На следующей неделе правительства объявили о начале всемирной операции по борьбе с доппельгангерами – людей по всей Солнечной Системе свозили либо на Землю, либо в крупные центры, на станции, где спешно приехавшие ученые организовывали наблюдение. Ставили эксперименты.

Меня, да и всех, кто работал на спутниках Урана, командировали на главную станцию Ариэля – там уже были готовы оборудованные боксы. Я тогда еще сомневался, что допели появились вообще у всех и каждого. Это казалось невероятным, бессмысленным, очередным новостным преувеличением, но стоило мне только по прибытии на Ливэй пройтись по центральной площади, и я не поверил своим глазам – рядом с молодыми, взрослыми, детьми, стариками стояли их полные, абсолютные копии. Больше того, рядом с младенцами, мирно лежащими в колясках, левитировали такие же в точности существа из света, и никак было человеку от них не оторваться.

В первый день меня продержали в медицинском боксе десять часов – сканировали, облучали, брали всевозможные телесные жидкости, пробу костного мозга, считывали работу нейронов, искали любую аномалию, которая могла быть связана с моим доппельгангером. Они так ничего и не нашли, дали мне список процедур на месяц и отпустили во временную жилую комнату.

Карантин тогда уже сняли и, через пару дней, заскучав, я отправился навестить отца и мать. Их держали в другом отсеке, но меня, как родственника, пустили сразу – я успокоил их, сказал, что бояться нечего, и что существа еще пока никому не навредили, а значит, нужно просто жить дальше. И смотреть в будущее со скептическим оптимизмом. В конце концов, в классической литературной традиции инопланетяне вели себя куда хуже, чем наши незваные гости, пошутил я тогда. Не помню, смеялся ли кто над этой хохмой, но почему-то она добавила мне уверенности, позволила не бояться этих существ.

Я как раз собрался уходить, когда мать сказала, что видела по соседству в жилом блоке ту мою знакомую со смешным именем. А я ответил, что не считаю его смешным. Напоследок посоветовал лишний раз не волноваться и меньше думать об инопланетянах и, влекомый любопытством, отправился искать Поркупину.

Она нашлась совсем рядом, я увидел ее через герметичное пластиковое окно бокса и помахал рукой. Не знаю, какой реакции я тогда ожидал – холодности, отстраненности, вспышки гнева из-за выдуманной обиды, но она меня удивила. Открыла дверь и с каким-то отчаянием бросилась в мои объятья, словно бы искала защиты. И действительно, уже через мгновение шептала:

– Помоги, помоги.

Мы вошли в квартиру, и Поркупина буквально выплеснула на меня все свои затаенные, невысказанные переживания. Рассказала, что первой пришла на обследование в медицинский бокс, три дня подряд лежала, проверялась, сдавала анализы, а на все попытки выписать ее умоляла врача подержать ее еще. Глотала таблетки, молилась, ложилась под различные излучения и снова молилась – и все ради того, чтобы уничтожить инопланетную тварь, порвать незримую связь с ней.

– Она смотрит на меня, всегда, ни разу не отвернулась, не отвела взгляд. Такая, такая похожая. Врачи говорят, это вроде бы безопасно, но я-то чувствую, она ворует мою жизнь. Тянет, медленно, а мне становится хуже, я прямо чувствую, как жизнь утекает в нее, а тварь становится все ярче, все отчетливее с каждым днем.

Я погладил Поркупину по голове, успокоил немного, усадил на диван, сделал кофе, а затем подошел к ее доппельгангеру. Меня сперва смутила эта невероятная похожесть, я отступил на мгновение, а потом провел рукой сквозь волнующуюся в воздухе пыль. Еще раз, и еще, попытался пальцами выхватить из воздуха мерцающие эфемерные хлопья – у меня ничего не вышло, а когда я повернулся, увидел, с какой ненавистью смотрит Поркупина на моего допеля.

– Он сосет твою жизнь. Ты чувствуешь? Такое поганое ощущение, его ведь ни с чем не перепутать.

Она спросила, а я ничего не ответил. Потому что не чувствовал, вообще ничего не чувствовал. И спустя сорок шесть лет я все еще ничего не чувствую, разве что старость да боль в суставах, но вряд ли в этом виноват доппельгангер. А она чувствовала – возвращаясь в воспоминаниях назад, я ясно вижу, с какой практически физической болью она переживала свой навязчивый страх перед допелями.

Мы проболтали еще минут двадцать, пообещали друг другу держать связь – не как в тот раз, теперь-то по-настоящему, – и я засобирался. Поркупина несколько минут молчала, а когда я уже стоял в дверях, выдала с обескураживающей серьезностью, что она, наверное, умрет. Может, через три года, или через пять, но время уже точно подходит.

Я не знал, как на такое достойно реагировать, в смысле у нее и до этого были странности, так что я просто посоветовал ей сходить к врачу и не обращать внимания на инопланетян. Наверное, мне стоило тогда обеспокоиться, а я просто ушел домой. Позвонил ей на следующий день. А потом еще через день. Мы немного болтали, она снова жаловалась на допеля, а я снова ее успокаивал – так продолжалось несколько месяцев, а когда первый этап по обследованию доппельгангеров закончился, я вернулся на Просперо.

Вся наша бригада собралась в полном составе, и мы с удвоенной яростью взялись за терраформирование. Проектировали, строили, работали, и на переживания по поводу инопланетян ни времени, ни сил почти не оставалось. Да и привыкли мы, и за короткое время начали даже шутить, подтрунивать над допелями. А те не обижались – они не понимали человеческого языка. Да и не уверен я, честно говоря, что у них вообще есть разум. Разум в нашем понимании. Тогда мы об этом, впрочем, даже не задумывались, а просто развлекались.

Все было нормально. А потом на Ганимеде в одночасье госпитализировали несколько тысяч людей с диагнозом, да-да, с тем самым Необратимым Дегенеративным Изменением ДНК.

- Как же так вышло,- думали тогда все вокруг, и я в том числе. - Ведь НДИ встречается так редко. Три случая за последние пять лет, и все на станции Меркурия – явно ведь дело было в солнечной радиации. В ней была причина. А если не в ней, тогда в чем?

Обыватели сразу нашли виновных – допелей, и хоть ученые раз за раз выступали, говорили, что нет никакой явной связи, люди начали ненавидеть существ еще сильнее, еще отчаяннее. Как будто чем сильнее ненавидишь, презираешь, тем больше шансов, что болезнь обойдет тебя мимо.

Сейчас, спустя много лет, мы знаем, что НДИ – патология, вызываемая целым рядом факторов от наследственности, от недостаточной для человека гравитации и вплоть до влияния на организм новых иммуномодуляторов, климат-блокаторов, мы нашли способ, как с этим бороться, тогда же, когда оказалось, что медицина в данный момент бессильна, общество запаниковало.

Вдруг выяснилось, что последние годы НДИ изучали из рук вон плохо. Никто не знал, как диагностировать первую и как лечить вторую и третью стадии, как найти предрасположенность человека, и это пугало еще сильнее. И в отсутствии внятных ответов, страх рос просто в геометрической прогрессии.

Хотел бы я похвалиться, что не поддался, что отринул всякий страх, но это, к сожалению, будет неправдой. В те дни, после всех разговоров о растущем количестве заболевших, я боялся, смотрел передачи о больных и боялся еще сильнее. Не мог спать ночами, думал, неужели ошибся, неужели доппельгангеры и правда здесь, чтобы нас убить. В один вечер я просто слетел с катушек, попытался уничтожить своего допеля – кидал в него предметами, облучал, бомбардировал ядерными частицами из домашнего онко-пистолета. Кричал, обвинял, а когда выдохся, просто упал на кровать и всю ночь думал. Заснул под утро, а когда проснулся, понял, что не хочу больше никого ненавидеть просто так, из своего невежества, из страха.

Патология, тем не менее, распространялась и дошла уже до Урана. За четыре месяца Дегенеративное Изменение ДНК диагностировали на Калибане и Миранде, на Титании и Обероне, на Ариэле и прилегающих станциях, и даже на Просперо. А потом, в один день, мне позвонила Поркупина и с какой-то поразительной обреченностью сказала, что у нее нашли НДИ.

– Вторая стадия, первую вовремя диагностировать не смогли. Я знала, что так будет, я тебе говорила. Эта тварь не оставит меня в живых. Как только она появилась, как только я ее увидела перед собой, поняла – она заберет мою жизнь, станет мной. Либо тварь останется жить, либо я.

Это был крик о помощи, очевидный, отчаянный, и я попытался ее успокоить. Уговаривал, убеждал, давал пустые обещания, что лекарство найдут, обязательно, не могут не найти, но все это не помогало, и тогда я сказал, что приеду. Как только смогу, как освобожусь, не позже, чем через месяц приеду. Она почувствовала, что я говорю правду, и улыбнулась. И через несколько минут отключилась.

Я собрался довольно быстро, и уже через две недели шел по центральной площади Ливея. Сперва я заглянул к родителям, – они решили переехать на Уран, и я предложил им помощь, а они отказались, – и только затем, погуляв немного по проспекту с магазинами, купив гостинцев, я отправился в медицинский центр. На самом деле, подарки были предлогом – мне просто нужно было время собраться с мыслями; попав на Ливэй, я вдруг понял, что не знаю, что говорить и как утешать. Все хорошие идеи словно испарились, и я ходил, выбирал безделушки, и думал, думал и, в конце концов, с ворохом подарков переступил порог ее медицинского бокса.

– Привет. Хорошо выглядишь,- сказал я.

Она и правда выглядела неплохо, лучше, чем я ожидал. В этом еще одна проблема Дегенеративного изменения ДНК, в непредсказуемости – больной может год прожить, и патология никак не проявится, а может за неделю превратиться в инвалида, неспособного самостоятельно есть, сидеть и дышать. И скажу сразу, я ждал худшего, и, увидев ее почти такой же, как раньше, обрадовался. Конечно, у нее появились седые волосы, худоба стала еще болезненней, но это все еще была та самая Поркупина, с которой мы болтали, бывало, в кафе после занятий.

Взгляд только стал совсем потухший.

Она обняла меня. Потом мы рассуждали о том, как жить дальше, как ей лечиться. Говорила она устало, с апатией, но как только разговор вдруг коснулся допелей, буквально взорвалась. Яростно взглянула на своего доппельгангера, схватила пластиковый дозиметр, швырнула в мерцающую фигуру у стены, и вдруг выругала существо такими невероятными проклятиями, каких я никогда в жизни не слышал.

Злоба, гнев, отчаяние, отравлявшие душу, прорвались, и следующие полчаса Поркупина делилась со мной своей душевной болью, своей ненавистью к допелям. Клеймила, оскорбляла и винила их во всем, молила синтетических богов обрушить кару на тварей, обещалась, что не умрет, пока их не уничтожит, и напоследок разрыдалась. Плакала, стыдливо размазывая слезы по щекам, а я видел, как ей становится немного лучше от того, что она, наконец-то – возможно, впервые за много недель – выговорилась. Выплакалась, отвела душу.

Я спросил, где ее мать, а она ответила, что та работала несколько лет на Сатурне, а когда стало совсем плохо с памятью, ее забрали в психоневрологический центр на Мимасе. Как шутят местные, самый лучший по эту сторону астероидов. Спросил еще про друзей и знакомых, ведь Поркупина рассказывала мне, как пыталась завязать отношения, и не раз, но по ее какому-то слишком красноречивому молчанию сразу все понял.

– Я, кажется, превращаюсь в Юминг,- сказала она.

Про старуху Юминг я слышал достаточно, от знакомых, друзей, и от самой Поркупины. Они рассказывали, что безумная китайская бабка появилась на станции совсем девочкой, еще во времена, когда здесь работали одни китайцы. Жила как все, по молодости вышла замуж, детей только не завела, – не смогли они с мужем из-за генетического расстройства. Шли годы, умер муж, знакомые все как-то разошлись, разъехались, и бабка осталась совсем одна. Ее, правда, пытались определить в рекреационный центр, а когда оказалось, что она ни дня толком не работала, и страховки у нее нет, оставили доживать свой век на станции.

Жила Юминг в дальнем крыле механизированного модуля, в двухкомнатной квартире первой самой планировки, с голым металлическим полом и потолками. На переезд, перепланировку хотя бы денег у нее никогда не было, и она по старинке убирала все свое помещение коврами.

Пока еще могла, старуха ходила на центральную площадь, сидела на скамейке, тихо смотрела в одну точку, а потом вдруг начинала приставать к прохожим. Рассказывала безумные истории, требовала позвать мужа, кричала, возмущалась, просила побыть с ней, а потом снова ругалась. Когда же ноги совсем отказали, она месяцами лежала в комнате и бранилась на социального работника.

Все считали ее сумасшедшей сварливой бабкой, и Поркупина тоже так считала. А когда пришло время выбирать тему для литературного конкурса, вдруг вспомнила про нее – про странную, загадочную старуху, что напоминала ей отчаявшихся персонажей из классических книг. Пришла, познакомилась, напросилась в гости и стала день за днем навещать, документировать бабкины истории.

Юминг рассказывала ей о своей жизни, перемежала безумные выпады вроде похищения инопланетянами простыми историями о том, как пыталась забеременеть много лет, как муж любил ее, берег, из-за слабого здоровья не пускал на работу. Как они с мужем заехали в железную каморку, что давали при китайцах всем инженерам, и как она радовалась своему углу и как обустраивалась ради любимого, пыталась навести лоск. Покупала ковры – дешевые, цветастые, расписные. И как она в одночасье, в восемьдесят шесть лет вдруг оказалась совершенно одна.

Она поведала Поркупине, каково это – просыпаться сегодня нормальной, вчера невменяемой, помешанной, и неизвестно какой завтра. Каково это – не иметь ни одного близкого человека рядом. Каково это – медленно умирать. Умирать страшно, а одной – еще страшней. Хоть бы одна близкая, родная душа рядом, и чтобы почаще, а лучше всегда.

И еще много чего говорила ей. А моя знакомая впитывала все, как губка. Перекладывала чужие переживания, страхи на свои собственные и болела страхом одиночества, тягой к людям еще сильнее.

И вот, спустя годы, Поркупина сидела на кровати в медицинском боксе и вспоминала Юминг.

– Я сходила к ней еще, потом уже, после конкурса. Три раза. А после – нет. Убеждала себя, что мало времени, нужно готовиться к поступлению, а на деле, наверное, мне было просто тяжело. Я боялась...

Она не договорила, но было ясно, чего она боялась – стать, как Юминг. Будто если долго находишься с несчастным человеком, часть его несчастья передастся и тебе, и она сбежала. И корила себя за это. И втайне наверняка беспокоилась, что я брошу ее также, сбегу. А я ответил, что обязательно приду к ней еще.