Мне было очень тяжело в начале: как морально, так и физически. Стресс окутывал всё тело, а головные боли преследовали даже во снах.

* * *

Оливия Кошер

На обратном пути Алекс вызвался нас проводить до дома. Правда, Ник был крайне против этой затеи, аргументируя всё собственной самостоятельностью и ненадобностью в сопровождении какого-то левого человека.

Спор был решён незатейливой игрой в «камень-ножницы-бумага».

* * *

— Оливия, я узнал о родителях Ника, рассказал о своих, но ничего не знаю о твоих, — весело произнёс Алекс, находясь между мной и Ником.

Думаю, понятно, кто выиграл в этом детском споре.

— С моей... Мамой ты знаком. Это профессор Маргарет Мур, — ответила я, неловко смеясь и попивая ванильный коктейль, купленный по дороге домой в любимом киоске.

— Профессор? Серьёзно? Ни за что бы не подумал. Вы ведёте себя как незнакомки в университете, да ещё и не похожи, — на лице сероглазого читалось удивление и восторг от полученной новости.

— Я похожа на отца.

— А он какой? — с любопытством выпытывал парень. Словно маленький ребёнок, досаждающий родителям вопросами о предстоящем походе в магазин за игрушками.

— А отец... Его звали Саймон Кошер. Он умер три года назад, — я постаралась произнести это как можно непринуждённее, чтобы не озадачить блондина.

Он поднял брови, кинув мимолётный взгляд на совершенно не удивлённого Ника.

— Знаешь, об этом так легко не говорят... В любом случае, прости. И спасибо, что сказала.

Алекс остановился и неловко наклонил голову вниз, в знак раскаяния. Харрисон почему-то на жест парня отреагировал крайне странно: цоканьем языка и подёргиванием носа.

— Это было три года назад. Чего уж сейчас вспоминать, — вмешался наконец и брюнет, прибавляя скорости.

— Ник прав, — я невольно поёжилась. — Знаешь, что такое зависимость? Это вода. А человеческое тело — воздушный шарик. Постепенно зависимость наполняет этот эластичный предмет, и в конце он просто лопается, обрызгивая всё в ближайшем радиусе. Для отца никотин был некой... отрадой. Но, как я уже сказала, и его сосуд лопнул, переборщив с дозой за раз, — в горле встал неприятный ком, от которого хотелось избавиться как можно скорее, напяливая маску безразличия и умиротворения. Или хотя бы запивая его молочным коктейлем.

Боже, Оливия, неужели тебя так воспитывали: чуть что, слёзы лить? Нельзя. Не сейчас.

— Знаешь, мой отец был художником, — пройдя пару шагов вперёд, промолвила я, чтобы заглушить эту тишину, действующую на нервы похуже скрежета пенопласта о стекло. — Он был неизвестным, но и не бесславным. В некоторых кругах творчество отца ценили и уважали, но, к сожалению, находились и противники. Даже близкие часто упрекали его за отсутствие постоянной работы.

— Поэтому ты и переняла его инициативу? — сверкнув серыми глазами в унисон с луной, выпрыгнул юноша передо мной.

Я как можно скорее накрыла его потрескавшиеся от ветра губы холодной рукой, не давая сказать что-либо ещё.

«Пожалуйста, не сейчас, не здесь и не при нём!» — говорили за меня зелёные глаза. Парень понял этот «тонкий» намёк и замолчал, попутно убирая мою руку со своих уст. И, прежде чем отпустить, сильно сжал её, будто бы в надежде согреть, но, увы, тщетно. 

Ночь — это сказочное время суток. Кто-то рождается и умирает, кто-то смеётся и плачет, а кто-то и вовсе что-то прячет. Либо же сам прячется в этой темноте, не впускающей и лучик света, даже лунного, не говоря уже и о солнечном. 

Человек сам себе враг, ведь когда ему плохо, надо говорить, а он — держит всё в себе; когда ему больно, надо кричать и звать на помощь, а он — плотно сжимает губы, чтобы не сказать лишнего. Он остаётся наедине с этой кромешной тьмой, пустотой, и разговаривает только с ней. На её немом языке. Языке тишины и покоя. Он молчит, ведь так легче. Легче, чем объяснять всё по несколько тысяч раз.

Вот и в эту прекрасную и пугающе тихую ночь кто-то решил промолчать, а кому-то нечего скрывать. Он не видит в этом смысла. А какую из этих двух позиций занимаю я? Хотя, я уже давно знаю ответ. Я молчу, искренне разговаривая только сама с собой. Со своими мыслями. Со своими чёртиками. Здравствуй, шизофрения.

— Алекс, а отчего умерла Софи? — всматриваясь в ночное небо в надежде отыскать хоть одну звёздочку, спрятавшуюся за облака, тихо спросила я. 

— Мраморная болезнь, — шёпотом ответил брюнет, что стало неожиданностью и для меня, и для Кошкина. — Я ведь прав? 

Тот лишь незаметно кивнул головой в знак правдивости сказанного. 

— Это когда кости уплотняются настолько, что становятся чрезвычайно хрупкими. Малейший перелом или вывих может сулить пожизненное заточение в инвалидной коляске или сон под двумя метрами земли, — по коже прошёлся табун мурашек. Таких маленьких. Еле заметных. 

Какого это — умереть от вывихнутого пальца? 

— Она сломала себе что-то? — спросил Ник, не отвлекаясь от пинания камней по асфальту. 

Алекс шагнул вперёд и повернулся к нам лицом, идя по краю тротуара и затрудняя тем самым себе ходьбу. Как маленький ребёнок, что ищет себе приключений.

— Хуже. Она забеременела. 

— Хуже? Что в этом плохого? — ноги остановились в паре метрах от многоэтажки, в которой я жила уже не первый год. 

— Её тело не выдержало, и она умерла при родах.

— А ребёнок? 

Ответа на этот вопрос я не получила. Только пустой взгляд серых глаз, готовых рассказать  даже больше, чем это могут сделать бледные губы. 

Он сбежал в другую страну от своей семьи в поисках лучшей жизни, а она ему подкинула только разочарование и смерть. Не красивую и заслуженную, а самую дешёвую, которую только можно получить — душевную, когда сначала медленно разлагаются твои чувства, а потому уже и физическое состояние тела, сопровождаемое пожиранием червями твоей остывшей плоти в сырой земле. 

По щеке скатилась скупая слеза, обжигающая кожу и оставляющая неприятную влажность. Она медленно добралась до подбородка и упала на асфальт, оставляя за собой неидеальный кружочек сырости и чувств. 

«Интересно, они сейчас думают о том, какая я сентиментальная? Но нет, неправда. Эта слеза предназначалась не ему, а мне. Я осознала, что тоже когда-то буду лежать в холодной земле, а разнообразная подземная живность будет медленно, растягивая удовольствие, поглощать моё грешное тело. Я боюсь смерти. Своей и близких. А его я не знала, ему я не сочувствовала, когда это требовалось. Прости, Оливер...»

После своих же мыслей стало мерзко и тошно. Я запрокинула голову назад, имея непереносимое желание сейчас же увидеть маленькую, но в то же время огромную звёздочку. 

Но необходимо помнить, что небо тоже лицемерное. Оно то украшает себя миллионами маленьких огоньков, то не даст полюбоваться и одной. Одной-единственной.

От разочарования любимым временем суток стало грустно, и уже другие живые капельки моря стали скатываться, неприятно щекоча бархатные щёки. Но стоило им добраться до шеи, как они исчезали вместе с непривычными ощущениями, подаренными этим незабываемым днём.

Темнота. Асфальт. Небо. Звёзды. Облака. Слёзы. Молчание. Правда. Смерть.

И тускло горящий фонарь, в котором уже долгое время никто так и не додумался поменять лампочку.