Я вернулась домой, и никого. А ведь валялась у меня в мозгу такая глупая мысль, что ты вернёшься сейчас. Лишь бы не разделила ты судьбу Мэлори… Нет, я даже и думать о таком не могу спокойно! Но ведь все может быть? Правда бывает, порой, жестока, груба и невоспитанна, однако она всегда права.

Она вернётся. Обязательно. Нам столько всего нужно сделать, обсудить после того, как я извинюсь перед тобой. Ты будешь продолжать любить меня, чуточку меньше, но все же... Это, вероятно, опустит меня в ее глазах, ведь просить прощения всегда так унизительно, и только сейчас, ощущая ответственность за свои поступки, обиду на саму себя и жалость, — я могу попробовать, рискнуть. Опозориться или побыть в ее таких понимающих и теплых объятиях, но ни в коем случае не молчать, как бы не хотелось, как бы не было страшно.

Я действительно виновата перед ней и как таракан ощущала всю тяжесть этого судьбоносного и праведного ботинка — сама смерть приказала мне... Нельзя повернуть время вспять, поэтому и остаётся сожалеть и ещё раз сожалеть, принимая на себя удары неизбежных последствий. Или попытаться исправиться, сказав то самое заветное, волшебное. Звучит как сказка, выдумка, вздор, не так ли? И все же, я почему-то верю. Остаётся только гадать, насколько далеко я зашла, чтобы не заслужить прощения.

И пока я думала, ждала, терзала себя сомнениями, пичкала голову самыми содрогающими воображениями, незаметно подступала темнота, но за ней бесконечное ничего. Солнечный свет на улице превращался в искусственный, когда по городу, как по щелчку, загорались фонари. Музыка ледяного ветра сменялась затяжными сиренами клаксонов машин тех бедолаг, не успевающих к вечернему сериалу. Но только луна улыбалась мне полумесяцем, а ее маленькие подружки-звезды озорливо подмигивали мне. И казалось, что именно они помогают мне справиться с той нарастающей тревогой, вызванной каждым принесённым тьмой явлением— будь то свет или сияние.

— Да где она шляется, черт ее дери? — беспокойно воскликнула я и нервно задергала ногой на стуле.

Я была готова обещать себе накричать на нее как следует — одно злое слово за каждый бешеный удар моего сердца. Неужели я стала так зависима? Вдруг перестала быть равнодушной и даже начала испытывать какие-то чувства к ней… И когда я захотела развеять темноту в комнате, когда щёлкнула переключателем, и лампочки загорелись, в отражении света на окнах оказалось мое лицо. Нет, будто не мое даже! Напуганное, измученное, несчастное, оно размываалась вместе с очертаниями сестры, когда-то показавшимися в ту роковую ночь — только кухня и изнуряющее молчание вокруг нее, готовое разорвать меня на кусочки или... обнять, наконец, покрепче. Но ведь нельзя...

Я с досадой и горькой обидой то ли на себя, то ли на Иеремию плюхнулась на стул.

— Взрослая, да?

Так я вроде говорила? Чтож, любишь сердце колотить, люби и сердцем быть!

И снова так пусто внутри. Поесть бы хотя б. Правда, в холодильнике ничего такого привлекательного не лежало — либо неготовое, непригодное, либо полупригодное, недоготовленное. Но хватит, наверное, ума, чтобы просто перекусить. В повара меня, конечно, вряд ли позовут, но приготовить себе что-то простое я смогу. Мои профессиональные навыки позволили мне сделать великолепный сэндвич, очень даже вкусный. Стресс можно заесть, и это факт. А может и не факт. Мне все равно, жрать-то хочется.

Вдруг раздался громкий щелчок, потом второй... так невовремя! Дверь завыла сквозняком: кто-то вошел. Иеремия, кто же ещё!

— Привет, — сказала она, только заступив на порог. — Ох, у тебя... ужин... Приятного аппетита, Лилит, — вежливо пожелала она мне, приглядевшись. — Только не кроши, пожалуйста, там сильно, а то мне спать в крошках не очень-то хочется.

Чувство вины поднялось к горлу, и пустота внутри располнела своим ужасающим ничем. Я тут же засунула в себя остатки еды и с набитым ртом ринулась к сестре, перегородила ей дорогу, чуть не сбив с ног. И молчала, словно рот был забит чем-то… таким вязким, сухим, и казалось, что оно вот-вот задушит меня, так и не дав сказать напоследок хотя бы одно человеческое "прости" — как и предвещали.

— Боже ты мой, зачем было пихать в себя столько? Разве ты забыла тот случай? — забеспокоилась Иеремия, вздыхая. — Вот что я буду делать, если ты подавишься? Я уже давно не практиковала прием Геймлиха.

Я отвернулась от нее. Наверное, видок мой жалок. Я покраснела прямо на ее глазу, в котором читалось выраженное недопонимание, а в моих-то уже ничего и не было, кроме как практически нашедших выход слез. Я сжимала крепко кулак — в ладони моей неприятно кололо невидимыми шприцами, а глотке сидело то навязчивое, мучительное, что мне стоило больших усилий проглотить это все разом и, наконец, заговорить.

— П... — попыталась я выдавить из себя и запнулась.

И снова это осевшее на языке препятствие — только уже совсем не вкусное и даже не приятное, застрявшее комом в моем пищеводе и рвущее трубки его каналов от тяжести непережеванного куска. Словно горячий кисель обжёг мне глотку, и эти прилипшие боли я уже не могла протолкнуть, как ни старалась.

Можно ли вообще простить меня? А что, если она действительно не захочет этого? Что тогда? Что будет со мной тогда?

— Ты выглядела лучше. Намного лучше. Ну-ка, дай мне потрогать твой лоб, — взволнованно произнесла она и подняла руку.

Я вздрогнула и покорно зажмурилась. Меня сейчас ударят... И за что? За мою никчемность, конечно же. Ты всегда так говорила и была в какой-то мере права.

— Лилит, что с тобой? Я уже ничего не понимаю, — опустила руку сестра, так и не коснувшись меня.

Я помотала головой быстро и сложила руки за спину, ожидала от нее другого вопроса, надеялась на ее... понимание.

— Ты все ещё злишься на меня из-за того случая в машине, да?

Я очень резко помотала головой.

— У меня и правда совсем кончились догадки, — сказала она, улыбнувшись неловко и пожав плечами. — Я вообще не умею разгадывать неподвижные пантомимы.

И что это получается? Я буду стоять и молчать, а она потратит всю мощность своего сверхзвукового процессора в мозгу и не найдет ответа. Это же тупик. Мой язык не хотел, совершенно отказывался двигаться, плененный страхом, как дикая змея в клетке. Но если я не могу говорить, то смогу наверняка ей написать!

— Ты что-то хочешь мне показать? — спросила сестра, увидев, как я достаю из кармана телефон и тычу в экран пальцем.

Я кивнула. Ее лицо напряглось в ожидании. Я открыла телефонную книгу и нажала на плюсик, чтобы создать новый контакт, а потом показывала сестре.

— Хочешь, чтобы я дала тебе свой номер? — спросила она, сразу смягчившись, и потискала себя за кофточку.

Я одобрительно кивнула и и принялась под диктовку вводить циферки. Вместе с появившимся номером сестры у меня немного поднялось настроение. Теперь можно было иметь связь с ней — звонки, сообщения там. Теперь я не потеряю ее.

— Ты что-то мне печатаешь? Что-то большое, видимо, так старательно, — заметила Иеремия мои тыкающие по экрану пальцы и принялась ждать меня, скрестив свои руки. — Уж не решила ли ты сыграть в безмолвного поэта со мной?

Мы стояли, по крайней мере, минуты две и просто смотрели: она на меня пристально, заставляя меня волноваться, а я в телефон, неуверенно перебирая пальцами, постукивая ими по своему дисплею. И вглядывалась я в свое единственное написанное за такое долгое время слово: "Прости", и подмигивал мне назойливо палочкой курсор, как бы издеваясь надо мной.

Тогда я набралась немного смелости, но не такой большой, чтобы не зажмуриться, но чтобы тыкнуть, наконец, на кнопку и отправить этот нелепый односложный ответ. А потом открыла глаза — не попала пальцем. Ещё раз. И снова промах! Я услышала, как сестра прочистила горло, и медленно подняла глаза на ее нависшую надо мной фигуру. Не просто сгореть, но тут же превратиться горстку пепла от той силы палящего меня стыда при ее, казалось бы, совсем нераздраженном взгляде. Ведь как это так получается? Если и ни прямо сказать, ни рукой написать, то зачем я здесь вообще?

Я попыталась в последний раз. Последний, самый сильный и смелый. Иеремия среагировала на пришедшее уведомление своего телефона быстро — кто бы это мог написать? Она приподняла верхнюю губу, а нижнюю слегка прикусила, с интересом изучая свой что-то там за тусклым свечением. И ее загадочное, интригующее выражение тотчас сорвалось на звенящий трелями колокольчиков смех — уже совсем не сдерживался, радовался и все также завораживал.

— Прости... — пыталась сдержаться она. — Ты просто с таким серьезным видом стояла передо мной, будто сейчас выдашь эссе...

Я и правда опозорилась перед ней. Осталось только зарыться в песок у речки, чтобы пить водичку, есть раков и ни за что, и никогда не вставать за землю.

— Фух, — выдохнула она и уже прекратила смеяться. По крайней мере так громко. — Порой мне сложно тебя понять, твой характер... необычаен для меня. Но почему ты извиняешься?

Нет ответа.

— Из-за... случая в машине, полагаю?

Короткий кивок.

"Я пойму, если ты злишься" — написала я.

Сестра открыла телефон и прочитала. В ее взгляде читалось четко отпечатанное слово: "Ты сейчас не шутишь?". Однако она со всем уважением и добротой ответила мне:

— Как же я могу злиться на тебя, Лилит? Тем более, когда ты выдала этот милый трюк прямо сейчас? Когда извинилась? У меня просто нет права ненавидеть тебя сейчас, — произнесла сестра тихо и, положив мне руки на плечи, наклонилась, чтобы посмотреть в мои дрожащие неуверенностью глаза, и словно... говорливый поэт запела. — И хоть меня обидой вяжет, не позабыть уж мне, на чьей я стороне, как первое забыла сразу, что слабостью любви повяжет.

Она стояла так близко, что я могла смотреть только на ее глаз — как в микроскоп, на тысячи и миллиард звёзд и судеб — все это вызывало ребяческий восторг, пело в глубине моего маленького космоса отголосками чьих-то одиноких скитальцев. Эта ночь в ее радужке была глубока и... улыбалась мне небольшим полумесяцем, подмигивала теми самыми звёздами вокруг, незримой дланью, казалось, касалась моей головы. Так ласковы были эти прикосновения, что я готова замурчать от удовольствия, как кошка, лакающая самое вкусное в мире молоко — Млечное.

И я обняла ее. Впервые так крепко прижалась к мягкой груди, вцепилась руками в спину, прильнула лбом к сердцу и слушала жизнь внутри этого удивительного человека. Сестра убрала в изумлении руки от меня, но потом принимала мои чувства, да приговаривала:

— Ты не перестаешь меня удивлять своими… неопределенностями. То кричишь, то обнимаешь. Как мне тебя понимать, Лилит?  — спросила она меня, поглаживая сзади по голове, по волосам, так аккуратно и осторожно, словно это были самые дорогие волосы на свете.

— Я... и сама то себя не понимаю, — приглушённо ответила я, шмыгнула носом и продолжала, срываясь на всхлипы. — Мне просто хочется стоять вот так...

— Я совсем непротив. Давай обнимать друг друга и просто молчать до тех пор, пока все не образуется. А оно должно, поверь.

И мы существовали в таком виде беззвучно и неподвижно, не нужно мне ни силы, ни власти, а только ее милость и нежность в спокойном, умиротворенном дыхании, в ее руке, хвостом кошки аккуратно обвивающей меня, голодного, промозглого котенка, дрожащего и не понимающего, почему только тут, только сейчас ему по-настоящему хорошо. Но раз так, то зачем куда-то идти и что-то искать, когда тепло рядом с тобой, прямо под носом?

— Так мы... мир? — спросила я, все ещё упиваясь ее одеждой.

— Ну конечно. Ты так и не поняла?, — мягко, чуть ли не шепотом, ответила сестра и немного растрепала мне волосы на голове, но за испорченную прическу я, по своему обычаю, совсем не обиделась.

Отойдя немного друг от друга, мы ещё раз пересеклись взглядами, да, наконец, облегчённо отлипли, позволяя видеть целый мир вокруг нас... Однако только тьма за окном, и ничего более интересного. Разве что спасительные разноцветные и разносторонние огни буквально гипостазировались и слепили как из леек для душа. Иеремию это нисколько не волновало. Она увлечена только нашей комнатой, нашим миром, пусть и не таким большим или столь завораживающим.

— Я так проголодалась, — с удовольствием потянулась она, сжимая свою механическую кисть, совсем не жалея её. — А ты? Я бы могла приготовить что-нибудь сейчас. Или ты уже... наелась?

— Не наелась, — коротко ответила я и сразу повеселела.

— Я так и думала, — довольно улыбнулась сестра. — Теперь-то я все знаю о твоём бурном аппетите.

Сначала мы решали то, что будем готовить. Я сперва спрашивала ее любимые блюда, а она с настороженностью спрашивала:

— Ты хочешь, чтобы я готовила... для себя? Но мне не хочется так делать.

— Будешь, — настойчиво хмурилась я. — Тем более, мне надо узнать о твоих предпочтениях тоже.

— Лилит, но разве...

— Пожалуйста.

Сестра не смогла противостоять моему жалобному взгляду… или бараньей упертости. Я не могла принудить ее, но разжалобить получилось сразу. Это для ее же блага. Пускай уже поживет у меня для себя, в конце-то концов...

— Хорошо, уговорила, — выдохнула она.

— Я тебе помогу. Нечего тебе стоять одной у плиты.

Это было бы справедливо и правильно. К тому же, мне хотелось именно проводить время с ней, что-то делать, болтать... Может, я даже научусь готовить, чтобы мне потом не пришлось давиться своей же пищей.

— Сопротивляться не буду. Это, на самом деле, так любезно с твоей стороны, — произнесла Иеремия, прищурившись. — Давай-ка тогда распределим обязанности. Сходи пока за овощами, достань из холодильника. Надо их помыть и порезать.

Принято. Достаточно просто задание. Что тут может пойти не так? Разве что вместе с кругляшом баклажана полетит на пол кровавая долька указательного пальца… Но вместе с наивным детским страхом приходила и ободряющая уверенность при каждом удачно нарезанном ломтике — медленно, неказисто и весьма уныло, честно признаться.

— Давай-ка так, — словно крикнула сестра, оказавшись вдруг у меня за спиной, и ухватилась за мои руки. Так близко. Мы сейчас прямо одно целое, — чтобы порезать зелень мелко-мелко, нужно обезопасить свои пальцы от порезов. Подогни их вот так, чтобы плоскость лезвия касалась твоих промежуточных фаланг на руке и начинай быстро, но не резко работать второй рукой.

Она как кукловод вела меня по лезвию острого ножа, дёргала за ниточки, и до того странное ощущение я испытывала, что начала даже гордиться своим хоть и иллюзорным, но мастерством. И я старалась углядеть за своим учителем, пытаясь повторить все движения, и заметила спустя время, как за меня и не ручается больше никто. Магия кулинарных шоу развеялась, свет упал на невидимых фокусников — теперь для меня не существует невозможного. По крайней мере, в шинковании овощей уж точно.

— Вот, всё правильно делаешь. Ещё сотню таких порежешь и будешь настоящим поваром, — похвалила меня сестра, своим дыханием улыбнувшись мне в шею.

— Спасибо, — ответила я, и весь пыл нарезки остыл, отдавая все тепло только приятным чувствам.

Вместе с Иеремией мы приготовили замечательный ужин. Осталось только поставить в духовку и набраться терпения.

— Такое тебе нравится, получается? — спросила я, глядя на подсвеченное блюдо через стекло духовки. — Я думала, что ты любишь что-то более... сложное. А как рецепт называется?

— Киш.

— Киш? — усмехнулась я. — Странное название для пирога.

— Может. А почему тебя удивляют мои предпочтения?

— Ну как? Ты ведь столько всего умеешь, но по итогу не раскрываешься и в половину своей силы, — я поднялась и устало плюхнулась перед ее томящейся за столом фигурой.

— Это меня не волнует, — произнесла сестра с необычной легкостью. — Готовка должна служить для удовлетворения простых потребностей человека, но уж точно не для ненужных и даже вредных желаний повыделываться. К тому же, я немного подустала за день, так что сил хватает только на что-то простое. И то... благодаря тебе, — взглянула она на меня пристально. — Без тебя бы я не справилась.

— Да ладно, тебе, — отвернулась я быстро. — Уж кто-кто, а я тут не самая большая деталька в механизме.

— Но маленькие бывают и удаленькие... — играюще прошептала Иеремия, придвинувшись ближе.

Пирог приготовился довольно быстро — я даже не успела толком проголодаться после своего маленького «перекусочка», как передо мной уже лежал аппетитный треугольничек и истончал плотный такой аромат горяченьких, печёных овощей, сыра, верхушку которого, как на пепперони, украшал кругленький томат.

— Мм, неплохо, — подчеркнула я своими пальцами. — Хоть и без мяса, а приятно. Я думаю, что твои золотые руки из любой ерунды сделают вкуснятину.

Иеремия ещё так посмотрела на меня после этого — дико и оторванно вообще!

— Чего? — не поняла я. — Я... что-то не то сказала?

Она с усмешкой выдохнула.

— Нет, ничего. Просто непривычно слышать от тебя такие слова. Ты никогда не хвалила мою стряпню. Мне приятно.

Я напряглась и решительно указала на нее пальцем. Хотя и не очень решительно сказала:

— Я... теперь... буду хвалить ее. Потому что все, что ты делаешь — невероятно. Я бы хотела, чтобы ты это знала.

— Ладно-ладно, — проговорила Иеремия быстро, как бы отодвигая свою минуту славы в сторону. — Давай лучше доедим нашу еду, а потом начнем говорить.

— Окей, — согласилась я и засунула в себя половину куска, тщательно и быстро прожевала и в конце заявила. — Все. Теперь мы можем?

— Тебе так не терпится со мной поговорить?

— Вообще-то да. Например, о том, что ты так долго отсутствовала.

Иеремия взяла салфетку, вытерлась, а затем принялась читать молитву. Я с пониманием смотрела на нее, в ее закрытые и напряжённые глаза, следила за губами, тщательно выстраивающие целое выступление, представая передо мной то темной трубкой, то длинной и толстой букашкой, то разящим наповал поцелуем. Это для нее важно и очень полезно. Она благодарила некое незримое существо за поддержку и заботу — и так приятно осознавать, что кто-то все же присматривает за тобой. Что ты не один.

— Я... решила прогуляться. Только и всего, — сказала, наконец, моя старшая сестра, приняв заинтригованную позу. — Ну а ты? Чем ты занималась?

— Я... да ничем особо, — медленно тянула слова я, вспоминая те неуклюжие моменты и переживания, которые так щекотливо текли во мне. — Распаковалась вот, да тебя ждала. Беспокоилась...

Последнее я произнесла с какой-то отдельной интонацией — не такой радужной, не очень смелой — а потом сложила руки, сжала их.

— Понимаю. Я принесла тебе неудобства. Извини.

— Ничего-ничего. Переживу. Главное, что все хорошо, — сказала я и после попыталась поговорить с ней о чем-то более простом. Я встала из-за стула и достала пару пакетов с одеждой, потрясла ими и вынула пару вещей.

— Ох, ты хочешь похвастаться тем, что купила? — спросила Иеремия заинтригованно.

— Нет. Я хочу приодеть немного тебя.

Она тут же встала и забеспокоилось.

— Меня? Нет, мода это не мое, извини...

— Ну давай, — попросила я, хлопая глазками. — Старушкам тоже нужно переодеться, хоть иногда. Уверена, что тебе понравится.

— Так, вот давай без старушек, — серьезно заявила сестра. — Я могу вообще-то позволить переодеть себя. Ради тебя. Но тогда и ты мне позволь. Это будет честно.

— Договорились!

Уж не знаю, от чего мне стало так весело — от ее нового прикида или моего... Я уже придумала в голове ей замечательный наряд и поспешила наряжаться вместе с ней. Сестра же вдруг настояла на том, что будет делать это одна... Стесняется, что-ли?

Пока я ждала за ее так называемой «ширмой», которая на самом деле была ванной комнатой, то успела посмотреть ещё и свое бельё. На свои покупки. Они показались мне такими… тусклыми вдруг. Незначительными. Как будто после многоразовой стирки выцвел весь их блеск и чарующее сияние. Или это просто маркетологи не постарались...

— Ну что, ты скоро? — крикнула я сестре.

— Уже готова!

И она вышла из-за сцены. Я... была немного потрясена. Ей ужасно шел этот небольшой жакет, даже ей маловатый и оттого обтягивающий, пестрящийся своими пуговицами, а ремешок кожаный темный, с переливающейся на свету пряжкой поддерживал не такие темные, не такие светлые брюки... Тоже тесноватые!

— Какая деловая колбаса! — воскликнула я и приняла рассматривать ее вокруг, да около, как музейный экспонат.

— Кажется, мне штаны немного жмут...

И правда, прям впиваются в задницу, прям обтягивают... Мне определенно нравится такой стиль — не открытое, но подчёркивающее фигуру. Что-то на грани развратного.

— Вообще-то так и было задумано, — ответила я и заметила, что воротник у нее немного вывернут сзади. — Ой, давай-ка я тебе поправлю вот тут...

Я подошла и попыталась поправить его, как Иеремия тут же развернулась и отошла от меня.

— Не надо! Спасибо, я сама, — беспокойно выдала она и приняла своими силами ковыряться у своей шеи. Я была немного удивлена, и даже испугана от ее выходки.

— Хорошо, будь по твоему.

Когда сестра закончила, то подошла к зеркалу. Я встала рядом с ней, сложила руки и пафосно кивнула: "Ну как?". И что она сделала в ответ? Стала безудержно смеяться! Опять!

— Вот это видок... — приговаривала она, поворачиваясь то боком, то спиной, и от смеха это выглядело крайне неуклюже. — Какой ужас. Так все выделяет. Я даже представить не могу реакцию людей на такое...

— Ну, штаны точно приподнимутся...

— Не говори такое, мне стыдно! Я лучше сниму это подобру-поздорову...

— Эй, нельзя же так! Я вообще-то старалась, так что посиди в этом ещё немного, порадуй мой глаз, — возмутилась я.

Она, перестав смеяться и как-то грязно прищурилась, а потом заговорщицки потерла руки.

— Кажется, что мы забыли одеть тебя, Лилит.

— О-о, я уже представляю... Точно, точно...

Переодевалась я недолго, переодевалась в ее вещи. Ну как сказать в ее? Ей подобные. Я старалась особо не смотреть на себя, но уже предчувствовала неладное. С закрытыми глазами при помощи сестры я добралась до заветного отражения... и не успела открыть их, как хохот Иеремии вновь заполнял эту интригующую тишину. Я быстро проморгала и увидела перед собой нечто.

— Что это? — с ужасом промолвила я.

— Это ты, хозяюшка!

Передо мной стояла девушка, нет, женщина, маленькая невзрачная женщина. Джемпер? Длинная юбка на коленях и, черт возьми...

— Такие плотные колготки! Да тут плотности в сто, нет, двести дэн! — возмутилась я. — Мне что, пять лет? Зачем они мне?

— Как зачем? Это всё-таки юбка. Ноги надо беречь, а то простынешь, — весело отвечала она.

— Да уж, только фартука, да повязки не хватает…

— Я принесу.

— Нет! Я больше не останусь в этом ни на секунду.

— Тогда и я...

— Да, и ты тоже, — кивнула я, и мы ринулись обе в разные стороны, как будто ждали этого всю свою жизнь.

Вся одежда полетела в разные стороны, как во время шторма, а на полу появилось самое настоящее минное поле из всякого тряпья. Где-то неподалеку должна была подыгрывать великая классика, как и делала это всегда в низкосортных комедиях. К нам ты лучше не подходи — зашибем! А теперь смотри — мы есть то, кем хотим себя видеть! И встретившись вместе, мы не переставали посмеиваться и разбрасывать междометия.

— Никогда так больше не делаем.

— Определенно.

Уж в этом-то я полностью с ней согласна! Мы никогда не были близки во мнениях, вере, характерах, даже любви, но сейчас я чувствую, что некая ниточка между нами стала прочнее, плотнее, и теперь гораздо сложнее убежать нам от друг друга, но разве это плохо? Мне ведь так приятно, оказывается, проводить с ней время, хоть и прошлое, бывает, напоминает о себе горьким лекарством в глотке и самой тяжелой интоксикацией. Это правильно — счастье никогда не бывает чистым. Как и золото. Нужно приложить много усилий, чтобы оно обрело блестящую, неотразимую форму идеального слитка. Но даже со всей это грязью… мне хочется насладиться замечательной и моей любимой музыкой ее слов ещё раз и завтра, и послезавтра. Жаль, что эти дни небесконечны, жаль... что я не подружилась с ней раньше. Интересно, а как она считает?