нее? Что угодно - может, купить витамины, общеукрепляющие...

- Не пугайте, не тревожьте, не беспокойте, постарайтесь оградить от потрясений. Это все, что вы сейчас можете.

Я сразу вспомнил про допелей, про ее иррациональный, болезненный страх. Подумал, как ужасно, наверное, это на ней сказывается, спросил, как помочь. Врач сперва не понял, а потом рассказал удивительную историю. Оказывается, Поркупина перестала бояться инопланетных гостей, в какой-то момент словно бы переросла это чувство. Иногда просто их не замечала, но бывало, когда оставалась одна, говорила со своим допелем - что-то обсуждала, делилась историями, пересказывала любимые фильмы, даже читала вслух, как ребенку.

Сложно в такое поверить сходу, и я попросил показать видео с камер. Кое-что я помню до сих пор. Вот первая запись - моя подруга смотрит передачу на голографе, что-то веселое, она улыбается, комментирует, обращаясь при этом к светящемуся существу у стены. Вторая - она читает журнал с терминала, громко, четко и разборчиво, останавливается и говорит с допелем. Третья - она сидит в одиночестве, смотрит на двойника и обсуждает свою жизнь. Прошлые ошибки, болезнь, и даже меня. И все это тихо, спокойно, немного меланхолично.

Невероятно, но Поркупина утихомирилась, смягчилась - в ней исчезла всякая ненависть, злоба. То, что я принимал эти месяцы за усталость, даже за равнодушие, оказалось умиротворением.

Как же так вышло?

Я не знаю, я так никогда ее и не спросил. Может, сидя сутками в медицинской палате она в какой-то момент поняла, что это конец, финишная прямая и пора остановиться. Пора взглянуть на себя, на свое существование, и в мысленном пережевывании собственной жизни она увидела допеля в другом свете. Не как зло или добро, как существо, которое просто - было. И вся ненависть стала бессмысленной. Но может, тут было что-то еще.

Поркупина всегда тянулась к людям, искала дружбы, тяготилась одиночества. А что может быть сиротливее одиночества больничных стен? Я далеко, врачи все заняты, а другие больные слишком озабочены собой - горе редко объединяет. И она нашла себе некий эрзац приятеля в мерцающем существе, великодушно простила того за все, за что было, и чего не было, за все свои страхи и тревоги, и завела дружбу. Лишь бы не быть одной.

Мысли эти тогда не задержались в голове, перебитые будничными заботами, сейчас же я все больше думаю - увидела ли она предназначение в доппельгангере, высшую цель? Провела ли ту единственную важную параллель между своей жизнью и фантастическим существом, природу которого мы не смогли изучить до сих пор? Тем не менее, что бы она в нем ни увидела, со мной этим так и не поделилась.

Я пробыл с Поркупиной три месяца - наши последние дни вместе. Она чувствовала себя... эм... стабильно. Не стабильно плохо и не стабильно хорошо, но как будто зависла где-то посередине, и ни туда, ни сюда. Поганое это ощущение беспомощности - в то время мы с ней были прокляты беспомощностью, и все равно как-то пытались жить. Я брал ее в сад, вывозил в город, - ей, правда, наши прогулки давались тяжело, - смотрел вместе с ней фильмы, играл даже в глупые игры, из тех, что покупают в больницу для маленьких посетителей. И постоянно чего-то ждал. Засыпал с ожиданием, просыпался, но ничего не наступало, и я спросил у врача:

- Что будет дальше?

А он ответил привычное:

- Не знаю.

- Сколько будет длиться это ее состояние?

- Дни, месяцы, может, годы.

И я снова почувствовал поднадоевшую неопределенность, будто бы бреду один в кромешной тьме без малейшего понимания куда, а главное, когда приду. Когда достигну некоей точки. Я пропустил уже все возможные договоренности, обещания - мне нужно было возвращаться. Там, на Просперо, осталась моя жизнь, но я до последнего колебался. Провел десятки часов в бессмысленных разговорах с врачами, в бесцельных поисках и, в конце концов, засобирался.

Расставались мы тихо, без скандала, даже слишком тихо, на мой взгляд - я просто взял ее в город. Мы гуляли и говорили, и я сказал, что мне пора домой, а она ответила, что да, пора, давно пора, и не нужно так волноваться за нее, потому что все, наверное, будет хорошо, а я парировал тем, что мы друзья, да, друзья, наконец-то такие, какими и должны быть друзья, а друзья волнуются - на то они и нужны, а еще поддерживают, успокаивают, отвечают на голофон, всегда, только позвони. Если станет плохо или грустно - просто подключись ко мне, и я отвечу. А потом я улетел.