Никогда ещё снег не был настолько чист. Никогда. Он до того был непорочен и невинен, что изваянные из слепоты лучи не смели задерживаться ни на одном сантиметре бесконечной призрачной пустоты и отражались, переливались блеском, противно слепили меня, что аж щуриться приходилось. Все это место вокруг — деревья, с трудом удерживающие на корявых руках снег, которые же и лежат тут повсюду оторванные; и ручеек, булькая, пел, заливаясь не хуже свистящей где-то неподалеку от меня птички. Все это походило больше на сцену, в которой каждый герой и каждый элемент был удостоен своего внимания. Глаза разбегались от такого разнообразия акцентов бестолкового режиссера. Как хорошо, что вокруг ни единого зрителя, видимо тоскливое представление для обывателя.

Но для меня было бы грехом не постоять немного, не посмотреть в глаза природного соглядатая, не помечтать и не подивиться той не захватывающей, но успокаивающее красоте, от которой намеренно отказываются практически все люди.

— Для каждого она своя, — скажет иной.

— Ее просто нужно уметь видеть, — возражу я про себя.

Но вот и началось — передо мной вылез гигант, чистый такой, одинокий и могучий, как хозяин леса, башней посередине торчала острая несуразная голова с широким колпаком, а руки и ноги так плотно обнимали тело, что сама архитектура казалась оптической иллюзией замудреного художника. И в то же время, это настоящий образец типичного загородного домика с однотонными панельными стенами, заборчиком железным в два метра и небольшим бассейном, в этот сезон ещё замерзшим. Внутри оказалось просторно и грязно. Все как у моей сестры, только лишь помноженное в несколько раз. Я даже представить не могу, как долго тут пришлось бы убираться. Хорошо, что сестрица моя «безбашенная»…

Повсюду, под ногами и над ними валялись банки из под всякого разного пойла, от него же и бутылки, потом пакеты, лужи — прямо навевает недавнюю мою уборку... От всего этого беспорядка я не могла ходить, не смотря под ноги, и ощущала себя в танцовщицей в канкане с рюшами и кружевами в шелковом платье — всё так и норовила поднять свои одежды, оголив немного черные лодышки на радость публике, которой никогда не существовало.

Среди колонн могучих, картин великолепных я обнаружила кухню. Совсем непримечательная она была, с ярко-помадным матовым фасадом из темного дуба, шкафами с прозрачными дверцами и не менее прозрачной посудой из хрусталя — не из стекла какого-то там обычного! Посередине стояли голые столешницы, не сидели и мягкие стулья, неравномерно отодвинутые и поломанные. Люстра, ложка, ламинат — вот и все тут. Разве что ещё неоткусанный шоколад в серебряной форме обертки как вишенка на торте в образе популярного сейчас в живописи супрематизма.

Я поискала на полках кружку и нашла очень хороший чайный сервиз, невзрачный такой, без узоров и цветов, только небольшой золотистый венец на лбу у кружки и миниатюрная элегантная форма ушка, тоже с желтоватым свечением как у серёжек. Я сняла верхнюю одежду, повесила её на стул, поставила воду кипятиться, а когда чайник засвистел, то моя рука немного задержалась, чтобы этот недовольный монстренок пищал дольше и громче. Потом же кипятком я залила чайный пакетик, обмакивала его подольше, чтобы сделать напиток густым и бодрящим. Ничто так не пробуждает, как чифирок, отдающий в мозг своим крепким как яд ароматом и горьким привкусом на кончике языка.

Попробовав напиток, я пошла к близ стоящему круглому столику для чаепитий, убрала от туда пару жестяных банок и, закинув ногу на ногу, продолжала попивать его. Согревал хорошо. К тому же, вид приятный из окна — я словно существовала принцессой, желающей хоть раз в своей жизни пойти гулять на улицу. Там было так живо, свежо, по настоящему как-то, а здесь? Одно лишь искусство. Таков современный человек — молния больше для него не Кара Божья, а лишь только циферки, им же выдуманные, имеют для него высшее значение!

— Кто... — песней послышался стон ореады, дрожащей такой, неуверенной, усталой и практически несвязной. — Кто шумит так рано...

Похоже, пришли гости, а чай как раз готов. Не могу поручиться за его качество, но за гостеприимность мою уж точно.

— Ох, что за день сегодня такой...

Он появился словно из ниоткуда неподалеку от меня, у расцарапанного холодильника, доставал что-то из него и громкими глотками отпивал, не щадя свое горло. Видок у него был, скажем, не очень. Несмотря на его завивающиеся волосы, голова была похожа больше на туалетный ёрш, а на красивое и подтянутое лицо была наложена маска с синяками под глазами, пара страз из всякого мусора по типу осколков стекла прилипла к неестественно покрасневшему носу и кривой гримассе, которая так и норовила съехать в невежество ещё сильнее.

Все это безобразие держало его небезобразное тело, мягко говоря. Несмотря на скудный бутылочно-баночный образ жизни, у него висели впечатляющие формы, которые не покрывало дорогое тряпьё. Только нижнее белье практически не скрывало отсутствие его эректильной дисфункции после отрезвляющего сна. Впрочем, этого молодого человека, похоже, такое не смущало.

— Так-то лучше, — с рычанием выдохнул он и поставил банку на стол, а потом достал бутылку пива и, попивая её, шатаясь, направился ко мне, пиная под ногами бутылки. — Какого х... Погоди...

Он, пройдя мимо меня и задев мою выставленную ногу, споткнулся, но все же устоял на своих двоих и мигом плюхнулся со скрежетом на стул (дурачок даже и не понял ничего!). Я отпила еще глоточек из своей чашки, с закрытыми глазами, и слышала, как небрежно глотают рядом с совершенно раздражающими междометиями.

— Если ты из налоговой, то мне нечё тебе сказать... — пробурчал он и поднял глаза, чтобы присмотреться ко мне. — Говори, какого ты тут забыла?

Я не могла отказать себе в удовольствии молчать. Уж слишком дико тишина наполняется голосом столь недовольным, что и прерывать не хочется. А потом как осенит его более гениальная идея!

— А, ты же Сиси, или... как тебя там? Сюзи... Сусанна… Ну ты не серчай, подруга. Мы же просто... ну... повеселились... вчера... — мычал и гудел он, словно мальчик у доски, пытающийся вспомнить то, чего никогда не учил.

Я слушала его, но больше засматривалась вперед. На белой и гладкой стене, рядом с картинами полуобнажённых дам "Данаи" и "Нимфеума" висело полотно, небезызвестное и вдохновенное самим Господом: "Иудифь и Олоферн" Микеланджело. Женщина отрезает голову мужчине, простолюдинка убивает полководца, спасительница несёт праведный свет от его головы, жалкого угнетателя!

— Постой, а я тебя же знаю, — тянущий подозрением произнёс мой сосед по столу и присмотрелся, когда я соизволила показаться ему в профиль и все также невозмутимо наблюдала. — Глаз, рука... Это же ты… Ну та! В школе мы…

На его лице появилась неторопливая улыбка, а глаза поднялись куда-то в потолок. Пошлость взыграла роль и временного отрезвления.

— Да уж, было время. Юность... — вздыхал он с наслаждением. — Мы и с тобой веселились, помнишь? Тебя вроде Йомия зовут? Какое-то узкоглазое имя...

— Иеремия, Дэниел, — ответила я, покосившись, и спокойно отпила ещё глоточек.

— И что же ты тут забыла? Неужто ностальгия? — грязно усмехнулся он и, по-царски развалившись, притянулся губами к горлышку бутылки и начал не то, что пить, но сосать.

— Я хочу тебя, — интригующе произнесла я, приподняв брови и задержав дыхание. Его усмешка обнажила себя в остром оскале, в глаза хищно поблескивали — в них не осталось ни грамма осторожности, ни грамма стыда, — убить.

Я стала несомненно рада и даже боялась сделать зло невинному… Ах, потому что Дэниэл человек такой, что не изменяет своей основной сути практически никогда. Да и как измениться ему, сексуальному тюфяку, не видевшему и не ощущавшему стенаний от настоящей жизни? Только в темноте и грязи прячется настоящая истина, которая и образует глубину человеческой души.

— Чё за тупая шутка? —  спросил зло он, застыв в тупом выражении.

— Это не шутка, — ответила я все также спокойно.

— Чего?

Дэниэл поднялся со стула, поставив бутылку на столик, взглянул на меня презренно и яростно, а через пару его глубоких бычьих выдохов, сказал мне:

— Ты кем себя возомнила? С кем ты разговариваешь, а?!

Он поднял руку и замахнулся на меня. Его удар был прилетел бы прямо мне в голову и оставил гигантский след, не увернувшись бы я, поддавшись вперёд.

"Да, ничего не изменилось" — думала тогда я. — "Просто мне захотелось так сделать. Просто потому, что я могу".

Все происходило, как во сне или пьяном угаре — каждая секунда казалась минутой. Кулак медленно пролетал надо мной, а вот чашка чая в моей руке напротив — точно целилась в голову, прямо в рожу. Она плющилась, трескалась и разлеталась осколками под тяжестью моей стальной ладони и его милого личика. Жалко было, кончено, и идиллию нашу разрушать, и отличный сервиз.

— Ай, сука... — простонал Дэниэл и закрыл ладонями свое лицо. — Мой глаз...

На полу лежали остатки от кружки, плавающие в коричнево-кровавой луже. Может, теперь чай станет более приятным на вкус? Только придется пожертвовать целым человеком, чтобы  запасов хватило хотя бы на месяц!

Дэниэл, убрал одну руку с лица и… явил свой взор Ктулху во всем своем кровавом танце. Он буквально трясся от одной только возможности смотреть на меня.

— Добро пожаловать в лагерь одноглазых, теперь мы немного более равны, — произнесла я и, взмахнув протезом, поймала проскользивший в руку револьвер, аккуратно зашагала в его сторону.

— Нет... Нет! — вскричал он и побежал от меня, взвизгивая. — Не надо! Я же пошутил! И ты пошутила, так ведь?

Его голые ступни выбивали алые узоры пяток по скользкой дорожке. Сначала у столика, потом в холле и затем на ступеньках наверх. Я шла по следу, как за сокровищем и все пыталась предугадать, что же меня ждёт в следующей комнате. Когда я появилась наверху, то на меня ощутимо подул ветерок. Передо мной появилась просторная комната, ещё более запущенная, нежели внизу. Тут буквально и ступить было негде, а воздух с улицы не избавлял от смрада, стоявшего тут и там.

— Вот такое у тебя логово, — разочарованно сказала я ему в его ковыляющую спину.

— Черт!

Он захромал к окну болезненно и растерянно, но все же пока ещё быстро. Я резко выстрелила в стоящую неподелку вазу. Она дала трещину и разлетелась. Осколки попали под его ноги, и он мигом упал со взвизгами и воплями. Я быстро подошла к нему, лицо показалось мне, а тело судорожно пыталось ускользнуть, как…

— Зачем же ты осознанно стал жалким червем, если знал, что таких, как ты обычно давят?

— Нет, прошу! Я все понял, п-понял! Давай... дружить? Ну пожалуйста! Зачем смотреть на меня таким равнодушным взглядом? Просто скажи — да или нет! Я м-могу дать тебе денег! П-правда, у меня сейчас не так их много, д-да и проблемы, но для тебя это не проблема! Ну стой же ты! Я правда сожалею! Неужели ты убьешь меня? Нельзя же так. Побойся Господа!

В тот момент я выстрелила по люстре, и она снегом осколков лампочки полетела вниз, на моего самого пугливого в мире человека. А нет, приземлилась рядом…

— Да пощади же меня! Я же тебе ничего плохого не желал тогда! У нас не было ничего личного! Если бы я не согласился тогда на ту затею, то меня склевали бы! Выбора не было, пойми! Я понимаю, что тебе противен, но у меня и любимые люди есть, которые будут плакать обо мне, подумай о них! Девушка моя, хотел вот на днях сделать ей предложение! Ну неужто ты лишишь невинного человека такого счастья? Ну так что, чего ты хочешь, скажи?!

Я дошла до него, пригнулась, чтобы прикоснуться рукой к его лицу, а дулом к его щеке и вдруг резко рассмеялась прямо ему в глаза:

— Дэниэл, ты так и не понял? Я же тебе сказала — хочу... тебя... убить, — проговорила я, четко выговоривая каждое слово. — Но ты самый настоящий кретин, не понимающий до последнего понятных тебе слов! Ты тормоз, Дэниэл. Болван клинический, дурачок деревенский! Ты идиот, Дэниэл, и-ди-от! — давила каждое слово я и краснела ото всей экспозиции игры, слов, которые мне прижилось выговаривать с непривычной для меня манией величия.

— Идиот, я идиот, — судорожно соглашался со мной он и медленно отползал к окну небольшого балкона. Тревога била не только по внутренностям, но и коже, проявляя на ней многочисленные мурашки.

— Идиот! — продолжала я. — Совершенный и абсолютный идиот! Да таких идиотов надо поискать!

— Ты права, права, я идиот. Идиотище!

— Идиот! Идиот!

— Идиот!

— Идиот!

— Ид... и-и... — оборвалось внезапно.

Все потому, что дурак упал. Я прошла на открытый балкон, оборудованный низкими перилами и замечательным видом на лес, и посмотрела вниз. Тело Дэниэла скукожилось в свастике и бездвижно валялось на белом снегу. Вскоре и эта чистота стала осквернена багряной краской, разливающейся медленным ручейком. Жертва принесена, но ответить на этот жест доброй воли богам способен только завывающий, завивающий мои пряди ветер.

— Идиот… — сказала я в последний раз, выдохнув последний дух моего безумия.

Убийство! Так много об этом деянии написано, столько осуждений! И даже сейчас я чувствую тяжесть слов всех тех, кто увидит это вживую, по новостям или ещё неведомо где. И мне неважно, что они мне скажут. Главное, что я спрошу себя самый, наверное, очевидный вопрос: "А я действительно право имею?"

При виде человеческого трупа я не испытывала ничего, словно переживала это не первый раз. Я тогда удивилась — неужто во мне пропала всякая человечность? Но я ведь чувствую, люблю... И ненавижу.

Я могла бы дать себе оправдание о невозможности выхода из ситуации, из плена своих эмоций и психического давления. О том, что у меня и выбора-то не было. Но это ведь не так. Я сделала самый, что ни на есть, осознанный выбор — насилие. На нем построено наше общество, наши взаимоотношения, границы, идеалы, чувства. Оно формирует нас, ибо это даёт толчок к развитию и всегда, всегда разрушает нас изнутри. Я имею право разрушить себя, в этом и заключается мой выбор. У меня нет внутри какого-то альтруизма, пусть со злом и несправедливостью борются те герои, которым немного не наплевать хотя бы на себя. А я выбираю и всегда буду выбирать только выстрел. Справедливый, по моему мнению, стремящийся молниеносной пулей к самой истине.