I.

И теперь что-то движется там, в туманной тьме за деревьями. Что-то
невидимое, с хрустом ломающее ветки.

Лес.

Я слышу только заунывный голос кукушки, увлекающий меня вперед по извилистой, сплошь покрытой корнями деревьев, тропинке всё дальше и дальше от дома. Сначала я еще пыталась утешить себя мыслью о том, что дорожка выведет меня в людное место, но лес с каждым пройденным шагом становится гуще и гуще, темнее, а тропинка за моей спиной плутала, не давая возможности пойти обратной дорогой. Кажется, я едва могла уже вспомнить, откуда именно пришла, куда поворачивала. За моей спиной было множество протоптанных дорожек, ведущих меня в глухую неизвестность. В темную лесную чащу. Но ведь если тропинка есть, то, значит, кому-то она была нужна?

Сухие ветки хрустят под ногами, заглушая единственный приятный уху звук — надрывающуюся кукушку, но останавливаться я не хочу и упрямо иду вперед, позабыв самое главное правило, которое мне всегда повторяла мама: «если ты потерялась, то никогда не уходи с этого места. Стой до последнего и тебя найдут». Но сможет ли человеческая душа найти меня в этих темных дебрях, в которые ноги завели меня неосознанно.

Неосознанно...как в этом месте можно было оказаться, руководствуясь мысленным помутнением? Минутной слабостью? Как я оказалась одной из тех, кто здесь терялся и никогда не возвращался домой? Ведь всегда говорила мне мама...не ходи, Маруся, в лес.

Я делаю глубокий вдох и наконец останавливаюсь.

Дом наш находился у дремучего леса, из которого ночами доносились жуткие, пугающие до дрожи звуки. Папа говорил мне, что страшного в них ничего нет, ведь лес древний, а старые деревья в нем уже готовятся падать, а ночные птицы кричат между собой, обсуждают что-то. Птичий язык мне был непонятен, но ночами, сидя на террасе, я часто слышала их надрывное пение, больше похожее на крик, молящий о помощи. Одного этого звука хватило бы для того, чтобы напугать меня до дрожи.

Только днем мне хватало смелости пойти по тропинке через поле к лесу. Отец в это время обычно работал в саду и было слышно, как топор его соприкасался с
поленьями или как точилась коса, с которой, в последствии, он выходил в это же поле и видел меня со стороны. Иногда мы даже вместе ходили к лесу, чтобы выпустить попавшего в наш огород ежа. От осознания присутствия родного человека рядом, я чувствовала себя спокойно, поэтому было даже проще, но маме мои похождения к лесу не нравились. За это ругала меня время от времени, а отца просила меня к лесу больше никогда не брать. Отец не понимал ее, поэтому почти всегда заступался и говорил, что ничего не должно мешать моей любознательности, но мама настаивала на своем, словно видела в лесу что-то, что пугало больше всего на свете. Ей только стоило поделиться всем тем, что она знала, но каждый раз на мои вопросы ответ она не давала и только качала головой. Конечно, я злилась на нее и желала делать все наперекор.

Когда мне исполнилось пятнадцать, то интерес постепенно стал пропадать, ведь
неизведанное и таинственное больше не казалось мне таким интересным. Да и лес показался обычным, ничем не чарующим, ведь такие же высокие деревья, раскидистые ели, я видела почти везде, особенно в деревне, которую они буквально обступали по кругу. В те редкие моменты, когда мы выбирались в город, такие же деревья были о по дороге до него, только, наверное, не столь угрожающими они выглядели.

Но иногда наш иногда лес все же казался мне недружелюбным, злым и не переносившим на духов чужаков. В прошлом году, на мой день рождения (мне
как раз исполнилось шестнадцать), к нам в деревню приехали горожане, решившие провести время на природе и, быть может, пойти в лес собрать ягод. Период они и правда выбрали очень удачный — брусники в этом году было много. Почему выбор пал на наше место — никто не знал, но было ясно одно, что ушедшие в лес люди, с утра, точно помню, было одиннадцать часов и тридцать семь минут, когда они скрылись из моего виду, — не вернулись. Отец ходил искать их следующим утром, когда светло было, но вернулся ни с чем. Я решила снести это на стечение обстоятельств, ведь время от времени, в принесенных нам газетах, давали объявления о пропавших в лесу людях, но тех находили в большинстве случаев. Этих не нашли. И было ли оно странной случайностью или злым роком судьбы — никто не знал, но информации о продолжении поисков пропавших не видели, оттого я решила, что всё с ними хорошо.

Только после пропажи горожан, мама запретила мне подходить к лесу. Ни шагу с
тропинки, ни шагу к калитке, выходившей с заднего двора на поле пред лесом.

Сначала я и правда её слушала, находя просьбу (настоятельный указ) — важной,
но спустя год всё же решила подойти и просто посмотреть, что утолить живущий
внутри меня интерес, который то и дело подпитывали соседские мальчишки своими рассказами о походе в манящую своей таинственности лесную чащу. Я долго думала и жила с мыслью о том, что с ними ничего так и не случилось, а горожане лишь вышли с другой стороны леса и, за неимением нашего номера телефона, не стали рассказывать о том, что живы и здоровы. А нужно ведь было только сообщить об этом. Правда, было ли кому сообщать?

Я в лесу.

Стою рядом с большой сосной, тянувшейся вверх, и прислушиваюсь к голосу кукушки, ради которой и остановилась здесь. Хруст веток под моими ногами меня пугал, оттого мной и было принято решение ненадолго остановиться и собраться с мыслями. Я делаю глубокий вдох и готовлюсь заговорить с кукушкой.

— Кукушка, кукушка, а сколько мне жить осталось?

И тут она замолчала.

Ни звука.

Лес погрузился в угрожающее молчание.

Моя бабушка была суеверной, наверное, именно она некогда повлияла на мою мать и заставила ту так же верить в мистику, находя в любой произошедшей ситуации толику потустороннего воздействия. Бабушка считала, что молчание кукушки является дурным знаком и, если после заданного о продолжении жизни вопрос, ответом тебе является молчание — смерть дышит тебе в спину. Вспомнить об этом в глухом лесу для меня оказалось страшно. Пение кукушки, которое раньше казалось мне спасительным голосом самой жизни, я тут же нахожу проклятым и отправляю птицу к черту, пытаясь утешить себя тем, что ничего мистического в моей жизни никогда не было. Всё просто зависит от степени развитости воображения. Никогда нельзя давать воображению взять над тобой верх. Я старательно успокаиваю себя тем, что никакого дурного знака в этом нет, а вместе с этим никто еще не умирал от молчания какой-то там птицы.

Только дурное предчувствие дало о себе знать и мне пришлось снова пойти вперед, чтобы заглушить эту давящую тишину противным хрустом веток. И снова тревожно. Снова страшно. Я заставляю себя идти вперед обычным шагом, внимательно смотреть под ноги, а не бежать вперёд. Падать не хотелось.

Мне хотелось плакать. Слезы душили меня, но я не позволяла чувствам взять верх, потому что тогда это точно бы затуманило все мои мысли и не позволило рассуждать здраво. Правда, что из сделанного мной можно было назвать не подвластным эмоциям или импульсивному порыву чувств? Я одна, в лесу, заблудилась в непроходимой чаще, плутаю среди одинаковых деревьев и никак не могу вернуться домой. Мне хотелось верить, что все это происходит во сне. Идя вперед, щипаю свою руку, царапаю ее ногтями. Все чувствую. Мне больно. Происходящее со мной — реальность. И в этой реальности я вновь и вновь виню себя в том, что не стала слушать маму, а сунулась сюда. Теперь мама дома и волнуется, ругает папу за то, что проследил меня и отпустил к лесу.

Я делаю глубокий вдох и тут слышу звук.

Череда аккуратных шорохов, приглушенный хруст веток под чьими-то ногами прямо сзади меня. Оборачиваюсь, смотрю сквозь деревья, но не вижу ничего
кроме веток-рук. Делаю новый вдох. Мне не могло показаться. Мое воображение не должно было сыграть со мной такую жестокую шутку и подставить именно в
этот самый момент, когда я нахожусь здесь. Я точно слышала, что сзади меня кто-то шёл. Шаги этого кого-то были идентичны моим собственным, отчего и не сразу бы стало понятно чужое присутствие рядом.

Не паникуй.

Думай здраво.

Помимо меня в лесу могли быть разве что охотники (но этот вариант я сразу откидываю, потому что ни один из охотников так глубоко в лес не заходит), да
дикие звери. Например, это белка прыгала с ветки на ветку и мне просто показалось, что она делала это одновременно с моими шагами; например, бежал заяц, чтобы спрятаться от преследующей его лисы. Все зависит от степени развитости воображения. Я молю, чтобы мое в этом удовольствии мне снова отказало и перестало вдруг плодотворно работать.

Вдох.

Ты спокойна, Маша. Ты в лесу совершенно одна. Никого с тобой нет. Здесь только ты и деревья. Иди вперёд, а тропинка выведет тебя к людям, ведь каждая тропинка куда-то ведет.

И я, воодушевившись, делаю шаг. Вместе со мной шаг делает и кто-то. Я слышу, как под чужим весом нещадно хрустят сухие ветки и понимаю, что кто-то не хочет останавливаться и упорно продолжает идти.

И только тогда я бегу. Этот бег можно назвать попыткой оторваться от неизвестного мне преследователя, который бросился следом за мной, но чужие шаги скоро стали мне не слышны из-за оглушающего сердцебиения в моих ушах и появившейся шумной одышки. Мне нужно было следить за моими ногами. Корни, корни...Я в любой момент могла проследить один из них и упасть среди грязной тропинки и веток, больно поранить руку о что-то острое, да только рука — меньшая из моих проблем сейчас. В этой безумной лесной гонке мне определенно не выиграть, но мне хочется дать себе хотя бы мизерный шанс на то, что я могу это сделать, но нет. Нет.

Я падаю, запнувшись о торчавший из земли витиеватый корень. Вытягиваю перед собой ладони, прикрывая ими лицо. Ударяюсь больно, сцарапывая с ладоней и локтей кожу, но боль эта доходит до меня неторопливо, поэтому на адреналине, что еще бил в мою голову, мне удаётся проползти немного вперед и только после
того, как мои пальцы коснулись чего-то холодного, похожего на человеческую кожу мертвеца — мне становится страшно в разы, а адреналин отходит назад. Какова вероятность того, что мне просто показалось? Вдруг я просто коснулась
холодного гладкого камня, а на эмоциях приняла его за гладкую человеческую кожу? Для того чтобы удостовериться в этом, мне нужно открыть глаза и чуть
поднять голову.

Ну же, Маша.

Я поднимаю голову медленно и слышу, как что-то противно хрустит в шее. Лишь бы камень. Просто камень, который показался мне кожей, но мои глаза меня подводят. Я вижу перед собой бледную-бледную ступню, покрытую некрасивой грязью. Маленькая ножка, лишенная обуви. Я открываю рот, готовясь протолкнуть из своего горла истошный крик, но выходит лишь жалкий писк. Стоящий надо мной вдруг наклонился.

— За-а-айчик, — тянет оно с приторной и гадкой нежностью, которая заставляет меня сжаться.

— Кто ты? — Одними губами, почти неслышно. Комок слез, вновь оказавшийся
у моего горла, задушил меня. Я поднимаю голову вверх.

— Волчок. — И девочка щелкнула зубами.

II.

Ты готов встретить старого Бога из леса. Бога... твоего народа.

— Бедненькая, упала-то как сильно. Кровь из тебя та-ак и хлещет. Красненькая...бедненькая.

— Неужели ты тоже потерялась? — Я наивно спрашиваю об этом, прижимая
ноющую ладонь к одежде и стараюсь остановить этим самым кровь, пока девочка ходит вокруг меня. Она не внушает мне доверия: странная, с пустым взглядом тёмных черных глаз, худая до такой степени, что смотреть мне на нее было страшно. Только мысль о том, что передо мной ребенок поселилась в душе и я не могла уже оставить её тут одну.

Девочка посмотрела на меня странно. Это был всё тот же пустой взгляд, которым
она одарила меня в самом начале и продолжала до сих пор. Губы ее при этом
дрогнули в подобии улыбки, тут же понятой мной как самый настоящий оскал. Я облизнула губы и сделала шаг назад.

Нет. Боже, нет. Никаких девочек в лесу быть просто не могло. Я видела все газеты и, более того, всегда прочитывала их и уж в тех-то точно ни о каких пропавших в лесу девочках не говорилось. Если она пропала недавно, то выглядела для этого совсем неподходяще и была всклочена, грязна и пахло от нее словно какой-то тиной и затхлым, резким. Светлое платье было запачкано чем-то темным, похожим на неприятную запекшуюся кровь. А что, если она просто поранилась и тоже вытирала кровь о свою одежду? Что если мне просто кажется?

Тем не менее, что-то подсказывало мне, что от девочки этой нужно держаться подальше. Руководствуясь этой самой мыслью, я делаю новый шаг назад, пытаюсь выдержать расстояние, но она замечает это и делает несколько шагов ближе ко мне. Еще немного и схватит меня за руку, точно уж не даст мне от нее отойти. Я этого не хочу и мысленно прошу бога помочь мне. Но меня никто не слышит.

— Потерялась?

— Да, — я киваю и задумчиво хмурюсь. Снова хочу сделать шаг назад, но вовремя себя останавливаю. — В этом лесу. Тут очень просто потеряться. Я тоже потерялась. Наверное, ты уже долго здесь находишься.

— Я тут живу.

— Что? — спрашиваю я с надеждой на то, что ослышалась, но в следующий момент уже стараюсь утешить себя тем, что она просто заблудшая дочь охотника. Маленькая девочка не может жить в лесу одна. Тревога внутри меня крутится в узел. — Ты живешь...прямо в лесу?

Девочка смотрит словно сквозь меня и равнодушно произносит:

— Да, прямо здесь. В лесу. — и, вытянув тонкую руку: с грязными пальцами и
забившейся под ногти землю, — она хватает меня за запястье. Я рефлекторно дергаюсь назад, в попытке высвободиться из холодной хватки, которая для маленькой девочки была уж слишком сильна. — И ты со мной будешь жить. Ты ведь останешься со мной?

Губы мои гнутся в подобии странной, дикой улыбки. Я не хочу оставаться ни в каком лесу. Мне нужно домой, к маме. Я больше никогда в жизни не сунусь в этот лес и буду послушно сидеть дома, лишь бы снова оказаться в родных стенах.

Я молчу, а тёмные дикие глаза девочки всё смотрят и смотрят на меня. Я чувствую исходящий от нее запах и борюсь с желанием закрыть себе нос рукой,
потому что при каждом вдохе меня воротит и каждый раз риск оставить на тропинке остатки моего скудного завтрака возрастает. Но был в этом и один единственный плюс — перехотелось есть. Мысль о возможной еде только усиливала подходивший к горлу рвотный позыв. Вместо ответа на вопрос мне приходится быстро-быстро замотать головой, из-за чего лицо девочки вдруг становится суровым и недовольным. Я дергаю рукой.

— Я хочу домой, — выдыхаю я, почти срываясь на крик. Девочка резко опускает
мою руку, в тот самый момент, когда я снова дергаюсь в сторону. Падаю на тропинку, вновь продирая уже пораненную руку. Боль неприятно бьет мне в голову.

Ей забавно. Мне точно кажется, что её забавляет моя беспомощность, с которой я
отползаю назад и смотрю на девочку с нескрываемым ужасом. А ей смешно. Я
вижу, как её взгляд становится диким от странной злости. Слышу, как она скрипит зубами. Мне страшно. Мне слишком страшно для того, чтобы попробовать подняться, поэтому, невзирая на боль в руке, я отползаю немного назад, пытаясь увеличить дистанцию между нами, но девочка шагает вперед и клонится ко мне. Тёмные глаза смотрят на меня в упор. Я открываю было рот, чтобы протолкнуть из себя крик, но замолкаю, стоит девочке только приложит к сухим губам дрогнувший грязный палец.

Смотрю на нее всё так же дико, а она тем временем протягивает мне ладонь и тянет губы в острой улыбке. Снова оскал. Улыбка — не признак добродушия, с которым она хочет отнестись ко мне. Улыбка — предупреждение, кричащее мне о том, что пора бежать. Зайчик попал в капкан.

— Домо-ой, — тянет девочка и, наклоняя голову, смотрит на меня с дикой усмешкой, — хо-очешь. Я отведу тебя домой по тропинке, маленький зайчик. Тропинка всегда ведет домой.

— Не надо, — помотала головой я, не берясь за ее руку, а поднимаясь сама. — Я дойду сама. Не надо никуда меня провожать.

— Но я хочу с тобой поиграть! — Девочка снова шагнула ко мне и раскрыла рот,
улыбаясь широко, страшно, показывая мне свои пожелтевшие грязные зубы. Из ее рта несло чем-то затхлым и гнилым, словно сгнившим мясом. Я почувствовала снова подступивший к горлу рвотный позыв, от которого болезненно сморщилась. — Со мной никто не хочет играть. Они приходят сюда и говорят, что хотят домой. А их до-ом — лес. Я их дом.

И она вдруг смеется так весело и звонко, запрокинув назад голову. Смех у нее эхом отзывается от деревьев в лесу, разносится вперед и чем-то напоминает мне жуткий крик ночных птиц. И в этот самый момент мне даже кажется, что ночью кричали совсем не птицы.

Я хочу развернуться и уйти, убежать, но чужая ладонь хватает меня за ткань кофты и тянет на себя. Новая попытка скрыться не увенчалась успехом, а только обрекла меня на лесной гнев. Я делаю шаг вперед — вдруг получится — и вдруг неожиданно просто отхожу. Оборачиваюсь назад и понимаю, что сзади меня никого нет. Пусто. Понимая, что мне нельзя теряться времени, я бросаюсь бежать и петляю между деревьев, перепрыгиваю торчащие из земли корни, а еловые ветви больно хлещут меня по рукам и лицу, но сейчас для меня настолько важно добежать хоть до кого-нибудь, кто мог бы мне помочь, что я не обращаю внимания на боль.

И вдруг слышу смех. Веселый, звонкий. Девочка кричит мне вдогонку, что-то
похожее на веселое "зайчик". Я не зайчик, но чувствую себя дичью, которую
преследует злой серый волк, скрипящий зубами, готовый меня съесть. Не чувствуя собственного дыхания, не замечая боли, бегу все вперед и вперед, пока оно не появилось передо мной. Снова девочка. Снова улыбка. Маша снова попалась в ловушку.

— Я тебя догнала! — весело прокричала девочка, хлопнула в ладоши. — Не убегай от меня больше, а то я стану злой. Ты ведь не хочешь, чтобы я злилась?

С облегчением кричу. Кричу и толкаю ее от себя руками, снова бросаюсь вперёд.
Девочка не плачет. Девочка злится и причина ее злости — моё непослушание,
которое противоречит ее правилам и мыслям. Лес живёт по её законам и каждый, кто оказывается в нем, должен соблюдать их. Но их нарушают. Никто не
соблюдает горстку законов, которые продлили бы им жизни. Перед смертью
нельзя надышаться, но я отчаянно хватала ртом воздух и все бежала вперед, расталкивая руками от себя ветви деревьев, стараясь игнорировать боль. Нет ничего важнее, чем сохранить себе жизнь. Даже если для этого придется действовать безрассудно.

Я считала, что моё безрассудство может спасти мне жизнь, но оно только дало
понять, что из этого леса выбраться не получится.

Я разозлила существо дикое, с яростью мощной, убийственной и теперь являюсь
для него приманкой, целью. Истекающий кровью зайчик, зигзагами убегающий
от лисы.

Бог леса — жесток. Бог нашего леса нашел для себя новую цель. И этой целью
стала я.

III.

Ты плачешь, потому что это конец.

Воздух.

Мне нужен был воздух, но я бегу и не останавливаюсь, потому что не могу дать
ей удовольствие меня поймать. До последнего буду бороться за собственную
жизнь и бежать, пусть мой бег лишь раззадоривает ее. Он лишь дает понять,
насколько сильно мне важна эта жизнь. Насколько сильно мне страшно столкнуться лицом к лицу со смертью, а смерть буквально дышит мне в спину.

Смерть бежит за мной и оглушительно ломает ветки.

Мне нельзя умирать так рано, но я сама подписала себе приговор, когда не стала
слушать маму и пришла сюда. Но вместе с этим, в моей голове не было даже
воспоминания о том, как ноги приводят меня в эту глушь. Всё было настолько
чисто, что создавалось впечатление того, что тут меня ждали. Оно ждало меня. Оно просто выбирало подходящий момент, в который бы схватило меня и никуда
больше не отпустило.

Бег — короткое удовольствие.

Не знаю, сколько мне удалось пробежать, прежде чем проследить оказавшийся
под ногами корень, о который я снова постыдно спотыкаюсь. Воздух вылетает из
меня. Я падаю больно. Падая, наконец позволяю себе заплакать. Оно хватает меня за лодыжку и тянет назад, к себе. Пока есть еще силы — сопротивляюсь, ползу вперед, умоляю, но оно переворачивает меня на спину.

Больше нет глаз дикой девочки. Девочка — оболочка.

Я закрываю лицо руками, стараясь спрятаться от всего мира и перестать видеть это Нечто. Оно же продолжает тянуть меня к себе, дыша на меня загробной затхлостью и омерзительностью. Я чувствую, как страх сжимает меня, как снова раскрываются мои губы, но вместо крика из меня вылетает только жалкий и никому не слышный писк.

Оно хватает мои руки и убирает из от лица. Я смотрю на огромное Нечто и сглатываю ком в горле, вместе с остатками не услышанного крика. Вместо лица девочки вижу перед собой омерзительную картину. На месте одного глаза была кровавая пустота, а во лбу красуется другой глаз, третий. На губах прорезана фальшивая улыбка. Лоскуты мяса свисают вниз, и оно постоянно трясет ими у меня пред лицом. Я давлюсь тошной и слезами. Место скулы — кости. Я никогда не видела костей и никогда бы не подумала, что увижу сейчас. Оно смотрит на меня и хихикает дико. Шепчет что-то, ругает меня. Я ничего не могу с этим поделать. Я могу только пытаться вырвать ногу и оттолкнуть себя назад, продолжить попытку борьбы за жизнь.

Я проиграла.

Я проиграла в тот самый момент, когда оно проткнуло костлявой худой рукой мой живот, зацепилось за что-то. Оно утягивает за собой один орган за другим.

Мне нет возможности кричать. Мне нет возможности плакать. Мне нет возможности жалеть о том, что сделано.

Мертвые не жалеют.