Но ничто так не радовало меня сейчас, как ее счастливое лицо, ее крепкий поцелуй, ее тесное объятие. Мы стояли на заполненном проводниками и тяжёлыми пассажирами перроне, и ни резкий гудок, ни типичный этому месту грохот прицепов и колёсных пар, ни объявления посадки гнусавым голосом диспетчера не могли мешать нашему блаженному единению. Кто-то ругался на заднем фоне, торопился и делал все то, точнее, говорил все то, что было на уме, прямо и четко:

— Тащи багаж! Загружай! Опоздаем!

Птицы над нами начинали кричать, раззевая свои клювы, кружась беспокойно над нами, подобно шторму, под пёстрым небосводом. Даже лёгкое платье не спасало меня от обильного солнышка, истязающего мою кожу ультрафиолетом.

— Пошли, что-ли? — спросила я, увидев ее лицо впервые за эти долгие секунды объятий.

— Пошли, — отвечала она и оживлённо гналась вперёд.

Я и правда достойна этого? Мне ничего не стоит после всего сделанного отпустить с лёгкостью свою жизнь, однако у нас хватает наглости продолжать. Ты беспечный ангел, летящий вдаль, рискующий вдруг разбиться… И не останется ничего, кроме прекрасного пера, упавшего в ладони снежинкой. Этим и обернется твоя погоня за счастьем, если ты не посмотришь хоть раз на меня.

Так думала я, так думаю об этом и сейчас, когда восхищенная теплой порой Лилит сидит в лёгком клетчатом сарафанчике, подаренном мною, на колыхающихся от щекотящего ветерка лепестках травы, и волосы ее натуральным серебром развеваются волнами в этих нескончаемых потоках вместе с многочисленными разноцветными букетами и сияющими в согревающем свете бутонами у гладких и тонких ног, таких же изящных рук и крючковатого носа, на который, однако же, и садится вымощенная мозайкой на крылышках бабочка, радует миниатюрное ушко певчая птица. И весь этот фантастический вихрь концертов и мазков живописцев окружал такую беззаботную, умиротворенную лаской кожи сестру. Она — имаго, вот-вот готовая выпустить свое великолепие из долголетнего кокона, закрытого, неприятного, не дающего полноценно жить.

— Наконец-то пришло к нам желанное лето. Я так этого хотела, — сказала она, повернувшись ко мне, и засияла малахитовым блеском в своих глазницах. Вот же кольцо серебряное и удивительное, с невероятной красоты камнем и изящными узорами улыбок! — Йери, а ты прочитала мой дневник?

— Не до конца, — ответила я, встрепенувшись вяло. — Я остановилась на том месте, где мы получаем наследство.

— Ой, оно и к лучшему, — незатейливо растянулась в улыбке сестра и мечтательно запрокинула блестящую голову. — Я там изрядно глупостей наделала. Когда ты уехала, мне хотелось раз и навсегда решить дела с Мэлори. Я как дурочка пошла в выходной день в больницу, сидела там несколько дней на лавочке — дома-то я естественно ночевала, размышляя о нас с ней. И не напрасно, ведь эта рыжая птичка вылетела ко мне в полдень и сказала так грубо: "Какого черта ты тут делаешь?". Я ей и ответила, ради кого мне приходится тут на морозе трястись. Мои намерения были совершенно непоколебимы.

Я почувствовала неприятное ощущение ползущего по коже паучка и устало зачесалась.

— Больше ни шагу назад, да? — спросила скромно я.

— Непременно. А извинилась я перед ней ещё смешнее! — оживилась Лилит. — Упала на колени, шептала что-то про сожаление и вину, а Мэлори как ухватит меня за плечо, как скажет: "Какой же ты ребенок все же!". И ещё куча всего!

— Это… и впрямь забавно, — попыталась усмехнуться я.

Ее слова навевали на меня непреодолимую, печалью окутанную тоску. Не ввиду скукоты нашего времяпрепровождения, но до сих пор беспокойных воспоминаний от Аиды. А вместе с тем появлялась за ее спиною и ты.

Больница. Мамино письмо… Здесь когда-то горело все. Любовью, надеждой, невежеством даже, и ради того лишь, чтобы отыскать для нас мнимое счастье. Что же сейчас, доктор? Одна только пропахшая хлором палата со сложенным белоснежным бельем на тумбочке. Зачем же вы привели меня сюда? Нет, наверное, я сама сюда хотела.

Я сделала шажок к кровати, взглянула на тумбу, цветы у окна, вернулась к пустой койке… на которой вдруг лежала ты. Вся дряхлая, измученная голубка, показавшаяся мне только на миг, который я должна непременно использовать.

— Мама, — сказала я взволнованно, присев на стул перед ней. Болезнь вытряхнула из нее все живое, но душа ещё держала ее тут, давая покорный шанс… Это ведь все правда? Это же может быть… правдой, да?

— Йери, — вдруг прикоснулась она к моей руке. Я проглотила все свое горе, пылающее в моем горле, взялась за ее высушенные пальцы бережно и трепетно смотрела. — Прости меня. Ты наверняка зла на свою жестокую мать.

Я закрыла глаза, чтобы унять эту разрастающуюся боль внутри, готовую тотчас распоясаться прямо в этой комнате. С огромным трудом я нашла силы продолжить наш диалог:

— Как я могу злиться на тебя? Не говори так.

— И все же я чувствую твою обиду... Тебе кажется несправедливым случившееся, но, пожалуйста, вспомни, разве не счастлива ты была рядом с нами? Со мной? Сколько радости ты принесла в мою жизнь и сколько я в твою, моя дорогая? Так почему же вновь ты показываешь мне свои слезы?

— Потому что… я разочарована в себе, — тихо всхлипнула я. — В судьбе. Неужели это всё так необходимо? Неужели правильно? Неужели… ничего нельзя было сделать?

— Милая, — улыбнулась мне мама, до самых мурашек. — Милая Йери. Моя судьба была давно решена, ты ничем не могла помочь, но это не делает тебя слабой. Напротив, мне показалось твердым твое стремление вылечить свою беспомощную мать… милым… — она повернулась ко мне, и я увидела теперь то чудо, что является только избранным, даётся лучшим — слеза, чистая и непорочная, такая яркая, что ни одна звезда ни сравнится с великолепием настоящей человеческой... души. — Однако ты можешь ещё взять в руки свою жизнь и идти дальше, Йери. Я уверена, что на твоём пути есть не менее достойные люди, надо лишь их суметь развидеть.

— Мама… ты же одна на всех такая. Как же я могу…

— Можешь. Ты все у меня можешь, Йери. А теперь… пожалуйста… живи…

Я не успела и сжать даже ее крепко. Вдруг из-под руки вылетела белоснежная бабочка. Все ее тело растворилась в крылышках, взмахах, изящной буре, стремящейся к окну. Вскоре перелетными птицами они виднелись вдали пурпурной дали, и ничего более райского нельзя было себе вообразить. Все эмоции, весь разум был поглощён великой стихией, сравнимой с самим небытием. Отчуждённость, спокойствие, мир окутывали меня, пытаясь унести куда-то совсем далеко, за бронзовые дали, серебристые моря…

Я выдохнула, утерлась рукой и с беспокойным все ещё сердцем направилась на выход. По дороге я заметила ее врача.

— Вы в порядке? — спросили меня.

— Н-нет, — устало ответила я. — Но пока держусь.

— Понятно. Ступайте же тогда. Вас ждёт путь. Она бы этого хотела. Чтобы вы шли.

Сколько же слез мне удалось выплакать до прихода сюда… И ни одной после.

На крыше классно. Я стою на краю пропасти, а ветер игриво шепчет мне на ушко, играясь с волосами. Где-то мяукает бездомная кошка, птица щебечет, гоняяся наперегонки с волнами облаков… Бесконечно можно перечислять прелести этого мира, но нужно на них только по-настоящему смотреть! Иначе не понять, не испытать этого…

— Лилит… — прошептала я, стоя у самого края и взирая на бесконечные просторы — как велики они, как мала я. И ведь ничего не случится, если я исчезну? Но… я не хочу этого. Я хочу говорить с тобой.

Может быть в глубине души я надеялась, что мне не ответят? Может, поэтому я так удивилась — обрадовалась и разозлилась антогоническими чувствами, когда она ответила.

— Иеремия?

— Алло, это я…

— Да. Привет! Ты решила мне сама позвонить, это очень мило с твоей стороны! А я-то думала, что навязываюсь… Ну ладно, как ты там? Что делаешь?

— Я… решила прогуляться. Вот стою, смотрю на прекрасные виды. Небо так и хочет затянуть в себя воронкой сегодня. Да и ветер что-то непокладистый порой.

— У тебя такой печальный голос. Это потому, что ты скучаешь по мне? Ну конечно скучаешь!

Я так и вздрогнула.

— Давай уже, едь ко мне быстрее! Я тут молекулярной кухней занимаюсь, такая жижа вышла у меня! Ты будешь смеяться! Да и кто мне поможет с уборкой? С готовкой?

— Ты меня эксплуатируешь, Лилит? — искренне улыбнулась я, как никогда ещё не делала вместе с ней.

— Да, а что? И не использую, а полагаюсь! Ты тоже можешь на меня положиться вообще-то. Вот чего бы ты хотела?

Чего бы? Я желаю быть эгоисткой.

— Мне… хотелось бы… возможно… эта просьба может показаться глупой… — от одной только мысли язык заплетался и не мог стать привычным для меня инструментом. Все для меня стало другим.

— Йери, ну давай уже, говори. Я же не кусаюсь.

— Я… — в последний раз мои слова были нерешительны, но теперь я была уверена. Или просто так думала. — Можно мне заплакать? — мои слова чуть не сорвались в истеричном вопле.

— Йери… — остановилась сестра. — Ты хочешь плакать мне в трубку?

— Можно или нет? — нетерпеливо настаивала я.

— Ты можешь… если хочешь. Прошу, не сдерживайся. Расскажи мне все.

Это чувство заразно, оно вызывает привыкание и крепкую любовь. В тот момент я не слышала ничего, кроме тихих стонов, порывов ветра и ее льющегося из чистого звука пения. Если бы я только знала, что такое произойдет, что это выльется в то, что сейчас!

— По какой причине ты продолжаешь меня слушать, Лилит? Разве тебе так нравится мое нытье?

— Йери, я слушаю это затем, что мне это надо. Твои слезы необходимы. Мне не нужна та маска, за которой ты скрываешь свои чувства. Мне нужна настоящая ты.

— Сестра…

Я призналась ей потом. Возможно, что мне понадобилась неделя или даже месяц — не помню — для того, чтобы набраться смелости для такого шага. Раз идти, то до конца. Я рассказала ей о матери… да и, в принципе, обо всем, показала ей письмо. Она плакала, читая его, обнимая при этом меня, рассказавшую ей о своем предательстве. Нонсенс… Она попросила меня поведать больше, сидела и слушала внимательно и сосредоточенно, словно своего любимого учителя, внемлила каждому слову и каждому моему колебанию. Но какой же из меня преподаватель, если он трясется от одной только теории?

Мы похоронили маму вместе, также вдвоем плакали, держались за руки, сливаясь в страдальческой песне. Я никогда не забуду ее плаксивое, но пытавшиеся все уладить лицо, ее руки, так старательно утешающих меня поглаживаниями. Она была как медсестра, вся раненая, истекающая кровью, но до последнего выполняющая свой долг на поле битвы ради других. Однако и я как-то утерла ее слезинку своим пальцем, сказав ей кое-что очень важное:

— Постарайся больше не плакать, хорошо? Твое счастье слишком ценно для меня.

Она сохранила свое выражение лица в изумлении от сказанного, а после кивнула мне трогательно, дрожащими от слезинок глазами...

Итак, мы лежим посреди цветов, в конечном итоге. К чему нас приведет это упоение сладким нектаром?

— Ладно, Йери, пошли быстрей за мной, — сказала Лилит, поднявшись на ноги, и помогла мне своей рукой. Закрыла мне глаз. — Теперь моя очередь показать тебе кое-что прекрасное. Ты ведь точно не подглядываешь своим вторым?

— Как бы мне не хотелось... — нервным смехом заблеяла я, как совершенно невменяемая.

Прямо у ее порога она тихонько, не торопясь вела внутрь дома. Торжественно вместе с убранной с лица рукой прозвучал крик:

— С днём рождения!

За створками век я разглядела ее дом — праздничный такой, нарядный, с накрытым столом, стразами, намалеванной красками надписью. Это все выглядело так… по-детски!

— Ну как тебе? — спросила меня Лилит, толкая за плечо и прыгая рядом.

— Изумительно… Мне нравится, — честно призналась я. — Меня ещё никто так не поздравлял…

— Вот именно! Рада, что ты рада! — рассмеялась она и вежливо отодвинула передо мной стул. — Присаживайся. Ты ещё не отпробовала главного!

На столе стояли самого разного рода явства — меня привлекли ее жаркое и лёгкий овощной салат сразу, как только села.

— Ты это все сама готовила?

— Да! И ни у кого помощи не просила, даже у тебя! Я ведь знаю, как ты не любишь готовить.

— И не говори, — согласилась я скромно.

Отведать блюд в свой день рождения — вещь ответственная. Через желудок лежит настроение любого мероприятия, и если повар в этом деле дал оплошность, то пиши пропало.

— Вкусно… — пробормотала я, разжевывая кусочки, а когда открыла глаза, то ужаснулась от взгляда сестры — такого пристального и пытливого, что лицо казалось круглым, как блин, а глаза выпученными. Того и гляди съест.

— Правда?

— Правда. Только не смотри на меня так, Лилит. Это пугает.

— Прости, я просто в предвкушении вся! — заёрзала сестра на стуле. — Знаешь, сколько продуктов мне пришлось угробить, чтобы научиться так? Не знаешь!

— Это хорошо, что ты так сделала…

— Так, все, ешь давай! Ты, кстати, помолиться забыла.

Точно.

— Думаешь, за такое меня простят? — спросила я, пододвигая свою порцию поближе.

— Простят. Обязательно простят.

Надо признать, что горячее у нее получилось на славу. Соус придавал особого оттенка мясу, а душистые, правильно подобранные приправы — приятный домашний аромат. Аж тает во рту…

— Ты молодец, Лилит. Хорошо постаралась, — сказала я, тыкнула вилкой в салат и попыталась… сдержаться.

Пересолила. Очень и очень сильно. У меня мускулы чуть не свело от такого жжения белой смерти на языке.

— Спасибо. Но это ещё не все. Праздничный торт я тоже приготовила сама.

— Сама, говоришь? — заинтересовалась я, отодвигая капусту подальше от греха. — Уже не терпится попробовать.

— Ты давай-ка лучше салат ешь, набирайся витаминов, сестрица. Сладкое потом.

Она подвинула тарелку мне обратно под руку и встретила строгим взглядом. Я не выдержала.

— А ты сама пробовала его?

— Что ты хочешь сказать? — настороженно пригляделась к листьям капусты она и пальцем взяла один, запихнула себе в рот…

Я никогда ещё не видела человека, заливающегося смехом и одновременно кашлящего им. 

— Черт… — выдавила Лилит из себя, раскрасневшись. — Это и правда отвратительно. Как ты это вообще проглотила? Ну ты даёшь… Гадость!

— Будешь в следущий раз пробовать то, что приготовила, — пригрозила я пальцем, присоединяясь к ее веселью.

— Не переживай. В качестве извинений принесу тебе твоего торта, как ты и хотела!

Она резво побежала до своей комнаты и, хлопнув дверцей холодильника, принялась щёлкать зажигалкой. Подвинула меня поближе к столу…

— Готово! Приготовься, милая.

… задвинула шторы и, медленно выходя из своей комнаты, несла небольшой коричный торт с моей зажженой цифрой. Двумя цифрами.

— Сегодня моей дорогой сестре исполняется тридцать лет. Да-да, тех самых средних лет!

Торт в темноте был особенно красив. Ярко горел мой проблемный возраст, белела посыпка на хрустящей корочке.

— Мой любимый… Я что-то не помню, когда тебе рассказывала о моих предпочтениях в сладостях, Лилит.

— Думаешь, я не вспомнила о твоих днях рождения? Мама только его и пекла — мне не очень-то нравилось, зато ты была просто без ума от этой вкуснятины. Не знаю, как там у меня получилось… — нахмурилась она, стараясь не грызть свои ободранные ногти. — Давай уже дуй! Скоро воск начнет капать.

Я, сглотнув слюны, с диким предвкушением (или даже в состоянии таинственного присутствия потустороннего — в страхе и восхищении одновременно) наклонилась поближе к корице, принюхалась и с опаской покосилась на сестру.

— Ф-ф, — дунула я, и ее ухмылка преобразилась в оскал, нависла надо мной большая тень.

— С праздничком, сестра…

Я… начала захлёбываться, что-то вязкое попало в горло. На пол выплеснулась лужа алого. Пытаясь ощупать причину, я наткнулась пальцами на нож, вонзившийся в область трахеи. Я не имела возможности даже говорить, а ведь хотелось кричать.

— А ты думала, что будет иначе? Что справедливости не существует? Извивайся, милая, осознавай это, пока можешь. Как ты могла использовать меня? Как посмела говорить "люблю"? Ты вообще понимаешь, насколько отвратительна? И ты наивно полагала, что я приму тебя «без остатка», что возрадуюсь подобно ребенку малому, хлопая своей чудесной сестре на сцене… Ничего не скажешь по этому поводу, Иеремия? Не можешь? Каково же это — даже элементарное "прости" не иметь возможности произнести? Так оставайся же такой, со огромным смердящим смертельным букетов, пытаясь удержать его своей уродливой рукою! Белоснежный цинизм, бирюзовый эгоизм, черная ненависть… А сколько тут жестокости и самообмана! И ни одного цветка для меня… Ни любви, ни искренности, ничего. Я лишь оболочка, звенящая, с выпадающими из кармашков монетками. В таком случае и ты для меня теперь просто тело, которое я даже не похороню! Пускай тебя пожрут паразиты, а твоя душа скитается в поисках милосердного экзорциста, дарующего долгожданную свободу.

Я слышала, как она с каждый словом звучала тише. Шаг за шагом стучали ее каблуки подобно приговору, но все никак не могли стихнуть, раствориться в бесконечности.

— Счастливого дня рождения, Иеремия!

Повсюду эта кровь шла — из ушей, рта, и шеи сочилась… и из глаз. Красным вином заливало мои глазницы, и я не могла теперь даже видеть. Залитая тьмой пустота, и ничего более. Ни Рая, ни Ада.

Мне так жаль. Плохо. Одиноко. Холодно. Не с кем даже… поговорить. И обнять колен не получается. И подумать о чем-то. Больше ничего не чувствую, ничего не ведаю, ни на что не надеюсь, но безмолвным трупом продолжаю идти по бездне. Так будет всегда, так будет вечность. Пока один единственный раз мне не скажут "люблю"…

— Сестра! Йери! Давай же! Навались! — услышала я на задворках разума.

Я прозрела — из меня вылетело что-то вязкое, слюнявое и не очень приятное на вид. Я лежала на полу, а солнце назойливо слепило меня, словно пробуждая ото сна.

— Йери, как же ты меня… Вот так подавиться тортом… — вздыхала облегчённо моя до чёртиков перепуганная сестра. Казалось, что она лопнет от случившегося. — Я уж думала всё…

Я пыталась прийти в себя, глотая жадно воздух. Она сохранила мою жизнь, да так усердно, судя по ее запыхавшемуся лицу, что такое желание казалось мне безумным, беспричинным.

— Спасибо… — откашлялась я и тихонько встала на колени.

— Тебе спасибо, что жива осталась! Что бы я делала без тебя? Прошу, аккуратнее с этим…

Вытравшись, я села перед ней, держалась за голову и с надеждой и изнуряющей усталостью по всему этому, жалобно, расплывчато произнесла:

— Почему ты меня оставила в живых?

Её настороженность начала жечь меня. Очень больно жечь, что в груди пробудившаяся от инертности жалость загорелась.

— Не поняла? А я должна была тебя бросить на произвол судьбы? С чего таким мысли? — насупилась сестра, все грубея в своей серьезности.

— Я… лишь хочу понять, почему ты продолжаешь лелеять обо мне после всего, что я натворила, после моего даже признания… У тебя был шанс избавиться от меня прямо сейчас, но ты с каким-то усердием продолжаешь цепляться за меня. Я и правда не понимаю, чем заслужила такое. Пожалуйста, не томи моё сердце боле, дай мне ответы.

Она наклонилась надо мной и двумя своими дланями Господа прикоснулась к лицу. Как бесцветным раскраскам придает жизнь ребенок фломастерами, так и она…

— Ты бесценная и такая прекрасная, Йери, моя сестра. Не любовник, не друг, а нечто большее понимаешь? Поэтому я не могу тебя так просто потерять, даже несмотря на то, что смерть настигнет рано или поздно всех нас, не могу! И я всегда буду гордится тобой, тем, что у меня есть сейчас, ценить до самого последнего дня, а потом, если вдруг так станет, буду плакать, после хранить наши счастливые моменты с улыбкой, без единой печали о тебе. Как о маме, о папе... Какая бы ты не была и что бы не сделала, мне кажется, что я имею большую честь быть твоей сестрой.

Итак, что же это? Так приятно, тепло. Хоть бы не расплакаться от чистоты ее глаз.

— Но разве можно забыть сами несчастья, что принесла тебе я? В этом кроется моя тень — все безобразное, уродливое, как и я сама. Разве я не права?

— Йери… — произнесла Лилит, всматриваясь в мои одежды, а потом подняла свою голову к шее и прикоснулась к ней, сжимая меня своими пальчиками. — Я хочу придушить кого-то, до сих пор. И даже от тебя бы я не отказалась, понимаешь? Эта отвратительная черта есть моё зло, с которым я обязана делить место на скамейке совести. Я ведь от тебя не отличаюсь особо... И ты права — что-то отвратительное тебя внутри беснуется, — своей рукой она поднялась к лицу, к той части, что ещё не была обезображена. — Но погляди на себя внимательнее. Как великолепна твоя другая сторона! Непревзойдённая прелесть... Хоть ты этого и не знаешь, но в тебе есть бесконечный источник восхитительного, надо только постоянно собирать поломанные злом ветви, чтобы постоянно поддерживать эту самую энергию и проявлять её в занятиях прекрасным. Я не могу отказаться от такого человека, как ты, Йери, ни в коем случае.

Я плюхнулась на пол, сжимая колени. Лилит села рядом, ожидая от меня моего ответа и улыбалась едва заметно.

— Ты… предлагаешь просто жить с этим? Но что будем мы делать, когда уже не в состоянии будем сдерживаться? Все, что мы так бережно строили, порушится…

— Именно поэтому мы и нужны друг другу, Йери. Мы единственные, кто понимает друг друга — это способствует познанию отваги, взаимовыручки, любви, наконец, что обуздает все плохое в нас, как бы наивно это не звучало. Мы ведь поможем друг дружке, так? Ибо одни мы не в состоянии совладать с собой, ты же это прекрасно знаешь… Пожалуйста, живи для меня, а я буду для тебя. И тогда в жизни для нас появится ещё один, самый важный смысл.

— Иногда ты просто поражаешь меня, — схватила ее за пальчики и с любовью сжала их, сама сжалась, как жалкий жучок. — Как я могу отказать тебе после таких слов?

Она мягко улыбнулась.

— Ну вот, Йери. А ты боялась. Я и не знала, что ты можешь так бояться, кроха… Ну ничего. Ты знаешь, что в моих руках безопасно.

Лилит не хватала вдруг, а сжимала мое лицо, встав на колени, так близко, что я могла заглянуть в ее глаза и узреть там маленькие крупицы сдержанных слез. Ее губы дрожали, голос ломался. И все же она с такой твердостью и храбростью сказала мне прямо в лицо:

— И запомни, дорогая сестра. Я никогда… — в радужке засияло редкого цвета лучом, готовым вылиться, быть растертым по щекам, высохнуть на коже, — я никогда не пойду против тебя. Никогда, запомни.

Но вместе с гордым глотком воздуха она моргнула, и все вгоняющее в печаль и уныние как волной смыло. Она... так блаженно выдохнула и победно растянулась в улыбке, словно взяла в осаду целый город, некогда бывший неприступной крепостью.

Я посмотрела на нее так, как никогда не смотрела. Вскипевшим отваром полоумия одурманилась я и схватила ее за аккуратные плечи, а после наклонилась к ее уху и поцеловала, наконец, прижимая крепко губы к ланитовой коже, к бледной горячей щеке и держала так долго, оберегая ее тельце ото всех на свете.

Когда я отпустила ее, то сестра уже вся раскраснелась и была счастлива в своей священной гримассе победительницы всего самого плохого. Героиня, скромно, потирая слюнявое место, промолвила:

— Говори уже.

— Я… тебя… люблю, сестрёнка! — выпалила я с неприсущей мне девичьей робостью.

А эта… дурочка вдруг схватила меня за щеки, смеясь, принялась тискать их и все приговаривать:

— Это самые прекрасные слова, которые я слышала за сегодня, Йери. Ты даже покраснела, удивительно! Я никогда не видела тебя… Ну куда ты отвернулась? Дай ещё немного посмотреть на эту милоту!