Ни Вероника, ни Уорд, ни даже Дэниэл не были конечной точкой унижения и падения моего достоинства. Я и правда начала пылать костром колючих лепестков, разрастаться внутри сорняком ненависти, однако никогда не надеялась на Суд, ибо нету объективизма в нашем мире с точки зрения добра и зла. В конце концов, я не атрофированное резигнацией тельце, "и раз мне послали испытания, то я пошлю им смерть" — думала я.

Несложно выяснить, что испытывает человек после насилия, все жертвы одинаковы в своих стенаниях, самобичеваниях, слезах. Гораздо сложнее для них всех выбраться из плена разума, принять или уничтожить сам факт насилия. Для меня последствия оказались ужасными, но не сказать, что катастрофическими. Я на полном серьезе однажды выбежала из класса, чего себе не позволяла даже при сильном желании, например, в туалет. Это не могло не насторожить нашего учителя по этике — возраста может так среднего, но того, что стройная, не проблемная. Не бывало такого, чтобы на уроке не было ее преподавательской улыбки. Ее внимание невозможно не привлечь странностями, и однажды она нашла меня в уборной на перерыве, куда я часто ходила плакать, закрывшись в кабинке. Мне не хотелось, чтобы кто-то узнал о моем позоре. Однако боль, порой, не скрыть ничем, никакой маской, ее можно только пережить. Но когда же эта длинная ленточка в моей истории закончится — «пережить»? Когда начнется «жить»?

— Эй, кто там плачет? Что случилось?

Я тогда насторожилась и замерла. Неужели мои всхлипы настолько привлекают внимание? Неужели этот раздражающий поворот судьбы непреложен по своему существу, когда речь идёт о внезапном друге?

— И сразу прекратила... Ну же, выходи и рассказывай.

Я была поймана с поличными. Отрицать или убегать куда-то более, чем бесполезное занятие, в особенности, что я и сама не желаю больше прятаться. Я нуждалась в ней. Я тайно надеялась, отпирая дверь кабинки.

— А-а, это ты, — сказала мягкая улыбка на лице милого учителя. Ее маленькая косичка всегда немного по-детски была заплетена каймой на большом лбу, что мне эта женщина всегда казалась… инфантильной.

— Да... — сказала я нервно и, смотря в пол, быстро пошла на выход.

"Останови меня. Пожалуйста."

— Куда же ты? Разве я тебя не спросила кое-что? — она схватила меня за руку и притянула к себе, рассматривая своими добрыми глазками и хлопающими ресничками меня с ног до головы. — Я ведь помочь хочу, Иеремия. Разве ты не любишь мои занятия? Я вижу старание, но не понимаю, почему твои оценки стали… немного хуже. Как учитель, как друг ученика я обязана попытаться решить твои проблемы, ставящие под угрозу твое будущее.

Отвергнувшая всякий пиетизм идиотка тогда ответила:

— Я плачу потому, что Господь оставил меня.

Я судорожно выдохнула, простучала зубами от нахлынувшего меня холода и пролила одну слезу, такую внезапную, резкую, как стрела чуткого снайпера пронзает тонкую аорту; а потом, пожалев о своих действиях, отвернулась. Я чувствовала, как на мои плечи ложатся ее ладони милого и держат меня так до тех пор, пока не перестану трястись.

С тех пор наши отношения стремились пересечь ту грань между учителем и учеником — точку опоры, называемую… дружбой. В радость мне стало оставаться с ней после занятий, беседовать о литературе, помогать с проверкой тестов. За ее улыбкой стояло, как мне казалось, нечто большее, чем обывательский опыт преподавателя. Она никогда не смела прикоснуться к моим слезам, но, впрочем, я и ронять их стала намного реже.

— Вот уж эти книжные фанатики. Прямо литургия какая-то! — смеялась она, обсуждая со мной важность бумажных изданий.

— Да уж, — кротко откашливалась я, отпивая заботливо подаренный мне ею стаканчик фруктового киселя. — Потребленцы…

Беседы с ней были подобны исцеляющей магии. Разумеется, я видела в ней не только метод, но и личность, поэтому и пыталась в силу своей уже зависимости подстраиваться. Так я однажды вышла погулять вместе с моим учителем.

— Смотри какая бледная! Ты что, на улицу вообще не выходишь? — интересовалась она миловидно играючи, но до того, что оставалась вежливой и учтивой. Она всегда умела держаться на грани.

— Зачем же мне читать на улице? Я лучше дома…

— Нет уж! — возразили мне. — Или моя компания тебе уже наскучила?

— Что вы такое… хорошо, уговорили.

Меня тогда сводили на свежий воздух, а после пригласили в музей искусств, где мы замечательно провели время.

— Это твоя награда, — пела она, вытягивая между двух пальцев билеты. — Я тебя ещё кое-куда свожу. Тебе понравится, Иеремия.

И ведь не соврала. После музея меня меня угостили в одном очень уютном и приятном местечке ужином из оленины. Так неловко вышло, когда за меня заплатили! Я ведь могла приготовить что-то… гораздо более простое. Я даже предложила оплатой свои кулинарные навыки, а учитель только рассмеялась, кокетничала со мной, отнекиваясь, и вела в ещё более укромное место.

— Это правда очень мило с твоей стороны! — щёлкнула, вдохнула, с наслаждением выдохнула — да, куряга-учитель. — Затянись-ка, Иеремия.

Я так и покосилась на нее взбалмошенно, дико. Да разве имеет ли моральное право?

— Да вы что? Вы вообще в своем уме?

— Разве не этим интересуются подростки?

— Я уж точно нет!

— Какая ты правильная, Иеремия! — в очередной раз посмеялась она надо мной и с наглой такой серьёзностью спросила, не переставая быть счастливой. — А ради меня попробуешь?

Тут сложилось воедино многое — тонкая рука с колечком изумрудным на пальце, мягкий пастельный маникюр, на котором держалась недокуренная сигарета и, что самое главное, глаза с играющим не то, что зверем, но котёнком внутри…

— Только ради вас… — сдалась я. — Ух и злюка вы!

— Сочту это за комплимент!

— Ещё и фразрчки ваши избитые…

Конечно, тяжёлые мысли преследовали меня всегда, но справиться с ними было легче именно с человеком, которому не наплевать на тебя даже более чем. Дружба была моим недругом ввиду неуверенности и зажатости. Мне нравилось читать, что делало меня скучной, унылой и даже самомнящейся. Я никак не могла допустить и шанса на связь с человеком, разделяющего между нами целое поколение. Все наше времяпрепровождение казалось мне навязчивым бредом, порожденным человеческими желаниями. Так всегда бывает у людей, зависимых от существования других, трясущихся от одной только мысли потери или расставания. Жалкие и пугливые… не понимающие неизбежности жизненных развилок или даже самой смерти.

Однажды наша школа сократила занятия, как всегда и бывало в период праздников, религиозных, в особенности. В такие дни я не разделяла буффонады многих довольномордых учеников, ведь именно после долгих занятий мы могли остаться с учителем наедине, чтобы поговорить о всяком, помочь друг другу или просто посидеть немного в тишине. Весьма расстроенная, я никак не ожидала услышать от своего учителя предложения… пойти в гости. Одно только ее слово обернулось для меня волнительным событием, неожиданным, приставучим.

"Какова твоя личная жизнь?" — с предвкушением представляла я, шагая неспешно рядом с ней. — "А если у нее есть ребенок? Или животное? А может она вообще живёт в общежитии, сливая все деньги на благотворительность?" — и прочие глупые вопросы сопровождали меня по пути, пока мне, наконец, не открыли тяжелую скрипящую дверь…

Обиталище у нее было небольшое, а все же уютное. Лаконично расставленная дорогая мебель давала именно столько пространства, сколько нужно для одного, комната буквально пестрела своей эргономичностью и стилем. Высокий светлый шкаф из ясеня, на нем же сразу узорчатое зеркало, небольшая полка с парой книг и кипой бумаг, чайный столик с кожаным небольшим диваном и комод со всякими принадлежностями по дому, косметикой и маленькой вазой с фикусом — строго, однако, скромно! Мне это по душе.

— Располагайся, не стой же, — сказали мне и подтолкнули в спину к середине комнаты.

Я уселась на мягкое место и принялась раскладываться, заниматься всякими полезными делами вместе с этой чудной женщиной. Все тут пахло ею — если раньше я, только приблизившись к ней, могла услышать эти нотки душистого пралине, то сейчас мое сознание казалось полностью захваченным ее миром, в который, к сожалению, меня не впускали все эти бетонные стены, потолок и пол. И все же я со всем своим хотением просила дом ещё немного постараться потерпеть, ибо в кошмарах мне снилось наше расставание, в мечтах витала мысль о малейшем её импонировании мне.

— Приготовлю-ка я себе кофе, Иеремия, — сказала она вдруг и, поднявшись, отряхнула подол своей длинной юбки. Я направилась за ней в силу своего заячьего любопытства.

— Тоже хочешь кофею? — нежно пропела она и покосилась. — Пу-пу-пу. Пу-пу-пу…

— Нет, спасибо, — быстро сказала я и суетливо зачесалась. — Просто наблюдаю.

— Вот как. Тебе нравится следить за мной?

— Нет, что вы! У меня просто никто кофе-то особо и не пьет, вот я и…

Ее глаза сузились, а улыбка кокетливо растянулась. Своей яркой шерсткой она крутанулась передо мной и выставила руку к моему лицу.

— Вот они, мои гранулы, — с удовольствием произнесла она и протащила перед глазами переливающуюся полураскрытую упаковку. — Так выглядит все мое приготовление этого замечательного напитка. Разочаровала, скажи?

Ее руки ловко оборудовали странным и невиданным ранее прибором, называемым кофемашиной. Я знала о них только то, что они довольно дорогие и ломаются быстро.

Спустя минуты моего мучительного внимания, учитель с наслаждением попивала свой напиток и сладко вздыхала. Похоже, что она самый настоящий кофеман. Интересно, что за вкус у нее? Мы в семье кофе и правда почти никогда не пили, разве что сестра бывало, и я даже не понимала различий между капучино и латте.

"Мы с ней могли бы поговорить об этом. Ещё одна тема для разговора" — довольная подумала я. — "Если я покажу свою заинтересованность в ее любимых вещах, то это сблизит нас, укрепит дружбу".

Я желала лучшего нашим отношениям.

Итак, исследование ее замечательного по всем соображениям дома должно было закончится в ее спальне. Неторопливым шагом, разглядывая с интересом строгие обои, я нашла ее кровать. Ничего такого, на чем бы стоило заострить внимание, разве что... журнал один, выглядывающий из под кровати глянцевым уголком. Любопытство стискивало принужденно бумагу, всматривалось в картинки, несмотря на все невежество и нерасторопность движений.

— Журнал... эротики? — прошептала я в изумлении, увидев женщину на обложке, обмотанную красной лентой в интимных местах, как какой-то подарок. — Но как…

Услышав шаги, я торопливо наклонилась и попыталась повторить ту картину беспорядка, что создавала эта необычайная для этого места вещица. Словно ничего не произошло, я уселась на кровать и наивно разглядывала светильник на тумбе и рядом лежащий томик "Моби Дика". Учитель, только появившись, сразу же пробежалась внимательно по всей комнате, включая и мои дурные почесывания без надобности.

— Что ты тут делаешь? — спросила она и начала подходить ко мне, пряча руки за спиной.

— Да ничего. Интересно просто.

— Интересно, говоришь? Твой носик, который ты так пытаешься везде сунуть, слишком озабочен, иногда его следует наказывать за такое, — сказала она и плавным движением отвесила мне лёгкий щелчок по кончику.

— Я поняла, поняла, — неряшливо ответила я, потирая место ударчика. — Давайте не будем об этом тогда. А вот вы читаете "Моби Дика", я погляжу?

Учительница вдруг нервно вздохнула. Лицо ее окалось непривычно раздраженным.

— Ты и правда думаешь, что именно он мне сейчас интересен? Что это, по-твоему, наивность или глупость?

— В-в смысле? — не поняла я. — Вам…

Она грязно усмехнулась и, не ответив на мою обескураженность, произнесла:

— Но раз уж ты... знаешь обо мне чуточку больше, чем надо, — мурлыкала она, подняв свой палец вверх, скользя вдоль моей одежды, — то дороги назад нет.

Я видела ее закрытые увлеченные глаза передо мной, такие безмятежные и спокойные, украшенные щеткой острых ресниц. Она прижималась своими губами к моему рту, наклонившись, бережно касаясь моего лица. На языке танцевал горьковатый привкус, перемешанный со сладким десертом изворотливого языка.

"Это же... она украла его…" — подумала я и с ужасом продолжала пялиться, все больше осознавая противоречивые стороны своей совести. — "Но я не хочу… не хочу этого всего!"

Я не понимала — мы же друзья, вовсе не любовники! Совсем не в этом нуждалась моя истерзанная душа! Да и как могут учитель и ученик делать такое? Взрослый и юный? Это... неправильно и совсем не то, что я желала после всей этой тяжести, которую ложила на мою хилую спину судьба. К тому же, женские губы вовсе не тянули меня. По правде говоря, мужские тоже. Люди вызывали во мне неподдельный страх…

— Что вы... — произнесла я, отпрянув от нее, когда ее рука ловко скользила под одежду.

— Тебе не нравится? — обиженно глядели на меня, казалось, тысячи глаз.

И ведь в самом деле — парадокс, конфликт двух позиций! Два поезда, готовых неизбежно сотворить катастрофу, столкнувшись с друг другом. Один пассажир — учитель, по другую же сторону ученик. Там отвращение, здесь симпатия, тут ее язык, там мой, бесконечный список для конечной дороги! И что же случится после аварии? Взрыв… Я сойду с ума, умру или просто начну неистово кричать в агонии?

— Я... не могу ответить, — пробормотала я, ещё больше стараясь быть вежливой с ней.

— Ты такая неопределенная, Иеремия. Неуверенная, — гладила она меня, приговаривая. Моя шершавая кожа, ее нежная рука, вот и ещё две противоположности. — Если ты не желаешь, так и скажи. Ты можешь уйти прямо сейчас, но в таком случае... забудь мой номер телефона.

Последнее, самое тяжеловесное, сродни сотням фунтов тротила… Невозможно представить весь ужас того взрыва, грохота, хаоса, упоенного самой богиней разлома и разрушения! Что же тогда произошло со мной, позволив я дождаться их столкновения? Совсем ничего, оказывается. Взгляд потух подобно перегоревшим лампочкам в ночи, а руки в плечах перестали вздрагивать. Вместе с этим оживилась учитель, так и не услышав ответа на откровенные объятия.

— Молчание есть знак согласия…

Она не шутила — ее пальцы мигом избавили меня от верхней одежды, гладили по коже, лобзали всякие места. Она до того нетерпеливо, грубо и напористо использовала свой рот для ласки, что ее слюна капала на пока ещё не выкинутую страстным взмахом ткань — будто сама псина озорная пыталась вылизать меня своей любовью. Оказавшись уже кинутой на кровать ею, я услышала что-то…

— Только взгляни на эти шрамы, это настолько уродливо, что прекрасно, — шептала тяжело, расстегнув мой бюстгальтер, учитель, нет, уже женщина. В постели мы стали вместе с ней только двумя женщинами, не больше, не меньше. — Надеюсь, мы тебе не сделаем больно...

Тьма, помноженная на бесконечность, но вдруг огонь, вспыхнувший так ярко… А я лежу, и мне теперь ни больно, ни хорошо. Пламя пожирает комнату, кровать, и уже начинаю пылать я — так бесцельно и безропотно, как горит только мертвая душа.

Время не текло, а капало. Час, два это продолжалось? Одного только Господа я благодарила лишь за то, что всё, в конечном итоге, приходит к своему концу, каким бы «надёжным» это не было. Я лежала на кровати со своим учителем, с которым мы должны были позаниматься историей античной литературы... Она валялась поодаль меня в расслабленной позе и, не стыдясь, курила. Моя уничтоженная во всех смыслах плоть жаждала отмщения.

— Какого вы... — выдавила я и схватилась за лоб от наступившей вдруг мигрени.

— М? Что ты имеешь ввиду? — поинтересовалась учитель, покосившись на меня с весьма впечатляющим любопытством.

Собрав все свои силы в кулак, я зажмурилась и выкрикнула:

— Какого дъвола вы это сделали?!

Наконец, я выпила этот коктейль, оставляющий привкусом ярости, разочарования, горьких слез на моих гнилых от отчаяния зубах. Теперь необходимо только истончать эту вонь, чтобы всем на свете стало плохо.

— Иеремия, спокойнее.

— Да вы изнасиловали меня! — в сердцах выкрикнула я, пробиваясь на слезы. — Я доверяла вам, думала, что мы теперь будем друзьями... А вы предали меня, использовали, как последнюю шлюху!

Она повернулась ко мне, вальяжно раскинувшись на кровати и с выражением лица, полного серьезности, сказала:

— А разве ты меня не использовала? Лишь бы унять боль после насилия?

Я тут же остепенилась.

— Откуда вы...

— Это очевидно, Иеремия. Мне даже не нужно проводить расследование, достаточно быть внимательной и рассудительной, чтобы сопоставить все факты и прийти к правильным выводам. Я позволила тебе использовать меня, а ты позволила... кхм, мы использовали друг друга, разве это не честно с фактической точки зрения? Тем более, на моем месте мог оказаться кто угодно, лишь бы только пожалел своими разговорчиками о книгах…

Я не могла поверить, что говорю именно с тем человеком, с которым общалась на протяжении столького времени...

— Неужели все это было ложью? Ваш... интерес ко мне? — разочарованно и тускло говорила я, держась за свою механическую руку. Боль в ней начала нарастать — но не настолько, чтобы выдавливать из меня какие-либо эмоции.

— Наполовину. Ты девочка любопытная, иначе бы я не стала тратить свое время. Знаешь, терпящая. Лёгкая мишень.

— Что за оскорбления...

— Сама посуди. Могла бы пойти в полицию, рассказать обо всем, доказательства у тебя есть. Но ты не сделала этого. Ты могла отказать мне. И что же? Мы лежим тут с тобой вместе голые, явно же не уроками мы занимались. «Уроками».

— Вот именно! — приметила я, вскочив на четвереньки. — Вы воспользовались мной, чтобы изнасиловать!

— Эй-эй, легче, — закрылась она рукой, как бы защищаясь. — Если бы я тебя насиловала, то не принимала бы во внимание твой кукольный протез и чувствительную опаленую кожу. К тому же, ты испытала оргазм. Я сделала все для тебя, Иеремия. Тебе даже понравилось, по взгляду вижу, по стонам знаю.

По тонкой выкройке флиса прорезался полукруг — тот самый, доброжелательный, миловидный. Звенящее нахальство оскала…

— Плохо знаете! Вы думаете, что я неудачница и ничего не сделаю. Но я напишу заявление на вас! — пригрозила я, хлопнув по подушке.

Она уставилась на меня так любовно, что я захотела вмазать ей как следует, чтобы стереть с рожи это её смазливое выражение.

— Я не буду отрицать вины. Но ты не делаешь выводов, а потому так и продолжишь свое кредо жертвы. Неудивительно, что тебя жизнь поимела.

Я дрогнула, вызвав на ее лице умиление. "И как вообще такие слова могут вылетать из тебя?" — подумала я жалобно и яростно.

— Не провоцируй меня, — сквозь зубы процедила я и ударила ее по лицу, — ты, лживая гадина!

После смачного шлепка она поглядела на меня серьезно, покачала головой, но лежать невозмутимо на подушке не перестала, только косилась на меня уголками своих глаз и продолжала курить свою сигарету так блаженно, как делают множество людей после хорошего секса.

— Извините, — кротко проговорила я и, нахмурившись, с сожалением отвернула голову в сторону, подальше от осуждающих взглядов. Как же тяжело быть честной с собой.

— Тебе не стоит просить прощения, — безнадежно прозвучали нотки ее голоса в наступившей тишине. — Держи, затянись.

Она протянула мне наполовину скуренную сигарету и с ожиданием кивнула. Я нервно выдохнула остатки своей вспыльчивости и выхватила ее. Внутри жёг густой дым, обволакивая меня всю своей вредоносной плёнкой, а потом вышел, оставив после себя только неприятное горькое послевкусие.

— Хорошая девочка, — довольно подмигнула со сгустившимися щёчками учитель и легла, растянувшись на простыне, подогнув одну ногу и элегантно поддерживая свою голову.

У нее была красивая кожа, белая, прекрасная. Даже лучи света не брезговали поиграться на ней, то поблескивая, то убегая. Она обтягивала упруго ее в меру упитанные ноги, тонкую талию и объемную грудь, а руки... Руки и не знали, кто такой дерматолог, настолько они казались невинными. Я уж молчу о ее выразительных глазах — чтобы слушать их вечное сияние, изящество и настоящую красоту. Учитель была прекрасна, не чета всем этим пластмассовым куклам с обложек того журнала, называемых моделями.

— Вы отвратительны, — сказала я и глубоко втянула остатки от окурка.

— Не напоминай, — со скучающим видом ответила она.

— Я серьёзно. Ты сделала мне больно, учитель…

— Разве тебе не было приятно получать удовольствие? Между прочим, я к коже твоей поврежденной действительно касалась осторожно, чтобы случайно не поранить, правда!

— Не думала, что ты такая сентиментальная, — скривилась я. — Но какая разница, как убивает маньяк? Либо нежно срезает с тебя плоть, либо жестоко крошит? Одно и то же.

— И почему мы начали этот разговор? Твоя болтовня ни к чему не приведет, Иеремия. Скажи это не мне, а полицейскому.

— Но я...

— Не можешь, да? — настойчиво перебивали меня, настойчиво тянулись за моим лицом и пугливыми темными бровями указательным пальцем. — Тебя унизили, уничтожили твое достоинство, а ты в этот момент ищешь какого «спасителя» вместо того, чтобы действовать. Ты предпочтешь трястись в страхе, забившись в угол и наблюдать, как остальные разгребают твои проблемы, как скулящая сука.

— Я... не такая! — возразила я, положив руку на сердце.

Эта мерзавка начала играть свою отвратительную роль, самодовольно двигая плечами, терла мягкие губки о друг друга.

— Оу, вы поняли? Она... не такая! Нитакусик ты наш! — сказала она и потискала меня за щеку.

— Я... да я напишу на тебя заявление! Завтра же! — отмахнулась я тут же взмахом.

— Я же говорю, флаг тебе в руки.

Я не могла поверить, что на своего собственного... друга буду писать с просьбой сломать ему жизнь.

— Но... почему? Почему ты так беспечна даже к своей жизни? Тебе вообще плевать на всех, даже на себя? Что тебя посадят, надолго посадят!

Она повернулась ко мне и, подперевшись руками на колени, довольно откровенно села, раздвинув передо мной ноги.

— По правде говоря, Иеремия, это всё риторический вопрос. Мне настолько скучно в этом мире, что и расстаться с ним не жалко. Не подумай, я не суицидница, просто не отношусь к своей жизни, как к чему то ценному.

Мне стало интересно, и я аккуратно придвинулась.

— Зачем же так говорить? Я вот не особо любила себя тоже, но мать свою — очень сильно. В любви у другому человеку открывался мне смысл.

— Возможно, что я бы и хотела так тоже, но как начать любить других, если и себя-то толком... — произнесла она и прервалась, перейдя уже в свои глубокие думы. — Без любви к себе нет любви и к окружающим. Это аксиома. Запомни это правило, Иеремия, такого тебе не скажет ни один учитель.

Ее колени сомкнулись, прикрыв откровенности, а вот моя необходимость так и не поменялась — умыться, да свалить отсюда поскорее. Вернувшись после выполненных дел в комнату, я обнаружила учителя уже одетой.

— Тебе пора домой, Иеремия. Завтра учебный день. Я тебя подвезу, — позвала она меня взмахом руки.

— Подвезешь? Не надо, спасибо. Мне тебя уже хватило по горло на сегодня.

— Боишься, что я тебя отвезу в лес и убью? — усмехнулась она.

— Нет, конечно.

— Вижу по глазам, — продолжала та, выискивая что-то в комоде. — Ты не зря боишься. Не надо этого скрывать. После моих действий ко мне не должно быть никакого доверия. Однако я не могу тебя отпустить в такую темень. Мне бы не хотелось, чтобы ты попала в неприятности, а ты в них любишь попадать.

После копошения передо мной появилось оружие — настоящее, такое опасное, пугающее и в то же время манящее своей силой…

— Что это?

— Твоя безопасность, — сказала учитель и протянула мне его рукояткой к моему лицу. — Если что-то пойдет не так, то можешь застрелить меня. Звучит заманчиво, не так ли?

Ее руки попытались правильно поставить пальцы, чтобы блестящее дуло смотрело прямо в ее сердце. Барабан был набит пулями, стоит только нажать на курок. От смерти ее отделяет лишь одно движение.

— Заманчиво, — ответила я наконец и аккуратно взяла пистолет своими пальчиками.

— Знаешь как пользоваться?

— Знаю.

— Ну смотри. А то ведь изнасилую тебя, — пропела она, подмигнув мне.

— Дура, — прошептала про себя я.

В ее машине холодно. Я села на заднее сидение справа от учителя и тревожно глядела на ее темную фигуру, которая, как мне казалось, оживет зверем и схватит меня, беспомощную и слабую. Кроме панели тут ничего не разглядеть. Проблемно целиться во мраке.

Но вот и стучащий мороз перестал костенеть моими пальцами, а лицо учителя ярко осветилось встречными фонарями. Как сейчас помню, я завороженно смотрела сначала вперед и косилась постоянно и беспокойно, а потом и в окно, совсем позабыв о своей безопасности. Ревел только мотор, давая возможность другим шумам позабыть себя на одиноких улицах. Блики и разноцветные вспышки от всего, что только можно, переливались и перемешивались в произведение искусства пьяного живописца. Они мелькали прерывисто, мгновенно, то прятались за бесцветными машинами и серыми домишками, то подмигивали мне, приглашая поиграть, а то и вовсе ослепляли и, смеясь длинными гудками, убегали.

А вот и ещё одна высотка. Она внезапно пошевелилась — подняла голову от своих прижатых к груди колен и начала возводить руки к сердцу. Огромная женщина пела мне мыльной струйкой голоса, проскакивая между улиц, добираясь до ушей забитых по канализациям крыс. Она ловко меняла позы и положения, размеры и даже голос, но ни на секунду не переставала играть своим гремящим голосом. Не найдется звёзды в этот момент ярче и трогательнее, чем она. Но вот наступает конец — цвета на ее теле лопаются и гаснут, оставляя сплошное чёрное ничего. Огни этого города жестоки и справедливы. Никто не должен уповаться славой так долго, все должны платить по счетам. Популярность она такая — выключить свет, и про тебя все забыли. Ты больше не горишь, не привлекаешь.

Я смотрела на это завороженно, как ребенок видит над собой фейерверки разноцветных игрушек в своей колыбельной. Но мне было и тоскливо, и грустно от того, что эти маленькие и большие огоньки самых причудливых форм и цветов исчезали в своем направлении. Тысячи, миллионы цветов слыли танцорами, художниками, певцами вокруг меня, куда ни глянь. Я чувствовала себя затерянной среди них, такой маленькой и ничтожной. Они запросто могли меня задавить, упасть на меня, и никто бы даже не погас от изумления или горя. Даже она.

— Почему ты из всех людей выбрала именно меня? — спросила я, скрипя голосом, и продолжала смотреть в окно, прислонившись головой к синим домам и машинам.

— В каком смысле выбрала?

— Ну ты же хотела себе найти партнёра. Вокруг столько красивых и прекрасных людей, а ты позарилась на какую-то неполноценную уродину, на которую без отвращения смотреть трудно. Не пойми неправильно, просто я хочу узнать, по какой же веской причине нам повезло ехать вот так.

Я повернула голову и посмотрела сначала на ее волосы, ее напряжённые руки, на ее отражение заднего зеркала, в ее бегающие по сторонам глаза — они выглядели уставшими от постоянных встречных вспышек.

— Сначала я увидела тебя на видео, и это отложилось у меня в памяти, — начала она и обратилась к моему взору через зеркало, так нежданно, что я стремглав пересела, опустив голову. — Но когда я встретила тебя, не ту надоедливую зануду на уроках, а плачущую в туалете беззащитную девочку, то действительно заинтересовалась тобой.

— И что же тебя во мне заинтересовало? — со скрытым нетерпением спросила я.

Ближайший автомобиль оглушил нас своей громкой музыкой — кутилы-водилы не давали покоя дороге никогда.

— Ты похожа на меня в молодости, — услышала я и помотала головой, не успев опомниться.

— Что-что? Ещё раз? — спросила я, как последняя дура. — Похожа? И чем же, стесняюсь спросить?

— Всем. Неуверенностью перед окружающими, закрытостью, одинокой любовью к книгам, привычкой плакать наедине с собой. Ты... была вылитой мною.

— И поэтому ты...

— Да. Это главная причина, Иеремия, пойми. Я с негодованием всегда смотрела на себя прошлую, с таким же наблюдаю и за тобой. Но, кажется, у тебя-то яйца всё-таки есть. Я бы не решилась взять пистолет в руки.

— Серьезно? — не поверила я.

— Конечно, — гордо усмехнулась она. — У меня была боязнь всего на свете. Было предчувствие, что оно выстрелит в меня неожиданно, этакий необоснованный параноидальный страх. Когда я стала взрослее, то первым делом купила огнестрел и выстрелила себе в колено.

— Это ненормально.

— Не переживай, тебе это делать необязательно.

Мы говорили не очень любезно с друг другом, да и это не так важно, однако я испытывала, наверное, вместе с ней близость.

"Почему даже спустя столько грубых слов, омерзительных действий, предательства, в конце концов, ты не превращаешься в пустышку?! Я не хочу больше иметь с тобой никаких дел! Хватит уже… подлизываться ко мне…" — думала я, пытаясь удержать в себе невообразимое сопротивляющееся существо, которое никак не даёт понять, где чёрное, а где белое.

— Иеремия? — вместе с ее руками на лице я ощущала смрад едкого перегара. На улице практически ничего не развидеть, разве что…

— Я никому не позволю… — послышался сзади пьянющий голос. — Никому!

Всё стало словно в кино или на сцене — совершенно бредово, вырвано и как будто жалкое оправдание событиям — но всё же реально. Из темноты сверкнул нож, не давая даже очухаться мне от ослепления или стали начищенной или превосходства, подобно тому, что исходит от сияющих доспехов крестоносца. Темного крестоносца, несущего смерть.

Вспоминая лицо учителя… оно оказалось рядышком, так близко, что ее терпкое дыхание согревало мою вставшую мурашками кожу. Настолько равнодушное выражение, что окаменевшим пыталось стать; оно не способно отныне на слезы и хоть какие-то попытки на сочувствие. Ее руки обвивали мою шею петлей и с каждым мгновением тяжелели. С каждой секундой тело нежное вздрагивало, бледнело до такой степени, что мерцало, подобно последнему кораллу в темных глубинах океана.

— Учитель? — прошептала я, придя в себя, когда она, не в силах больше стоять, упала. И больше никогда в своей жизни не встала.

— Урок… окончен… — только и выдавила она с земли своим сломленным голосом. Свои последние слова. Как же ничтожен человек перед смертью...

Пришел и мой черед. Убийца сделал шаг в мою сторону, но потная, теплая сталь в моей руке больше не трепалась понапрасну. Со взрывной решимостью, может, и… с очередным противоречием я спустила крючок, нажала на курок. Однако это самое противоречие оказалось единственным, что последним сверкающим огоньком показалось мне красивым, злобным, жестоким и желанным.

Приехала полиция. Два трупа. Один с пулей в черепе, а второй…

— Шестнадцать ножевых, говорите?

— Это навскидку. Мы должны провести экспертизу, капитан.

— Да зачем? И ежу понятно, что здесь произошло…

"Шестнадцать ножевых" — подумала я с ещё неостывшим ужасом. Солдатской стойкостью эта женщина принимала на себя все на свете удары, лишь бы… защитить меня своим никчемным телом, но кого? Ещё более никчемную меня. Я была рада её смерти? Определенно. Плакала ли всю ночь из-за ее гибели? Нельзя отрицать.

Теперь же, когда я смотрела на заливающий алым труп, я не боялась и не плакала. Я никто, нолик, пространство, небытие в самой настоящей человеческой пьесе.

— Сдох, — сказала я, посмотрев последний раз на труп Дэниэла, и направилась оттуда прочь.