— Ты меня сейчас доведешь... доведешь! И пеняй на себя! — снова послышалось у стены. Снова я еду в вагоне. Нет, уже приехала.

Какие же шумные соседи у меня. Какие злые люди… Неужели они выбирают себе друзей, супругов лишь для того, чтобы потом на них кричать? Ибо с любящим человеком и любимым наверняка найдется общий язык и договоренность, потому что люди эти объединены самой лучшей на свете связью. И только в шутку, трагическим актером можно визжать на весь дом, а потом смеяться и крепко обнимать дрожащую шею. Или страстно целовать — тут уж по виду нужно смотреть.

Город со времени моего ухода ничем не изменился. Я постарела, а он нет. Ведь для него мой десяток лет всего-то как пара дней. Для Вселенной, для бытия мое существование секунда… Смотришь вот на все эти сооружения, людей и таких прекрасных птиц, наперегонки принимающих облачные пестрые ванны, и хочется в эту самую бездумную мистерию как-то предательски и эгоистически вживиться… Но я все же люблю, наконец, и уважаю то, что мне оставила судьба. Она подарила мне возможность величайшую — посвятить себя другому. Могу ли я, имею ли право отказаться от такой чести? Лучше уж страдать, но любить, чем помереть, так и никого не полюбив и вообще не испытав подобных драгоценных чувств.

— Извините, — помахала мне вдруг девушка, чуть привстав от волнения и с такими же волнительным глазами смотрела на меня, когда я тенью нависала над ней, словно упрекая. — Мне бы... посидеть кому с ребенком. Это недолго! Мне срочно нужно отойти!

Она положила руку на синюю коляску, наполненную всякими игрушками и одной особенной, очень большой и вредной, порой, но, как водится, самой любимой у взрослых. Эта девушка смотрела на нее любовно и, в то же время, отчаянно.

— Я не могу оставить моего малыша одного. Ему нужен присмотр. Я могу оставить его вам? Пожалуйста?

Она смотрела на меня измученно и совсем невесело. Меня такие трюки врвсе не впечатляли и уж совершенно не вызывали уважения. Давить на жалость — что может быть хуже? Но эта девушка молодая и такая пылающая своими чувствами, что готова сжечь дотла окружающих своей пылкой торопливостью.

— Я помогу вам, — ответила я и приподняла руки вверх, — только не надо больше этих глазок, прошу.

— Оу, правда? — вскочила она оживленным воплем, не замечая ни меня, ни моей просьбы перестать сжимать мои плечи. — Спасибо большое! Я недолго! Это правда срочно!

Она даже и не успела ничего путного о ребенке сказать, как уже скрылась за аллеей в толпе. Ни тебе советов для ребенка, ни осторожности всякой. Может я возьму, да утащу его к себе? Об этом молодые мамы вообще думают, когда оставляют детей незнакомцам?

Я фыркнула и присела на скамейку, мамино место. А что, если это меня надули? Оставили ребенка, да и убежали. Так бывает в жизни. Людям проще переложить ответственность на других, нежели браться за нее самим. Всё-таки иметь такую игрушку занятие не из дешёвых. Не только деньги, но и душу придется за это отдать. Все свое тело.

Это того стоит. Я понимала это по глазам моей матери, что глядела на меня счастливыми от слез глазами и не хотела больше ничего на свете, кроме как держать меня за мои худенькие плечи, гладить по чёрненьким волосам и петь свое мне на ушко, такое непонятное, потому-то и трогательно тряслись щеки — почему?

"Да какая разница?" — думала я и глядела на малыша.

Он был спокоен, тих, только изредка гремел своими инструментами, пытаясь изобразить из себя то ли охотника за сокровищами, то ли композитора. Его гладкая, как яйцо, голова пыталась извергнуть на этот мир такие безумные и гениальные идеи, что ни одному Нобелевскому лауреату и не снилось! Я поглядела на все это, улыбнулась и, убедившись, что все хорошо, принялась смотреть вперёд. Фонтан, например. Неработающий пока. Это интересная вещь, на самом деле. Много с чем его можно сравнить. С любовью, например — летом, в дни нашей юности он выпускает из себя бесконечные порывы страсти, однако и будучи заледеневшим зимой от холода будет красив своей изящностью, узорами, что скрывались за потоками холодной воды. Он будет прекрасен в бессмертии своих чувств.

Я засматривалась на это удивительное создание человека, этот архитектурный шедевр, а когда люди проходили мимо меня, то переключала свое внимание и на них. Я глядела на ребенка, такого озорного и замечательного, вспоминала его мать, которая хоть и была беспечной, но все же, видно, любила свое дитя — коляска была, например, оснащена вентиляцией, регулировкой спинки и водоотталкивающим материалом — недешевое удовольствие. Я представила их вместе и поняла, как же удивительно людское счастье, как радует глаз эта новая, пока ещё неизвестная никому жизнь. Может, великий учёный? Космонавт? Я была бы рада даже простому повару. А мама обязательно поможет.

В то же время, наблюдая за торопящимися куда-то прохожими, суетливыми, наглыми, нервными от прерванного телефонного разговора и совершенно равнодушными к остальным людям, остальным... несчастьям. Они грешны, каждый в своем стиле — кто-то больше, кто-то меньше. Устраивают войны, плюют на других, эксплуатируют, без жалости убивают, лгут, занимаются самыми грязными непотребствами, какие только воплощает их распущенное воображение! И таким я собираюсь дать шанс? Да, собираюсь. Людям, оказывается, нужен шанс исправиться. Как дали его мне. Наверное.

Малыш очень удивил меня своим скрипучим воплем, что я дернулась. Этот малец лежал и дергал своими пухлыми ручками, сражаясь с невидимыми воинами, обижавшими его. Я поспешила поскорее защитить ребенка, забрать к себе на руки аккуратно и успокоить.

— Тише, тише, — шептала я и медленно качала его.

Он смотрел своими удивлёнными маленькими глазками на меня, а затем плакал.

— Я что, такая страшная, да?

Тогда я села и стала качать его в стороны, прижимая к себе.

— Ох, нет, я не твоя мама! — изумлённо и сдержанно воскликнула я, почувствовав, как маленькие пальчики тянутся к моей груди.

И это было практически бесшумно.

— Грудь тебе приятнее моего лица, да? — усмехнулась я. — Все вы, малыши, одинаковые...

На мое спасение вернулась, наконец, мама минут через пять. Малыш удивительным образом успел почти уснуть. Она мило улыбнулась мне и, тихо поблагодарив, взяла свое чадо в руки, поцеловала полуспящий лоб, положила ребенка обратно в коляску.

— Спасибо вам больше. Выручили. Вы же вроде куда-то торопились?

— Да... — ответила я равнодушно. — Все равно уже опоздала.

— Ой, как же так... Так неудобно перед вами, — распереживалась она. — Извините меня.

Я, не обращая внимания, только добавила напоследок:

— Всего хорошего.

И пошла к своему уже заждавшемуся неизбежному: своей судьбе.

Ее найти было довольно трудно — несмотря на то, что знакомы мне и кафедры, и залы — все казалось каким-то совсем не тем, что мне представлялось в воспоминаниях. Уповать и думать, выбирать виновника из двух зол: проекции и искажения я не стала, предаваясь жуткой ностальгии, но вскоре, спрашивая новых мне людей, я встретила своего старого профессора, того самого, что был, своего рода, свахой на нашем первом занятии. Мы любезно с ним побеседовали полчасика, и мне даже не обошлось это в утомление и головную боль. А вот старость уже совсем выбила из него весь порыв…

— Аида здесь работала когда-то. До тех пор, пока ее не положили в больницу, — вздыхал он. — Давно я к ней не заходил, времени как-то нет.

— Может быть тогда я сделаю это?

— Был бы признателен! А то, знаете, дела ректора требуют неотложности.

Мне сообщили адрес, контакты лечащего врача, на этом и попрощались. Пока я шла по улице, пока представляла нашу встречу, пока думала о том, как выплесну на нее всю правду! Я и не заметила, как очутилась у регистрационной. Что-то явно знакомое, раз ноги сами ведут.

Я прошла по светлому пустому коридору, проводница моя указала на палату с цифрами три два два — триста двадцать вторая. Она немедленно удалилась, оставляя меня наедине с моим непростым выбором. Я испытала гнетущий трепет, чей-то суровый взгляд на душе. Осуждающий взор моей дорогой матери или сестры…

— Но ведь я… не за этим пришла. Обещаю, больше никто не умрет, не пострадает. Я вам обещаю, мои дорогие. Теперь все будет иначе.

Со всей решимостью я стиснула стальной кулак и отворила дверь. Войдя внутрь, дунуло свежей прохладой с окна, растрепало мои волосы, а закат солнца мягко слепил меня своей красотой через большое окно посередине. Разве что… мешало всему этому великолепию она.

Аида. Тело ее как бездыханное лежало на койке, окружённое непонятными, не Бог пойми какими приборами. Оно… лишь отчасти было покрыто белоснежной тканью, которая прятала её многочисленные багровые пятна по всему телу — некоторые из них плакали кровавыми слезами, в то время как само лицо Аиды безмятежно: и глаза, уже вовсе не измазанные вычурной косметикой, и рот… что вдруг нарушил эту беспечность и безупречность её чистого искреннего выражения, дрожащими губами зашевелился, чтобы дряблым голосом произнести:

— Больно… Как же… больно…

Она королева на сияющем троне, плененная звенящей цепью, но как же дорого ей пришлось заплатить за великолепие этого образа! Руки лежат запястьями вверх, изуродованные и неподвижные. Они кажутся мне моими, такими родными и удобными! Однако в силах ли я вообще пошевелить ими?

— Это ты? — произнесла Аида, приоткрыв свои очи. Маленькая кровяная струйка на ее шее стекла вниз, прямо на чистую ткань и опорочила девственность этого блистательного «платья». — Спаси… Прошу, спаси меня… Освободи…

Ее умоляющие слова как зажигающая фитиль свечка — ещё немного, и не остановить более ужасающих последствий. Я, парализованная этой картиной, чувствовала, как начинаю гореть изнутри непреодолимым желанием стучать сердцем изо всех сил, чтобы… чувствовать. Да, именно таково мое желание — прочувствовать всю её боль и посмотреть, в конце концов, на себя. Чем я лучше? Чем ты хуже?

— Что с тобой такое случилось?

— Да так… упала немного… — затягивала она предложения и с трепещущими эмоциями в пересохшем горле произнесла. — Это ты хотела… услышать?

Её слова тяжелы, полные изнеможенности, усталости. Также тяжело падает растрёпанный локон на ее плечо, когда она пытается приподнять голову. Незримые цепи жестокой болезни сковывают каждую руку, каждый тонкий пальчик, каждый шелковистый волосок!

— Лейкоз… — чуть погодя ответила Аида и подняла ко мне своим тоскливые, словно постаревшие глаза, оставившие прелесть лоснящегося блеска где-то там, в прошлом. — Я обречена, Иеремия. Донора… нет. Отца… тоже нет. Только ты у… меня… осталась…

— Только… я?

Она едва заметно усмехнулась и взвизгнула как от удара током, что я вздрогнула. Несмотря на все неудобство, она была любезна ответить мне:

— Я… всегда мечтала о такой… классной подружке, как ты. С детства приученная сидеть перед… проклятым столом за учебниками, я… не знала, что такое дружба и любовь. Мне так хотелось этого, так хотелось… Не учиться, не играть, а… жить. И однажды мы встретились, — на лице ее медленно расплывалось едва ли заметная улыбка. С трепетом ее дыхание вздымало грудь. Она стала похожа на человека, а не бездыханную куклу. — Только ты… всем своим видом презирала меня. Мое желание… обрести счастье… хотя бы во внимании публики. И я вместе с любовью возненавидела тебя. Ты знаешь... какой отстойный конец из этого… вышел.

— Что это за… Ты действительно думаешь, что я поверю во все это? — нерешительно сказала я и нахмурилась. Как же я пыталась врать себе! Даже несмотря на сокрушительную наглядную правду.

— Отнюдь… Я лишь хотела попросить прощения у тебя… дорогая. Я ведь знаю… зачем ты тут.

Я тут же дрогнула, и щеки мои начали гореть.

— Хе-хе, никогда… не видела тебя смущенную, — слабо рассмеялась она. — Ты всегда... была бесподобна на сцене. Идеальна. А тут… такое. Я бы… все отдала, чтобы сыграть с тобой… последний разочек…

Её огонек тусклый, невзрачный. Стоит только дунуть, и затухнет истерзанная душа.

— Возьми… барбитураты и… введи их. Тогда я, наконец, умру. Этого ведь ты… хотела?

— Не проси меня о таком, — прошептала я сдержанно.

— Пожалуйста. У меня… больше никого не осталось. Я… ждала встречи с тобой. Хотела, чтобы именно… ты сделала это. Ведь даже сейчас... я сжимаю в руке наши поломанные отношения… потому что даже такими… искренне дорожу.

Пара уколов — вот тебе и два последних шага на пути к цели. Но я не хочу! То ведь было мое обещание! Что никто больше… не скривится от моих ужасных рук. Никто…

— Я… не могу, — не в силах больше стоять к ней лицом, я повернулась спиной. Трусливая шавка, жалкая и бесполезная убийца ищет утешения у своей жертвы. — Прости.

— Иеремия, ты… разочаровываешь меня! — голос ее отнюдь не стал крепче от этого истошного крика, но наполнился той энергией, что готов испустить в смертельной битве воин, по колено стоящий в собственной крови. — Я издевалась над тобой. Я… плевала тебя в лицо! Я сломала твою карьеру, дура ты… Так сымей же уважение к себе, чтобы сделать справедливый выбор! Сколько мне ещё наговорить тебе отвратительных вещей, чтобы ты прямо здесь придушила меня?!

Хотя, скорее, как лихорадочная певунья на сцене, истошно дотягивающая из последних сил финальные ноты. Я повернулась, чтобы посмотреть хотя бы на концовку сего грандиозного выступления. Неспешным шагом я двигалась к ней и осторожно всматривались в красную сыпь по всему телу. Словно паразиты искусали ее, насыщаясь молодой плотью, вплетались в ткани, изъедали изнутри невыносимыми спазмами и судорогами.

— Ты… и правда жестока… — прошептала она, и из ее закрытых глаз вытекла слеза прямиком по равнодушному от изнеможения лицу. Странно, что на нём ни единого пятнышка, словно это святыня.

И я прикоснулась своей рукой аккуратно к ее бледным ланитам и ласково смахнула священную слезинку. В груди моей что-то крикнуло, закрутилось всеми цветами радуги, когда она так трепетно своими пальчиками-браслетиками сжимала мою кисть и  наслаждалась каждой клеткой моей ладони. Ещё никогда я не думала, что кто-то мне чужой с такой любовью будет прижимать отвратительную меня к себе, дорожа каждой секундой.

Я отвернулась, чтобы сдержаться. Только не перед ней...

Я нашла те самые шприцы со спасительной эвтаназией. Вдохнув смелости, я в последний раз взглянула на пока ещё живую Аиду. Так спокойна. Так невероятна в своей непоколебимости и терпимости. Сколько ты прождала ради этого? Ради меня? Я совсем не чувствую себя достойной теперь.

Я ввожу инъекцию. Ощущаю горечь этого яда у себя по рту. Ощущаю тяжёлую длань Господа, который возненавидит меня за это. Но я… теперь не могу иначе.

— Прошу, продолжай. Ты... всё сделала правильно.

Я с ещё большей твердостью и горящим пламенем внутри давлю на поршень, выталкивая остатки яда через дряхлую, но когда-то замечальную кожу. Аида смотрит на меня, полностью открыв глаза. Они… сияют дальше тысяч прожекторов, прекраснее миллиона мотыльков… и смыкаются также тихо, как потухает в камине последний огонек.

— Спасибо, — испуская последнее тяжкое и ядовитое до боли слово, она улыбнулась мне, найдя свой покой во сне. Теперь ей не будет больно. Обещаю.

Я ввела ей вторую, смертельную дозу и провела рукой вдоль пока ещё теплой коже и сидела вместе с ней до тех пор, пока тонкая нитка пульса на мониторе не запищала. Только тогда я встала на ноги, чтобы выйти на улицу и хорошенько подышать

Через некоторое время я оповестила лечащего врача о произошедшем. Как эта женщина злилась на меня!

— Вы не понимаете, что это уголовное дело? Нельзя было действовать самостоятельно! У вас нет на это ни лицензии, ни права! Я бы прямо сейчас отправила вас… Ах! Какая же она упертая была. Всё-таки добилась своего… — она устало выдохнула и отвернулась к окну своего кабинета. — Ступайте с Богом. Я все улажу.

— Извините.

— Это мне следует просить прощения на самом деле. Вы сделали все верно. Мы не вправе осуждать желания обреченных. Это бесчеловечно.

Я вышла и брела долго вдоль мостовой. Солнце уже почти село и слепило меня своими уходящими лучами. Оно все ещё игралось по воде внизу моста. Я не побоялась спустится вниз, к побережью, оставшись наедине с серебряными волнами. Небо так и лилело от самого только свидания с солнышком, попавшим в наш мир словно из Рая.

— Бесполезное, — сказала я и положила к себе в руку свой блистающий револьвер. Со всей силы я замахнулась и бросила его подальше от себя, поглубже, на самое дно. — Прощай, оружие.

Всё-таки… я завершила свою месть. В памяти проносились те самые моменты с Аидой, которые магическим образом сжимали меня в тисках злой судьбы. Я словно… родного человека потеряла. Словно мать второй раз похоронила.

Я почувствовала дребезжание в кармане — звонил телефон. Кто же ещё мог звонить? Кто мог так вовремя это сделать?

— Алло? — сказала я, приняв вызов.

— Привет, — сразу же послышалось из динамиков. — Ты ведь скоро приедешь?

— Дела я… сделала, так что да. Обратная дорога.

— Замечательно! — воскликнула она, и на фоне забренчала посуда. — Ну… тогда потом поговорим? Тебе наверняка нужно подготовиться к выходу, вещи собрать.

— Я думала, что ты хочешь поговорить.

— Йери… Ну это ведь как с обедом. Сначала нужно прикормить, а потом уже насытиться.

— А по-моему так аппетит только испортишь.

— Я с тобой спорить не собираюсь, — обиженно пробурчала она. — Давай, скоро увидимся уже.

— Погоди.

— Да? Что такое?

Я напряглась и с необычайной для себя самой уверенностью произнесла:

— Спасибо, что спасла меня.

— Спасла? В каком смысле?

— Да… ни в каком. Просто спасла.

— Ну… рада была помочь! — радостно выдохнула она. — Ещё увидимся, Йери.

Ради нее я готова сделать нечто большее, чем просто поднести пачку чипсов в надежде на наследство. По крайней мере сейчас. Но… я не могу выполнить её желание в становлении актрисой, это невозможно и вряд-ли теперь необходимо.

В последний раз предаваясь фантасмагориям прошлого, я сижу в настоящем и ожидаю своего выхода со сжатой в пальцах ручкой чемодана. Предвкушая нашу встречу, я волнительно вылетаю из своего вагончика в коридор и наталкиваюсь на молоденького, распущенного последним писком моды и стыдом филистера! Или же обычного человека, не осознавшего пока истинную красоту — внутреннюю?

— Ну вот и ты, Йери, — услышала я вдруг среди толпы.