В автобусе, на пути к нашей третьей встрече, Фертилити и я сидим перед каким-то парнем и подслушиваем шутку.

Температура — двадцать семь, тридцать два градуса, слишком жарко для июня где бы то ни было, окна автобуса открыты, и от выхлопных газов я чувствую себя немножко дурно. Виниловые сиденья такие горячие, как в Аду. Это Фертилити предложила поехать в центр на автобусе. В тот день она сказала мне: В центр. Сейчас полдень, поэтому только безработные, и те, кто работает ночью, и сумасшедшие с Синдромом Тауретта едут куда-либо.

Это наша первая встреча после того, как она не будет спать со мной, и даже не поцелует меня, ни за что, никогда.

Кто сидит сзади нас, я не могу даже представить. Непримечательный вид, просто парень в рубашке. Светлые волосы. Если бы вы надавили на меня, то я сказал бы: урод. Я не помню. Автобус ходит мимо мавзолея каждые пятнадцать минут, и мы только что сели. Мы встретились возле Склепа 678, как и всегда.

Я помню эту шутку. Это старая шутка. За окнами автобуса проносятся городские дома, машины, припаркованные вдоль тротуара, заборы, обозначающие границы владений, и шутник наклоняет голову в нашу с Фертилити сторону и шепчет. «Что труднее, чем провести верблюда через игольное ушко?»

Все эти шутки уже в прошлом. Не важно, насколько они смешные, но их нигде не слышно.

Ни Фертилити, ни я ничего не отвечаем.

А шутник шепчет: «Застраховать жизнь члена Правоверческой церкви».

Правда в том, что никто не смеялся над этими шутками, кроме меня, а я смеялся лишь для того, чтобы выглядеть правдоподобно. Я смеялся, чтобы не выглядеть неправдоподобно. Главное, о чем я беспокоюсь, когда выхожу на улицу — это чтобы люди не подумали, что я уцелевший. От церковного костюма я избавился много лет назад. Не дай Бог я буду выглядеть так же, как один из тех сумасшедших идиотов на Среднем Западе, которые убили себя, потому что их Бог позвал их домой.

Моя мать, мой отец, мой брат Адам, мои сестры, другие мои братья, все они мертвы и закопаны в землю, а я жив и смеюсь над ними. Я все еще должен жить в этом мире и общаться с людьми.

Поэтому я смеюсь.

Я смеюсь, потому что я должен делать что-то, производить какой-то шум, кричать, вопить, плакать, клясться, стонать. Это все просто разные пути выхода чувств.

Сегодня утром эти шутки повсюду, и приходится делать что-то, чтобы не начать плакать. Никто не смеется громче меня.

Шутник шепчет: «Почему Правоверец перешел через дорогу?»

Может, он даже говорит не с Фертилити и не со мной.

«Потому что не нашлось ни одной машины, которая бы сшибла его».

Позади всех нас — рев автобуса, толкаемого вперед по дороге двигателем, расположенным сзади и выпускающим дым отвратительного цвета.

Все эти шутки сегодня из-за газеты. Оттуда, где я сижу, я могу видеть заголовок ниже сгиба на титульных листах газет у пяти людей, закрывшихся сегодняшним утренним номером. Он гласит:

«Уцелевших Членов Культа Все Меньше»

В статье говорится, что близится к концу трагедия массового самоубийства членов Правоверческой церкви, начавшаяся десять лет назад. В статье говорится о последних выживших членах Правоверческой церкви, культа, базировавшегося в центре Небраски и совершившего самоубийство перед лицом расследования ФБР и всеобщего внимания. Короче, газета сообщает, что известно лишь шесть все еще живых членов церкви. Имена не называются, но я должен быть одним из последней половины дюжины.

Продолжение статьи должно быть на странице А9, но суть понятна. Если читать между строк, то там говорится: Гора с плеч свалилась.

Они не написали ничего о подозрительных смертях, выглядящих, как убийства. Там нет ничего об убийце, который, вероятно, охотится за этими шестью оставшимися уцелевшими.

У меня за спиной шутник шепчет: «Как ты назовешь Правоверца со светлыми волосами?»

Про себя я отвечаю ему: Мертвец. Я слышал все эти шутки.

«Как ты назовешь Правоверца с рыжими волосами?»

Мертвец.

«С каштановыми волосами?»

Мертвец.

Парень шепчет: «В чем разница между Правоверцем и трупом?»

Пара часов, и не будет никакой разницы.

Парень шепчет: «Что кричит Правоверец, когда мимо проезжает катафалк?»

Такси!

Парень шепчет: «Как можно вычислить Правоверца в переполненном автобусе?»

Кто-то тянет за шнур звонка, чтобы сойти на следующей остановке.

Фертилити поворачивается назад и говорит: «Заткнись». Она говорит достаточно громко, чтобы люди оторвались от своих газет: «Ты шутишь насчет самоубийств, о мертвых людях, которых тоже кто-то любил. Просто заткнись».

Она сказала это действительно громко. Ее серые, но отливающие серебром глаза горели так, что я уже подумал, а не из Правоверцев ли Фертилити. Или она все еще раздражена из-за смерти брата. Ее реакция была чрезмерной.

Автобус подъезжает к тротуару, шутник встает и идет по проходу. Так же, как в церкви, мы сидим на скамейках, между которыми есть проход. Парень ждет у двери, чтобы сойти. У него мешковатые брюки из коричневой шерсти, которые в такую жару носят только уцелевшие. Подтяжки от церковного костюма образуют на его спине крест. Коричневый шерстяной пиджак перекинут через руку. Он шаркает по проходу автобуса, останавливается, чтобы пропустить других людей, поворачивается и прикасается к полю соломенной фермерской шляпы. В нем что-то близкое, но это было так давно. Его запах — это пот, и шерсть, и солома с фермы.

Откуда я его знаю, я не помню. Его голос я помню. Его голос, только его голос, у меня за спиной, в телефонной трубке.

Умри только тогда, когда закончишь всю свою работу

Его лицо — это лицо, которое я вижу в зеркале.

Не размышляя, я громко произношу его имя.

Адам. Адам Брэнсон.

Шутник говорит: «Мы раньше встречались?»

Но я говорю: Нет.

Автобус проезжает пару шагов, увозя нас от него, и он говорит: «Разве мы не росли вместе?»

И я говорю: Нет.

Стоя возле двери автобуса, он кричит: «Разве ты не мой брат?»

И я кричу: Нет.

И он уходит.

Лука, Глава Двадцать Вторая, Стих Тридцать Четвертый:

«… ты трижды отречешься, что не знаешь Меня».

Автобус возвращается в поток машин.

Единственное, что можно сказать о том парне — урод. Отвратительный. Жирный, как бочка. Неудачник. Образец жалкого человека. Жертва. Мой брат, старше меня на три минуты. Правоверец.

Согласно языку тела, если верить учебникам по психологии, Фертилити разозлилась на меня из-за этого смеха. Ее ноги скрещены у коленей и лодыжек. Она смотрит в окно так, как будто ей пофигу, где мы находимся.

Согласно ежедневнику, в этот момент я должен натирать воском пол в столовой. Надо почистить желоба. Надо смыть пятно на подъездной дорожке к дому. Я должен чистить белую спаржу для сегодняшнего обеда.

Я не должен терять чувство времени из-за прекрасной и сердитой Фертилити Холлис, даже если я убил ее брата и даже если она раскрывает свою тайную страсть моему голосу по телефону ночью, но не может выносить меня как живого человека.

Но не важно, что я должен сейчас делать. Что должен делать любой уцелевший. Все говорят, что мы выросли верящими, и мы испорченные, злые и грязные.

Мы едем в центр в автобусе, наполненном горячим и плотным воздухом, смешанным с ярким солнечным светом и выхлопами бензина. Мимо проносятся цветы, выращенные на земле, розы, которые должны иметь запах, красные, желтые, оранжевые, все время раскрытые, но безо всякого эффекта. Шесть рядов машин движутся без остановки, как на конвейере.

Что бы мы ни делали, это будет неправильно, потому что мы все еще живы.

Ощущение такое, что ты бессилен. Ощущение такое, что происходит отправка.

Это не похоже на путешествие. Нас взяли в обработку. Это больше похоже на простое ожидание. Это лишь вопрос времени.

Я не могу ничего сделать правильно, а мой брат пришел, чтобы убить меня.

Здания центра города начинают громоздиться вдоль тротуара. Движение замедляется. Фертилити поднимает руку, чтобы дернуть за шнур, динь, и автобус останавливается, чтобы выпустить нас возле универмага. Искусственные мужчины и женщины выставлены в витринах и демонстрируют одежду. Улыбаются. Смеются. Изображают, что хорошо проводят время. Мне знакомо это чувство.

На мне одеты только брюки и клетчатая рубашка, но они принадлежат человеку, на которого я работаю. Все утро я провел наверху, пробуя разные варианты одежды и спускаясь вниз, чтобы спросить у соц.работницы, пылесосящей абажуры, что она думает.

Над дверями универмага большие часы, и Фертилити смотрит вверх. Она говорит мне: «Поспеши. Мы должны быть там к двум часам».

Она берет мою руку в свою удивительно холодную руку, холодную и сухую даже на жаре, мы толкаем дверь и заходим на первый этаж с кондиционированным воздухом, где товары разложены на прилавках и в стеклянных запертых шкафах.

«Мы должны подняться на пятый этаж,» — говорит Фертилити, ее рука обхватывает меня и тянет. Мы поднимаемся на эскалаторах. Второй этаж, Товары для мужчин. Третий этаж, для детей. Четвертый этаж, для юных леди. Пятый этаж, для женщин.

Какая-то музыкальная запись звучит из отдушин в потолке. Это Ча-Ча. Два медленных шага и три быстрых. Скрещенный шаг и поворот женщины под рукой. Фертилити учила меня.

Это совсем не то, что я ожидал от сегодняшнего дня. Одежда висит на стойках, на вешалках. Продавцы ходят среди людей, одетых действительно хорошо, и спрашивают, могут ли им помочь. Ничего подобного я никогда раньше не видел.

Я спрашиваю, она что, хочет танцевать здесь?

«Подожди минуту, — говорит Фертилити. — Просто подожди».

Сначала мы чувствуем запах дыма.

«Отойдем сюда,» — говорит Фертилити и тянет меня в лес длинных платьев, выставленных на продажу.

Потом происходит вот что: сигнализация начинает звонить, люди спускаются по эскалаторам так же, как по обычным лестницам, потому что эскалаторы остановились. Люди идут вниз по эскалатору, работавшему на подъем, и это выглядит так же предосудительно, как и нарушение закона. Продавщица складывает свои записи в сумку с молнией и смотрит в другой конец этажа, где какие-то люди стоят возле лифтов, смотрят на цифры над дверями и держат большие блестящие сумки с ручками, наполненные покупками.

Сигнализация все еще звонит. Дым достаточно густой, чтобы мы видели, как он клубится возле ламп на потолке.

«Не используйте лифты, — кричит продавщица. — Когда пожар, лифты не работают. Вам придется спуститься по лестнице».

Она мчится к ним через лабиринт одежды на стойках, сумка с молнией зажата в руке, и она ведет это стадо к двери с надписью ВЫХОД.

Остались только Фертилити и я. Лампы вспыхивают и вырубаются.

В темноте, дыме, мы окружены со всех сторон сатином, натыкаемся на резанный бархат, ощущаем холод шелка, гладкость элегантного хлопка, звонит сигнализация, все эти платья, шероховатость шерсти, холод руки Фертилити на моей руке, и она говорит: «Не волнуйся».

Маленькие зеленые таблички светят нам сквозь мрак, говоря ВЫХОД.

Сигнализация звонит.

«Просто оставайся спокоен,» — говорит Фертилити.

Сигнализация звонит.

«Сейчас в любую минуту,» — говорит Фертилити.

Яркие оранжевые вспышки в темноте в другом конце этажа окрашивают все в странные оттенки оранжевого на черном. Платья и брюки между нами и тем местом — это висящие черные призраки людей с руками и ногами, врывающиеся в огонь.

Призраки тысяч людей сгорают и падают на наших глазах. Сигнализация звонит так громко, что ты кожей чувствуешь этот звон, и лишь холодная рука Фертилити удерживает меня здесь.

«Теперь в любую секунду,» — говорит она.

Жар приближается достаточно близко, чтобы почувствовать его. Дым достаточно плотный, чтобы ощутить на вкус. Не более чем в шести метрах пугающие призраки женщин, сделанные из одежды на вешалках, начинают тлеть и падать на пол. Становится тяжело дышать, и я не могу держать глаза открытыми.

А сигнализация звонит.

Мне кажется, будто одежду на мне высушили и выгладили.

Так близко подошел огонь.

Фертилити говорит: «Разве это не здорово? Разве тебе это не нравится?»

Я поднимаю руку ко рту, и это создает прохладное дуновение между моим лицом и вешалкой с искусственным шелком, пылающей рядом с нами.

Сейчас самое время сказать о тканях. Выдерните несколько нитей из одежды и подержите их над огнем. Если они не горят, это шерсть. Если они горят медленно, то это хлопок. Если они пылают так же, как одежда рядом с нами, то ткань синтетическая. Полиэстер. Искусственный шелк. Нейлон.

Фертилити говорит: «Вот оно, сейчас». Затем наступает холод, прежде чем я успеваю подумать, почему сейчас. Оно мокрое. Вода льется с потолка. Оранжевые легкие вспышки, слабее, слабее, всё. Дым вымывается из воздуха.

Один за другим включаются прожекторы, чтобы показать, что все оставшееся — это белые и черные тени. Запись музыки Ча-Ча снова включается.

«Я видела, как все это произойдет, во сне, — говорит Фертилити. — Ни единого мгновения мы не были в опасности».

Это то же самое, как их с Тревором океанский лайнер, затонувший лишь наполовину.

«На следующей неделе, — говорит Фертилити, — взорвется частная пекарня. Хочешь пойти посмотреть? Я видела, что погибнут как минимум три или четыре человека».

Мои волосы, ее волосы, моя одежда, ее одежда, на нас нет и следа огня.

Даниил, Глава Третья, Стих Двадцать Седьмой:

« … огонь не имел силы, и волосы на голове не опалены, и одежды их не изменились, и даже запаха огня не было от них».

Был там, думаю я. Сделал это.

«Поспешим, — говорит она. — Пожарные поднимутся сюда через несколько минут». Она берет мою руку в свою и говорит: «Пусть это Ча-Ча не пропадает даром».

Раз, два, ча, ча, ча. Мы танцуем, три, четыре, ча, ча, ча.

Разруха, спаленные рукава и брючины от одежды разбросаны по полу вокруг нас, потолок провис, вода все еще льется, все вымокло, мы танцуем раз, два, ча, ча, ча.

Вот такими нас и находят.