Этим вечером мама наконец заметила то, что я отсутствую дольше положенного, и что на простые прогулки по вечерам это не похоже. От ее глаз не укрылась и насквозь мокрая одежда, полуразбитый телефон и «странное пятнышко на шее». Мне не хотелось объясняться. Прости, мама, не в этот раз.

День, а может быть, два, комната стала моим личным убежищем, в которое я никого не впускала и которое не желала покидать. Грязный, желтоватый потолок стал бескрайним небосводом, а тусклая лампочка — ярким Солнцем и Луной. Окна наглухо закрыты, а плотные шторы задернуты. Ни лучика света не проникало в стены моего убежища. Я пила воду и соки, почти ничего не ела, даже не поднимаясь с кровати. Накатила невообразимая слабость, которая не давала сдвинуться с места и выйти за пределы маленькой комнаты.

Как там писал Бродский? Не выходи из комнаты, не совершай ошибку? Зачем тебе Солнце?

«Если есть лампочка» — продолжила мысленно я.

Не получалось никак собрать себя в кучу, не получалось сконцентрироваться и сделать что-то стоящее, нужное. Растерянность и заторможенность преследовали меня и каждое совершаемое мною действие, точно какие-то волшебные оковы. В голове будто бы взорвалась атомная бомба: то бурным потоком шло развитие мыслей, догадок, предположений, то внезапно... Наступала подозрительная, пугающая тишина. Словно несуществующий сквозняк в комнате похитил эти мысли, словно вода из душа затекла в одно ухо, а вытекла уже с мозгами — это уже предположила мама.

К слову, о маме... Раньше у нас не чувствовалось в отношениях особой семейности, особого понимания. И момент, когда нужно налаживать отношения, когда еще можно что-то поменять по-настоящему, кардинально, уже прошел и остался далеко позади. Я больше не верила в ее искренность, верила лишь в то, что ее куда больше заботит собственная личная жизнь. А эти странные порывы... Материнства? Так называется настойчивое желание разузнать все о личной жизни ребенка? Докопаться до него. В общем, это раздражало. Я чувствовала угрозу. От одноклассников, от друзей, от учителей, от семьи, и что самое страшное — от самой себя.

Он заставил меня бояться всего, заставил ненавидеть. А это чувство слишком всепоглощающее, охватывающее всего человека и сжигающее его изнутри.

Солнце всходило и скрывалось за горизонтом раз за разом. Я серьезно заболела, настолько серьезно, что все еще не вставала с кровати. Что даже пропустила несколько учебных дней. Это отнюдь не простуда, это не грипп и не ОРВИ. Это нечто такое, страшное, порабощающее человека и заставляющее его бездействовать. Каждый взглянет и скажет — обленился, ничего не хочет делать этот безалаберный дурак! Но нужно по жизни учитывать не только физиологический фактор, но и психологический. Голова руководит всем телом, и в голове могут быть большие проблемы. К ней надо относиться внимательнее, как к капризной девушке во время беременности. Я дала себе немного отдыха. Мама уехала на трехдневную экскурсию вместе с отчимом, а бабушка была слишком добра и, узнав, что ее внученьке нездоровится, оставила ее дома. Я нагло воспользовалась этим, потому что того одного дня отдыха мне было мало.

Совсем скоро, буквально на следующий день, в сети появились фотографии, те самые фотографии, которые он тогда снял. Шея, мокрые фиолетовые волосы, блестящая кожа, растворяющийся в воздухе ядовитый дым сигарет. Его усмешка, которая била больнее плетки. Пепел на коже. Ужас на лице. Я никогда не задумывалась о том, что фото могут отразить столько преследующего позора, столько отвратительного унижения, от которого мне теперь не отделаться.

В комментариях начался настоящий бум, но некоторые, удивительно, даже заняли мою сторону, хоть и было их меньшинство. Лайки и репосты плодились, как кролики. Это активно распространялось в сети. Позднее мне в личные сообщения начали писать много противных слов и гадостей. Редко что-то о жалости и сочувствии, но мне к черту это не нужно... Решаться было не на что, и я, закрыв глаза на все, удалилась из социальной сети.

На какое-то время реальность позабыла про меня, но как только вспомнила, и мне вновь пришлось включаться в повседневные дела, я с удивлением узнала, что, оказывается, в нашей школе устроили ремонт, и вся левая часть школы, включая кабинеты, оказалась закрыта для учеников. Там постоянно гремели рабочие и жутко воняло краской. Значит, и третий этаж закрыт — уже немного спокойнее. Некоторые уроки теперь проходят на свежем воздухе, большинство, правда, все-таки, отменяют. Небольшой плюс к личному, свободному времени.

Бабушка стала готовить небольшие пакетики с продуктами, а затем куда-то их относить. Возвращалась она всегда грустная, о чем-то причитала, постоянно повторяла «как же так, все же хорошо у них было... Жалко, жалко». Я не знала, о чем она говорит, и знать не хотела. Создавалось такое чувство, что она подкармливает людей без дома — бомжей. И хоть в этом нет ничего зазорного, такое внезапное стремление казалось странным и оставалось искренне мною непонятым.

Одни вечером, возвращаясь откуда-то, бабушка отдала мне небольшую передачку. На вопрос «от кого» она хитро заулыбалась, что-то невнятно ответила и убежала. Когда я ее развернула, то обнаружила небольшую картонку, на которой лежали три конфетки. Дюшес. Я развернула каждую из них, и на каждой была выведена буковка. Уже настолько знакомым почерком, что не возникало никаких сомнений на тему откуда же они взялись. Не задумываясь, я сложила их в сундучок и подошла к бабушке.

— Почему ты отдаешь Ярцевым нашу еду?

— Я не отдаю им нашу еду, Настенька! — Бабушка помыла руки и принялась нарезать яблоки кольцами. — Я помогаю им... Вот тебе поплохело, и у них стало как-то нехорошо. Женечка после олимпиад захворал, а мамаша их... О-о-ох! — Она замотала головой, цыкая языком. Я внимательно вслушалась. — Такое уважение было к ней, такое! Но именно было... Деткам смогла будущее обеспечить, а сама, как только семья распалась, сразу на убыль пошла... Запила она, дурная.

— И... что теперь с ними?

Оказалось, что я совсем не в курсе дела и пропустила действительно многое, пока «отмокала» в своем одиночестве, восстанавливая невосстанавлиемые нервные клетки.

— Ее с работы уволили, жить им теперь не на что. Ребятки в обносках отца старых ходят. Кое-как подрабатывают... Вот вообще не понимаю, как они так все успевают! Тяжело им, наверное. Трудятся... Толк из них выйдет.

— С чего ты взяла, что из них выйдет толк? Вдруг они собьются со своего пути? У них еще много времени для этого. — Я слегка нахмурилась, а бабушка закатила глаза.

— Вот вечно ты все плохое видишь. Всегда так... Нет бы поверить в человека! Быть более открытой! Никто не желает тебе зла!

Я громко фыркнула и поднялась, не желая больше этого слушать.

— Брала бы с них пример! Нашла бы подработку на выходные, больше бы с ними гуляла...

Становилось сложно себя сдерживать. Не хотелось грубить бабушке, ведь она не виновата в том, что практически ничего не знает об истинном положении вещей.

— Может быть и возьму пример. Только позже. Я, пожалуй, пойду...

Стоило немного отойти, бабушка внезапно выпрямилась и посмотрела на меня.

— Ой, Настюш, Настюша...

Она засуетилась, открыла холодильник и обнаружила внутри целую, полуразмороженную курицу, приправленную разнообразными специями.

— Как я могла забыть... Я же им хотела курочки вкусной дать, по своему рецепту... Ну, ничего! Не пропадет!

Бабушка взяла курицу и поставила ее в духовку, установила таймер, а затем гордо закинула полотенце на плечо.

— Через часик подойди, я запакую тебе, отнесешь ребяткам. Там по-моему их мамы дома нет, Женечка возможно к себе ушел... Даже не знаю. Он вроде бы поселился с Максимкой, а вроде как и к отцу теперь может переехать. Они недалеко живут. В общем, отнесешь. Хорошо, солнышко? У нас-то есть, что кушать...

Я не понимала, почему время тянется так по-разному. Когда нужно, чтобы оно летело стремительно, секунда летела за секундой, этого не происходит. А точнее все происходит с точностью да наоборот. Когда же нужно, чтобы определенный момент, определенный день или месяц никогда не приближались, не наступили — они подходят слишком быстро.

Не хотелось никуда идти. Тем более не хотелось идти в его логово. Там, наверняка, меня поджидает что-то более страшное и худшее, чем поджидало в «Сундуке». Один он опаснее, чем с кем-то — его никто не ограничивает.

Бабушка вручила мне курицу, завернутую в пленку, а потом в газету, а потом еще в большое полотенце и в пакет.

— Чтобы горяченькая была.

Я поняла, что особо мое мнение на этот счет ее не интересует, и что пойти отнести передачку, все-таки, надо. Вдруг с голоду помрут, а мне потом винить себя? Мысленно я установила себе несколько главных правил:

1. Не приближаться к Максиму Ярцеву ближе, чем на расстояние вытянутой руки.

2. Не давать Максиму Ярцеву загнать меня в угол.

3. Не потакать и не поддаваться издевкам Максима Ярцева.

4. Не реагировать на провокации со стороны Максима Ярцева.

5. Разговаривать с Максимом Ярцевым только в особых случаях, располагающих к безопасной и информативной беседе.

Я вышла из подъезда и подняла взгляд в небо. Наконец именно в небо, такое чистое, далекое и необыкновенно холодное, притягивающее своей очаровывающей глубокой бездной, простором для фантазии и воображения в головах людей, а не в желтый, старый потолок в своей комнате. Звезды горели ярко и казались на удивление крупными, будто бы небывалых размеров. Они подрагивали и светились, и на секунду в голову пришла мысль, что они — живые, и передают человечеству важную информацию посредством азбуки Морзе. Длинный сигнал — яркое свечение, короткий — более тусклое. А человечество такое глупое... Лишь восхищается их красотой и думает, что звезда — лишь скопление газа в бескрайнем космосе. Я невольно улыбнулась и вдохнула свежего воздуха, таким образом немного успокаиваясь и внутренне готовясь к совсем небольшому столкновению.

До его подъезда буквально рукой подать. Там, на единственном в своем роде подъезде, даже не было домофона, а деревянные, временем побитые двери, были расписаны красками и маркерами, как и весь остальной подъезд.

Я поднялась по лестнице и позвонила в дверь, надеясь, что мне никто не откроет. Но медленные шаги слышались слишком отчетливо, и в следующее мгновение предо мной предстала по-настоящему необычная картина: Максим, на вид чертовски усталый, с синяками под глазами и разбитой скулой, в растянутой, блеклой клетчатой рубашке и свободных спортивных штанах, босиком и с прихваткой в руке. Донесся запах жареной картошки и кетчупа, на кухне шипела сковородка. Бабушкин килограмм картофеля уже пошел в дело.

— Настя? — Он удивленно вскинул брови и оперся плечом о косяк. — Чего пришла?

— Бабушка попросила передать.

Я плотно сжала губы и подняла на него подозрительный взгляд — выведывала потенциальные опасности.

— Она уже дала мне и так много чего. Иди домой.

Максим тяжело выдохнул и развернулся, но внутри будто бы что-то щелкнуло, и я проскользнула вслед за ним, в квартиру.

— Если я вернусь с курицей обратно, то она подумает обо мне невесть что.

— Курица? Серьезно? — Он усмехнулся и кинул прихватку на стол.

— Да. — Я кивнула и поставила пакет на тот же стол, доставая оттуда нереально большой комок, причем, очень теплый и ароматный. — Вот твоя курица.

— Разверни ее или, еще лучше, принеси на кухню. У меня сейчас картошка сгорит.

В голове не укладывалось то, что я сейчас видела. Тот человек, которого я так боялась, которого опасалась и с кем зареклась больше не контактировать, тот человек, который доставил мне столько неприятностей, тот человек, который поражал своей сменой настроения и порой был удивительно ласков, сейчас был таким... Не угрожающим, домашним, безобидным и усталым — правильные слова.

Я прошла на кухню и поставила курицу на стол, разворачивая полотенце, бесконечный слой газет, убирая полиэтиленовую пленку, а затем выкладывая ее на большую тарелку. Максим стоял у плиты, зевал и мешал картошку, что, почему-то, невольно вызывало умиление.

— Чай будешь? — Неожиданно спросил он, поворачиваясь и кивая головой на маленький старый электрический чайник буквально у меня под локтем. — Щелкни.

Махнув головой, я включила чайник и осмотрелась. Маленькая, совсем маленькая кухня с потрепанными обоями и таким же желтым потолком, как у меня. Только здесь от советской люстры и прямо до стены шла трещина. Линолеум на полах был немного драным, в некоторых странных разводах и, будто бы, чем-то разъеденный. Крохотный, узенький стол, деревянные табуретки, на которых и сидеть-то было страшно. Давно я здесь не была. Раньше, в детстве, этот стол казался огромным. Мы прыгали с него на пол, на кухонный гарнитур, падали, смеялись, и вместе заливали раны йодом.

Любой бы, кто бы посмотрел на Максима в школе, не сказал бы, что он так живет. Матери в квартире не было — стояла невыносимая тишина. Жени тоже. Видимо, он переехал к своему новому отцу, не выдержав распрей с братом.

Справа от меня стояла конфетница, в которой буквально горкой были насыпаны те самые конфетки — Дюшес. Маркера рядышком не было, и выглядело все столь невинно, что на мгновение показалось, что это совсем не он автор тех непонятных букв.

— Буду.

— Ну так наводи. Помнишь же, где чашки?

Я встала и подошла к небольшому навесному шкафу, достав оттуда одну большую чашку с тремя сколами на краю — это мы в детстве ее роняли, проверяя на прочность — и чашку чуть поменьше, ярко-голубую, с нарисованными гномиками. Если честно, это вызвало искреннее удивление и вопрос — почему он не выкинул мою чашку? Почему все это время она стоит в его шкафу? Дает ли он ее кому-то, кроме меня?

Сахар и заварка лежали все на том же месте. Может, в жизни изменилось действительно многое, но только не в этой квартире. Я заварила чай, разбавила горячую воду. Голова била в воображаемые колокола, надрывно кричала — беги отсюда! Но я оставалась на месте.

— Слушай... — Сев на табуретку и выдержав небольшую паузу, подала голос я и взглянула на него. А точнее, на его широкую спину. — Максим.

— Что?

Он переложил немного пережаренную картошку в тарелку, нарезал пол-огурца и сел рядом, делая глоток чая.

— Помнишь, сколько сахара мне нужно. Умничка.

Я закатила глаза и цокнула языком, чувствуя некоторую неловкость, но тем не менее, ощущая себя вполне... Спокойно. Без ярко выраженных приступов паники.

— Помню. Скажи мне, что за фигню ты творишь? Зачем тебе все это нужно? — Небольшая пауза. Глоток чая. — Тебе не кажется, что возраст, когда нужно понтоваться и выкаблучиваться перед своими друзьями-парнями, уже прошел? Что пора вести себя нормально.

— Жить нормально — скучно. Разве не так? Мы говорили об этом в детстве.

— Можно разнообразить свою жизнь другими способами. — Я нахмурилась. — Не обязательно продолжать играть в старые игры и портить мне жизнь.

— Например какими? Я нашел новые способы. Но они не безопасны.

— Найди безопасные.

Он закрыл глаза и промолчал. Я не знала, о чем Максим сейчас думает, но мне чертовски хотелось узнать это. Понять, что заставляет его так действовать.

От запаха курицы и картошки живот жалобно пробурчал. Он легко усмехнулся и подтолкнул свою тарелку ко мне.

— Бери, приятного аппетита.

— Ты не ответил мне.

— Я и не отвечу.

— Почему?

— Я не знаю. — Максим как-то растерянно пожал плечами и взял картошину в руки, съедая ее. — Я, честное слово, не знаю, что заставляет меня так поступать. Вроде бы, я уже все давно забыл. Знаешь, не отношусь к тебе как-то особенно со злобой. Нет неприязни и чего-то в этом роде. Просто, когда я тебя вижу, меня будто клинит. Даже сейчас. — Он криво усмехнулся, а меня едва заметно передернуло. — Я вспоминаю, какая ты клевая девчонка, как мы играли вместе в футбол и ели конфеты на дереве. Вспоминаю все сказки, которые ты мне рассказывала. И, знаешь, за всю жизнь я круче сказок не слышал.

Мне даже перехотелось есть. Я замерла, забыла как дышать, глядя на него и вникая в каждое слово. Здравый смысл что-то отчаянно кричал о том, что пора бы уже уйти — дело сделано. Но мне хотелось дослушать его.

— Я до сих пор их помню. Про злого шляпника, про Василиску-ужасную... — Максим слегка задумчиво склонил голову набок, его пальцы ненавязчиво коснулись моей ладони, держащей чашку, прошлись по нежной коже — по тонкому запястью и скользнули чуть выше, к желтовато-фиолетовым синякам. Он взял меня за руку. — Было время, когда у меня не было ничего дороже, чем эти воспоминания. Звучит дерьмово, правда?

— Скорее наивно.

Отчего-то мой голос был совсем тихим. Видимо, даже подсознательно не хотелось нарушать царящей атмосферы. Не хотелось его перебивать.

— И наивно тоже.

Я молчала, чувствуя, как тепло его руки пронизывает меня, заставляет согреться. Кровь прилила к лицу, пылали даже уши.

— Мне не хочется портить тебе жизнь. Мне хочется, чтобы ты, как и тогда, в детстве, стала частью моей жизни. — Максим посмотрел в глаза с каким-то удивительным трепетом и едва заметной грустью. Его ладонь отпустила мою руку и скользнула к волосам. Он пропустил фиолетовые пряди сквозь пальцы, улыбаясь лишь уголками губ. — Я вроде как делаю все правильно... А вроде как с точностью наоборот. Добился того, что ты начала меня избегать.

Я нахмурилась, сразу желая возразить, что это не так. Но на самом-то деле все было слово в слово так, как он говорит. Я убегала и пряталась.

— Когда ты вернулась, я понял, что у тебя не такая жизнь, как у меня. Ты правильная. Хоть и цветная, и якобы вся такая брутальная, в кожанке и грубых ботинках, ты нежная. Тебя легко поймать и легко запугать. И... Знаешь, что я решил?

— Скажи мне, узнаю.

— Я решил самостоятельно испортить тебя и опустить до своего уровня. Ты бы поняла, что такое — быть мной. Жить так, как я живу. Когда ты опускаешься, то ищешь того, кто бы был рядом. Чисто интуитивно. Чтобы не тонуть в этом дерьме один. И ты бы потянулась ко мне.

Я не верила своим ушам и тому, что видела. Он открылся мне, рассказал то, почему так поступал. И мне не хотелось осознавать, что эта причина — причина всего того, что было сделано. Я прикрыла рот рукой и опустила глаза, кусая губы настолько сильно, что вскоре они стали солоноватыми. Соображать стало бесконечно тяжело. Мы молчали.

Что я сейчас чувствовала? Что-то, колеблющееся между жгучей ненавистью, злобой и удивительной нежностью. Даже, может быть, чем-то большим, чем нежностью. Симпатией? Любовью? Нечто непреодолимо сильное влекло меня к нему. И каждый раз, когда я обжигалась, я начинала ненавидеть его еще сильнее. А потом снова приходилось узнать что-то новое из его жизни, узнать о нем самом, его мыслях. Побыть рядом. И тогда я снова была готова оказаться рядом. Обжечься. Я, как какой-то глупый мотылек, летела к свету. К огню. Заранее обрекая себя на смерть.

— У тебя ужасные мысли.

Максим понимающе кивнул.

— Но одновременно с тем они и прекрасны.

Зря я, наверное, это сказала. Внутри поселилось некоторое сомнение, но он снова улыбнулся, а я посмотрела в его глаза — самые обычные глаза, казалось бы. Но стоило заглянуть в них, я видела куда больше. Видела такие цвета, каких не существует в природе. Видела самые противоречивые чувства.

— Каждый раз перед тем, как уснуть, я представляю сценарий завтрашнего дня. И думаю, придется ли убегать в этот раз или нет.

Он задумался, потер подбородок и отхлебнул остывшего чая.

— Не убегай. Поддайся мне. Не борись. Тогда, может быть, все изменится.

— Может быть.

— А если не станешь меня слушать... То помни, зачем ты начала.

— Я помню.

— Зачем же?

Максим легко усмехнулся и поднялся, подходя ближе и облокачиваясь о стол совсем рядом.

— Чтобы доказать, что я больше не боюсь. Правда не боюсь. Много времени с тех пор прошло, когда я боялась.

— Но ты же боишься сейчас. Боялась на мосту. И в тех домах. И в школе боишься.

— Боюсь. — Нехотя призналась я.

— Тогда к чему все это?

— Я не знаю.

— Я жду нашей встречи каждый день. — Он признался в этом так легко, будто сказал «привет».

Я внимательно на него посмотрела и облизнулся пересохшие губы. Голова немного кружилась от волнения. На кухне темно. Хорошо, что моего лица не видно.

— Может быть, когда-нибудь мои попытки к чему-то и приведут. И я узнаю, что творится в твоей голове. — Пальцами он коснулся моего лба. — Ты вот немного узнала о том, что творится в моей. Правда же?

— Правда. Но... — Я резко встала и вышла в коридор.

Что-то внутри говорило о том, что пора бы взяться за ум, заткнуться и уйти. Сердце танцевало чечетку на больных ребрах. Я нервно сглотнула и грубовато, быстро высказала:

— Ты никогда не узнаешь о моих чувствах, и нам никогда не стать ближе, чем сейчас.

Это было порывом какого-то защитного, внутреннего механизма. Таким образом получилось будто бы заранее сказать "нет". Хотелось заставить саму себя в это поверить. Я сжала руки в кулаки и, не слыша его легкого вздоха, направилась к выходу.

Максим пошел следом, но не дал не обуться, ничего. Мягко взял за плечи, улыбнулся и довольно, поразительно чувственно на меня посмотрел.

— Уверена?

Он подался вперед и, не давая ответить, накрыл мои губы своими, целуя слабо, едва ощутимо, невинно, но так неслыханно сладко, любовно, что у меня закружилась голова и перехватило дыхание. В миг исчезло все: стены, потолок, пол, мебель, легкая прохлада. Я даже не слышала, как кто-то звонил в дверь. Все лицо пылало. Кончики пальцев занемели. Я невольно прикрыла глаза. Все мысли в одно мгновение стали прозрачными и невесомыми, совсем ничего не значащими. Он слегка отстранился, горячо дыша во влажные губы. Это опаляло, заставляло покрываться приятными мурашками. В груди теплилось удивительное чувство.

— Я думаю, тебе пора.

Максим взглянул на дверь. Видимо, ему было точно известно, кто пришел. Я, сглотнув, отошла и кое-как зашнуровала свои кеды, чувствуя, что мир еще плывет перед глазами, а внутри сердце совершает кульбиты.

Он отпер дверь и, склонившись, тихо шепнул на ухо:

— Ты обязательно поймешь, какого это.

Я промолчала, открывая дверь и понимая, что накатила странная слабость. Кто к нему пришел — так и осталось загадкой. Спотыкаясь, я быстро спустилась по ступенькам и убежала домой, не зная, что и думать.

Это новый порог, после которого ничего не будет, как прежде? Или какой-то твой новый ход? Новый маневр? Мне всем сердцем хотелось верить в то, что это нежданный порыв таившихся внутри чувств. Бескорыстный, без какой-то подоплеки.

И я верила.