Когда настал конец света, мы ещё даже не были рождены. Тот ужас от гибели родного дома довелось испытать нашим родителям лишь однажды. А мы испытываем это каждый день. Мы бездомны. Наше пристанище — глаза ближнего. Конечно же, если они не голубого цвета. Конечно же, если они не голубые и у тебя. Мы привыкли терять собственный дом. Мы привыкли терять ближних. Снова и снова, как на бесконечной тропе, усыпанной гвоздями и пеплом. Мы теряем их…

Я ясно ощущала, что людей возле меня становится всё меньше, но почему-то было и обратное чувство. Чем меньше их оставалось, тем сильнее я чувствовала свой «дом», находясь рядом с ними.

«Я дома…» — проговаривал я каждый день на протяжении почти месяца, когда заходила к Айдену в палату.
«Я дома…» — думала я каждый раз, когда созванивалась с Бартом или видела его воочию, когда он гостил у дикаря. В такие дни, если мы собирались втроём, я была особенно счастлива.

Барт нашёл себе убежище — у каких-то знакомых с круглосуточным патрулированием и горой оружия, которое уж точно не предаст. Каждый день он звал меня к себе под предлогом «ты будешь в безопасности», а я каждый день отказывалась под предлогом «я не могу оставить ЕГО». Заходил он редко. После того, что Джош сделал с Адом, Барт наконец полностью осознал ситуацию и перестал без повода высовываться из своего укрытия без охраны. Он сильно стремился чем-то помочь, но единственное, что было в его силах — время от времени присылать мне деньги, чтобы меня не аннулировали за штрафы и чтобы я не умерла от голода.

С Мирандой мы стали видеться чаще после того самого дня, когда она попросила прийти поговорить. И на это была самая ужасная причина из всех.

— Расскажешь мне, что случилось? — спросила я, когда молчание начало резать уши.
Мы сидели в её комнате. Её пустой и мёртвой комнате… По тому, что в люльке не слышался детский плачь, я поняла — Эбби ещё не вернулась из больницы. Но по тому, что Миранда сказала дальше, я поняла, что она больше и не вернётся.

— Эбби… — горько выдавила она из себя.
Я была уверена, что она заплачет. Она ведь всегда так делала, когда было трудно говорить или когда на неё повышали голос. Но ее лицо даже не дрогнуло. Холодная, безэмоциональная, она напоминала мне статую. Отстранённым взглядом уставилась на детскую кроватку и даже не моргала, а её лицо не выдавало никаких чувств ни во время молчания, ни во время монолога.
— Я потеряла её.

Я не верила ушам. В голове сразу вспыхнули воспоминания: болезнь Эбби, искусственное сердце, операция, радостные возгласы Ада о том, что девочка идёт на поправку.
— Что ты такое говоришь?..

Присмотревшись получше, я заметила ещё кое-что. В комнате много пыли и спёртый воздух, сама Миранда, судя по грязным пятнам, смятой ткани и неприятному запаху, носит это платье уже очень давно. Возможно, не снимая. Под глазами — мешки, кожа покрылась бледными пятнами и прыщами, пухлые щёки словно бы втянулись, а вечно ровная спина превратилась в колесо. Она буквально увядала.

— Небо забрало её. К этому шло давно.
— Постой. Но ведь Ад сделал ей новое сердце. Ей ведь было лучше.
Она грустно перевела взгляд на окно, слабо сжала подол платья в кулаке, хотя не удивлюсь, если это всё, что осталось от её сил.
— Сделал… — вдруг улыбнулась Миранда. — А потом оно взорвалось.

Я почувствовала себя самым страшным человеком на свете, когда первым, что пришло мне в голову, была мысль о том, как на эту информацию отреагирует Ад. В последнее время мне всё чаще казалось, что Эбби была дорога ему в разы сильнее, чем Миранде. И что её материнские чувства задеты слишком поздно. Впрочем, сейчас это было уже неважно. Девочка мертва. Её тело не приняло ни первое, ни второе сердце. 

— Как такое возможно? Он работал над ним много месяцев.
— Это произошло не сразу. У неё начался приступ. Я покликала докторов, и её немедля положили на операционный стол. А там…
— Это не спроста… Почему они решили, что ей нужна операция? Кто это сказал? Почему ты так просто им поверила?
— Что мне оставалось?! — её эмоции менялись в считанные секунды. То она сидела без чувств, то вдруг стены содрогались от её оглушающего крика. — Ей было трудно дышать! Неужто мне было дозволено молча глядеть на то, как ей становится худо?! Она — последнее, что у меня оставалось. Я бы поверила даже в судный день, если бы только это дало хоть малейший шанс на её спасение…
На последних словах её голос дрогнул. Она не выдержала, подорвалась с места и отошла к окну, держа руку на шее, словно вот-вот ком в её горле станет размером со второе солнце.

— Поэтому ты больше не хочешь видеть Ада? Считаешь, что он виноват?
Она долго молчала. Метель за окном то утихала, то усиливалась, словно подыгрывая её бушующим внутри чувствам. Огненно-рыжие волосы больше напоминали догорающие угольки, чем пожар. Это помещение больше напоминало могильный склеп, чем детскую комнату.
— Ад не всесилен. У него тоже есть полка с неудавшимися подделками. Как бы то ни было, он продлил моей дочери жизнь. Хоть и ненадолго…
— Мне безумно жаль, Миранда. Чем… Чем я могу помочь тебе?

Она безразлично улыбнулась, как-то скованно скрестила руки на груди и посмотрела на меня боковым зрением.
— Спаси наших людей, Ниа. Коли уж ты по сей день не поняла, то ты теперь вторая Лилит.
Я не знала, воспринимать мне эти слова как оскорбление или комплимент. И стоит ли вообще как-то воспринимать слова отчаявшейся девушки, потерявшей всё на свете. 
— Я всё пыталась быть на неё похожей… Такой простой и в то же время невообразимо сложной и манящей. Вот только наша разница в том, что Лилит никогда никем не притворялась, никого из себя не строила. Потому на её месте ты, а не я, — она снова улыбнулась и взяла в руки плюшевую игрушку на подоконнике. Администрация выдала ей игрушки совсем не годящиеся детям возраста Эбби. Потому Миранда хранила их для себя. Пыталась заполнить ими пустоту и холод комнаты и души. 

— Что значит «спасти ваших людей?» От кого? От Джоша? Не уверена, что я…
— От Ада, — вдруг выдала она, окончательно сбив меня с толку. — История повторяется, Ниа. Такое уже было. Но если раньше он только копил это в себе, то после ухода отца каждый раз, когда ему не удавалось кого-то спасти, ему сносило крышу. Он назвал себя Адом в тот день, когда у нас казнили детей, по подозрениям, хворающих туберкулёзом, а он не смог им помочь. Видишь ли, Айден и Ад — разные люди. И поверь мне, второго ты ещё не видела.  

Единственное, что я вспомнила после этих слов — то, как дикарь расправился с предателем на тренировочной площадке. Та казнь была не обязательной, а реакция Ада на то, как сработало его новое устройство, скорее была похоже на восторженное садистское наслаждение. 

Так или иначе, проверять действительность слов Миранды мне не хотелось. А уж тем более — быть спасительницей от спасителя. Я решила, что будет лучше ему до последнего не знать, что произошло с Эбби. Как когда-то он утаил от меня смерть Элисон, так поступлю и я. 

С того дня с Мирандой про Ада мы не разговаривали. Она не хотела слышать даже его имени, не говоря о том, чтобы навещать его. Я пыталась вытащить её из апатии, подключила даже свою самую мощную артиллерию — Эдди. Но ни мои глупые идеи, ни истошное урчание робота не помогали спасти её комнату от густой ядовитой плесени, съевшей уже половину её души. С каждым днём она всё больше молчала, всё реже вставала с кровати и всё тише незаметно выходила из комнаты, пока я не вижу.

 Ещё через какое-то время она начала говорить о том, что ей тоже мерещится Джош. Мол иногда по ночам она видит его в дверном проёме или молча шагающим по пятам, когда она ходит в столовую. Я же про Джоша больше ничего не слышала. Эйприл рассказывала, что он пропал в то же время, что и Ад, а Барт говорил, что беспорядки в колледже прекратились. Иногда мимо моих ушей даже проскальзывали слухи о том, что Хейз погиб от несчастного случая в местной потасовке. Я же не верила ничему. И поэтому спрятала в палате Ада несколько ножей и пистолет на случай чего. 

И этот «случай» не заставил себя долго ждать.

Несколько месяцев под одной крышей с местным наркоторговцем и любителем оружия научили меня многому. Как лучше прятать оружие, как держать в руке нож при нападении, как не поддаваться панике во время боя и как быть всегда на чеку. Поэтому в этот раз ЕГО шаги я услышала за сто метров от палаты.

Если искусство это кремовый торт, на который каждый из нас может положить свою особую вишенку, то на свой я положу собственную голову. Потому что единственное искусство, в котором я преуспела — искусство самопожертвования.

Дверь, как и в ту ночь, открылась бесшумно. В этот раз в комнате было светлее, потому мой ночной кошмар снова будто вышел из темноты. Но сегодня я не боялась. Сегодня единственное, что осталось под ребрами — необъятная ярость, обнажившая клыки после первого же чёрного волоска с ЕГО головы, показавшегося из-за двери. 

Когда ОН зашёл, я уже стояла возле койки, держа в правой руке кинжал с выточенным на лезвии символом орла. Джош любил появляться изящно. Раньше. Когда в его голове ещё не сидел червь, проевший мозг идеей уничтожить весь мир. Теперь он скорее прокрадывался. Как гадюка. Как крыса, несущая на горбе смертоносную заразу. 

Он остановился в дверном проёме. Сначала посмотрел на Ада, явно почувствовав удовлетворение от результатов своей работы. Потом его внимание переключилось на меня. Одно мгновение и его глаза зажмурилась будто бы от боли. Он тряхнул головой, словно скидывая с плеч прожорливого дьяволенка, приказывающего спалить всё вокруг. И судя по тому, как скривилось его лицо, ему в самом деле было больно. Сумасшествие медленно покидало мозг и прокрадывалось к его телу.

— Ты знаешь, прятки — дурацкая игра, — сказал он, после чего улыбнулся. — Не люблю водить. Теперь твоя очередь.
— Проваливай, Джошуа.

В его глазах наконец промелькнула тень здравого рассудка. Он посмотрел на меня практически серьёзно. Почти так же, как когда-то давно, до смерти Эл, до его навязчивой маниакальности.

— Не груби мне, мышка… — его полушёпот пробрал до костей.
Рука с ножом невольно дрогнула, но я тут же сжала рукоять покрепче. Переминаясь с ноги на ногу, упрямо стояла на одном месте, хоть всё моё нутро молило о побеге.
— Я больше не сделаю ему больно. Только если ты вернёшься домой.

Глаза его были широко открыты. Слишком широко. Отличать наркоманов от трезвых людей я пока не научилась, но что-то мне подсказывало, что Джош был либо под веществами, либо косил под это. Из его кармана свисало жуткое украшение — цепочка из человеческих зубов, разукрашенных в разные цвета. «Для художника и стекло троллейбуса будет как холст»…

На его шее — синяки, руки в ожогах, а на одежде рваные дыры. Выглядит он неважно, но всё так же пугающе.

— Не сделаешь. Ни ему, ни мне, — мой голос твёрдый. Взгляд — тоже. Как учил Ад, я поднимаю подбородок, выпрямляю плечи и расслабляю мышцы лица, чтобы скрыть страх. Получается.
Джош одаривает меня издевательской ухмылкой и делает шаг в мою сторону.
— Стой на месте! — кричу я и выставляю вперёд руку с ножом.
Останавливается. Улыбка его становится слабее.
— Ты же не серьёзно.
— Разворачивайся и проваливай к чёртовой матери, Хейз! Клянусь землёй, я убью тебя прямо сейчас, если не уйдёшь! 

Гнев перерастает во что-то большее. Моё желание проткнуть его тело, осквернённое всеми возможными и невозможными грехами, растёт в геометрической прогрессии. Растёт быстрее, чем метель заметает дорогу в колледж. Быстрее, чем жидкость в капельнице Ада добирается до сердца дикаря.

— Ниа, что с тобой?.. — спрашивает он, и его голос только сильнее раздувает во мне пожар.
— Я перережу тебе глотку, Джош! Я уже это делала, мне уже не страшно. Сделай ещё хоть один грёбаный шаг, ублюдок… И я убью тебя.

Он снова жмурится, снова «выкидывает» что-то из головы, тряхнув ею. Только по его взгляду я понимаю, что он видит что-то, чего не вижу я. Но его «что-то» спокойно позволяет ему сделать шаг в мою сторону. А моё «что-то» позволяет мне воплотить угрозы в реальность.

Я замахиваюсь почти со всей силы. Наношу удар, сопровождая его срывающимся криком. Я знаю, что сегодня либо умрём мы все, либо только Джош. Я знаю, что «что-то» где-то глубоко в моей груди не позволит так просто отдать ему один из смыслов моей жизни. Ад сражался за меня до последнего. И будь я проклята, если я не отплачу тем же.

На стене моментально появляются брызги крови. Белоснежные обои теперь можно было бы назвать произведением искусства, но в этой комнате есть кое-что более прекрасное. Лицо Джоша. Схватившись за рассечённое плечо, он посмотрел на меня так, словно в самом деле от меня такого не ожидал. Так, словно я больше не та невинная овечка, которую раньше он мог легко загонять в углы. Его ошарашенный и даже напуганный взгляд придал мне сил, но окровавленный нож в моей руке пробудил во мне ужасные воспоминания. Теперь я металась между неудержимым желанием нанести второй удар и показать, на что я готова пойти, и желанием выбросить оружие в окно, забиться в угол и расплакаться от сожаления. Ведь только что я похоронила в себе голубоглазого беззащитного ребёнка. Или уже давно?

— Ты больше не сделаешь мне больно… — почему-то уверенность в сердце не добавляет уверенности голосу. И вместо твёрдых стальных нот в нём звучат хриплые, мёртвые, напуганные. — Ты больше никому из нас не сделаешь больно.

Слово «нас» изменило его выражение лица. Брови его опустились, частое дыхание выровнялось. Он перевёл взгляд на Ада со злобой и ненавистью. Именно по этому взгляду я поняла — ничто ещё не кончено. И если месяц назад его рука дрогнула, то больше такого не повторится. Пощады больше не будет. 

У Джоша были все шансы. Он легко мог заломить мне руки, отобрать нож и с лёгкостью прирезать нас обоих, но почему-то единственным его оружием, что смогло пронзить меня насквозь, было молчание, которое он оставил после своего ухода. Именно то молчание, за котором спрятались самые жуткие проклятия. Именно то молчание, после которого начинается обратный отсчёт. Таймер запустился. 

Дверь за ним закрылась. В больничной палате появилось ещё одно полуживое тело — я. Руки задрожали, тело парализовало необъяснимой паникой. Кровь Джоша на моих пальцах как будто медленно превращалась в мою. Как будто я зарубила в себе человека, когда-то давшего клятву никому не причинять боль. Как будто я убила целый мир — но пока лишь тот, что внутри. 

Нож словно стал жечь руку. Я отбросила его в сторону, боясь загореться. Села на пол возле койки, боясь упасть в обморок. Сердце бешено колотилось, пальцы впились в волосы. Я поняла, что если Джош сейчас вернётся, снова принять на себя роль безжалостного сторожевого пса я просто не смогу. 

В этот момент мне жутко не хватало Ада. И пусть мне было достаточно поднять руку, чтобы коснуться его, я всё равно не ощущала его рядом. Он как будто до сих пор оставался там, в моей комнате, где мы целую минуту были счастливы. Он никогда не был мастером утешений, но мог успокоить даже молча. Как бы он ни реагировал, какие бы колкие слова ни летели бы в твою сторону, на самом деле он всё всегда понимал и где-то в глубине души наверняка сочувствовал. А потом называл тысячу вариантов того, как можно справиться с этой проблемой или сам решал её за тебя. И жить становилось проще. 

Я закрыла глаза. Казалось, меня слепила даже эта старая люстра. Через несколько мгновений  почувствовала прикосновение чьей-то руки к своему плечу. Ох, как бы я хотела, чтобы это было реальностью, а не моим самообманом. В этой комнате есть только один человек, который мог бы вот так беспристрастно меня «утешать», и того скоро придётся самого успокаивать. Дикаря ждут совершенно не радостные новости…

*****

Время от времени я приходила к Миранде в гости. Делала вид, что мне нужен совет или некуда сбагрить лишнюю порцию сладостей. На самом же деле я с каждым днём всё больше переживала за неё. За её кожу, покрытую неестественного цвета пятнами, её лицо, измученное бессонницей и скорбью, её волосы, что она состригла почти по плечи в момент сильной истерики. 

Все мы были по-своему больны. Чем-то или кем-то. Одни из нас морили себя голодом, другие — навязчивыми мыслями. Нет у нас ни лекарств, ни вакцины, ни даже плацебо. Роем умиральную яму ногтями и дырявой подошвой. 

Когда я пришла к ней снова, меня уже практически не удивил идеальный порядок в её комнате. Кто-то держит дом в чистоте, когда хочет отвлечься. Миранда держала дом в чистоте просто потому, что практически не двигалась. Не пользовалась косметикой, не прикасалась к шторам и шкафам, не двигала стулья, не открывала окно… Только дышала и спала.

— Почти все Небесные уехали куда-то пару дней назад. Так непривычно… Коридоры почти пустые, никакого надзора. Похоже, в G-27 что-то случилось.
Было наивно ждать от неё какую-либо реакцию. Почти во всех разговорах она отвечала разве что безразличным мычанием или пожимала плечами в какой-то еле контролируемой судороге. Даже двигалась она теперь иначе: медленно, будто под водой. Словно перешла в режим экономии энергии.

— У нас в лагере к Новому году традиция така була… Единственный день в году, когда всем-всем дозволено покинуть дома и идти «на охоту». Ежели  припасов больше остальных найдёшь — целый год задарма можешь лекарства и харчи на один пак больше брать. Муж мой тогда «на охоту» пошёл, а мы с Эбби одни остались. В лагере ни души, на дворе ночь, в хате мрак… Ну и решил один негодяй поживиться, пока не видит никто. Через окно к нам пробрался, ножом мне угрожал. А потом плачь Эбби услыхал и решил нас в покое оставить. Она даже будучи в пелёнках спасти меня умудрилась. А я её не смогла…

От того, как резко изменилась тема разговора, пробрало до мурашек. Я сотни раз пыталась убедить её высказаться, вылить всю боль, скопившуюся внутри, а она смогла сделать это только сейчас. Спустя столько недель.

Я промолчала, ожидая продолжения и боясь спугнуть её искренность. На на этом и закончился её рассказ. Пришлось что-то отвечать.

— Ты была хорошей мамой, Миранда, — вру. — Но ты сделала всё, что смогла. Её жизнь от тебя уже не зависела.

— Прости меня, — очередная резкая смена темы и её настроя сбили меня с толку. В этот раз ответа я просто не нашла. — В своей жизни я… Никогда не была из числа первых. И почему-то винила в этом других. Но я никогда не была против тебя. Правда. Просто не знала, как поступить правильнее… Просто пыталась заслужить у жизни хоть одну медальку за старания. Уж не ведаю, вышло ли. Но я старалась.

Я молчала. То, что она говорила, я воспринимала слабо. Может быть, сейчас она правда раскаивается, но разве не потому, что в отчаянии? Так или иначе, я старалась запастись терпением и дослушать её до конца. Уверена, для неё это важно.

— Мне так жаль… Элисон говорила, что однажды ты станешь сильнее многих из нас. Я не верила. Думала, таскаешься за Адом, лишь бы шкуру уберечь. А теперь того и гляди сама с кого угодно её снимешь. А я все палки тебе в колёса бросала. Дура… Прости меня. Ей Богу, я лишь…

Мой телефон неожиданно завибрировал. Я сразу поняла, что звонок не от Барта — с ним мы созваниваемся в одно и то же время. Либо что-то произошло, либо… Что-то произошло.

Я полушёпотом извинилась перед Мирандой за сорванную речь и схватилась за телефон. На экране высветился незнакомый мне номер, не похожий на номера других студентов. Этот состоял всего из четырёх цифр и имел специфичный рингтон.

— Да?..
— Ниана Твайтер? — холодный мужской голос по ту сторону провода. Явно не молодой, явно не здешний.
— Кто это?

На заднем фоне я слышала какую-то суматоху, чьи-то неразборчивые вопли и звуки битого стекла. Сам же голос был каким-то взволнованным, запыхавшимся, с резкими паузами.

— Приходите в лазарет! Срочно! Вкалывать ему успокоительное пока что опасно. Ему не помешает увидеть хоть одно знакомое лицо, иначе… — шум помех перекрывает все разборчивые и неразборчивые голоса, а позже он вовсе сменяется гудками.

На моём лице непроизвольно растягивается довольная улыбка. Врачи говорили, что кома может длиться годами. От этих слов у меня каждый раз замирало сердце, отказываясь в это верить. Дикари — народ упрямый и крепкий. Я знала, что он выкарабкается. Знала.

— Он очнулся! — мои слова и моя ликующая интонация идут вразрез со всем предыдущим разговором. По правде говоря, новость из лазарета напрочь выгоняет из моей головы все другие мысли, но я стараюсь держать себя в руках и не поддаваться эмоциям. В конце концов, в этой комнате, заваленной коробками с депрессией и тоской, не место моей радости.

Я сдержанно скрещиваю руки, не подавая виду и просто надеясь, что Миранда сама предложит закончить разговор и отпустит меня.

Девушка слабо улыбается, явно всё понимая.
— Почему ты тогда всё ещё здесь? Иди.

Я радостно подпрыгиваю на месте, в порыве эмоций обнимаю её за плечи, надеясь передать ей хотя бы часть своего настроения.
— Я обязательно приду к тебе вечером! Мы непременно ещё поговорим! — выкрикиваю почти из коридора и бегу на второй этаж.

*****

Вы хотите знать, что такое Ад? Иногда — время.
Иногда — расстояние.
Иногда — человек.

Кажется, это имя он дал себе совсем не случайно. И если раньше я считала это символом разрухи и страданий, то с недавних пор его имя стало иметь для меня совершенно новое значение. Ведь в царство мёртвых отправляются люди, когда-то совершившие сотни ужасных деяний. В Аду они расплачиваются за грехи. Ад буквально устанавливает справедливость.
Ад…
Справедливость…

Его имя определенно дано ему не случайно.

Оказавшись снова в лазарете, я ощущала странное волнение, если не назвать это страхом. Словно мы опять не виделись долгие-долгие месяцы. Словно это не я каждый день сидела у его койки, охраняла его сон и жизнь. Словно мы опять встретимся впервые, словно опять мне стоило надеть платье вместо старых поношенных джинс.

Я уже по привычке заглянула в зеркало, поправила заколки на волосах и сняла с запястья красную нитку от сглаза, которую Ад однозначно бы высмеял.

Тишина в его палате насторожила меня ещё до того, как я успела зайти внутрь. Дверь была распахнута, пустая смятая постель заставила нервничать сильнее, чем трубки капельницы, валяющиеся на полу. Ящики тумбы выдвинуты, подушка перевёрнута. Кто бы здесь ни рылся, он пытался что-то найти и, к счастью, не нашел ни один мой тайник с ножами и пистолетом.

В конце коридора послышались громкие разговоры, скорее похожие на крики. Я тут же рванула туда, готовясь к худшему.

Звуки доносились из помещения, где врачи хранили личные вещи пациентов. Там держали одежду и предметы, которые находили у пациента при поступлении в лазарет. Дверь там тоже была распахнута. Я залетела внутрь и в этот раз широкую улыбку сдержать не смогла.

Глядя на него, я не могла поверить, что каких-то пару часов назад он не давал даже надежды на его выздоровление. А сейчас даже умудрялся угрожать врачам и держать в страхе четырёх человек в белых халатах. 

— Ещё хоть один грёбаный шаг! — говорил он врачам почти спокойно, хотя и сам заметно нервничал.
Он стоял у высоких металлических шкафов с десятками ячеек, одетый в привычную для себя одежду. Держал в руке стеклянный осколок только что разбитого окна, попутно роясь в своём шкафчике в поисках чего-то.

Люди в халатах пытались его успокоить, говорили какие-то заученные фразы, держали руки над головой и с надеждой в глазах смотрели то на меня, то на дикаря, который до сих пор меня не заметил.

«Всё, как обычно», — подумала я. Как обычно, считает, что все вокруг пытаются ему навредить. Как обычно, хочет держать ситуацию под своим контролем. Как обычно, не доверяет даже медицинским работникам. Как обычно, красив, серьёзен и решителен…

Я до последнего не хотела вмешиваться. Хотела просто понаблюдать за ним со стороны, ощутить его вновь вернувшуюся жизненную энергию, при этом не прикасаясь к ней. Ведь кажется, что стоит мне только подойти ближе, и я сгорю заживо.

Судя по перевёрнутой мебели и разбитым лабораторным приборам, дикарь знатно успел навести суету. Разнести здесь всё вокруг было для него сущим пустяком, если речь шла о его безопасности и свободе.

— Я с вами шутки шутить не буду! Только притроньтесь!

Когда осколок стекла в его руке впился в его ладонь до кровавого пореза, я всё-таки вмешалась. Подошла на безопасное расстояние, неловко покашляла, чтобы обратить на себя внимание. И момент, когда он впервые за эти несколько месяцев посмотрел на меня, стал самым ценным и волнительным.

Его лицо приобрело более спокойное выражение, мышцы на лбу и напряжённые скулы расслабились, на мгновение он словно бы удивился. А через секунду, посчитав своим священным долгом защитить меня от «врагов», по привычке завёл меня себе за спину и снова направил руку с «оружием» на врачей.

— Ты, как всегда, вовремя.
— Всё в порядке. Они не хотят навредить, — я попыталась опустить его руку, но он был настроен слишком серьёзно.
— Может, раньше и не хотели, но я уже вырубил двоих из них.
— Ад, нет поводов для агрессии, — вмешался его лечащий врач, совершенно напрасно пытающийся подойти к нам ближе. — Ты только вышел из комы. Тебе лучше вернуться в палату и дать себе время набраться сил. Ты ещё слишком слаб.

Парня определённо оскорбляли эти слова. Хотя даже я видела, как непросто ему даётся делать упор на правую ногу.

— Ради вашей же безопасности… Я бы советовала вам просто дать ему уйти, — сказав это, мне наконец удалось немного успокоить Ада и опустить его руку со стеклянным осколком. Это значительно разрядило атмосферу.
— Вообще-то это не по правилам, но… — врач занервничал, переглянулся с медсёстрами и глянул на камеру видеонаблюдения в углу комнаты. — Зайдите ко мне хотя бы вечером, Ниана.
— Обязательно, — это мне пришлось кричать, потому что дикарь уже тянул меня за руку к выходу.

Врач и Миранда не соврали, из вещей Ада в больнице было всё кроме верхней одежды. Но кажется, сейчас дикаря совсем не волновали его оголённые предплечья и шрамы на них, которые он вечно скрывал под длинными рукавами.

— Какое сегодня число? — первое, что спросил он, как только мы остались одни в коридоре второго этажа.

Мне не удалось сразу найти ответ на его вопрос. Кажется, я была слишком увлечена его голосом, которого не слышала слишком долго. Его глазами, которые уже очень давно не заставляли мои щёки гореть в смущении. Я была слишком увлечена им самим. Его чертами лица, его мелкими шрамами, его громким дыханием и его широкими плечами.

Вспомнив нашу последнюю встречу, я невольно закусила губы, о чём тут же сильно пожалела. Заметив мой жест, он сказал:
— Что бы ты ни собиралась сейчас сделать, это вообще не вовремя, Твистер.

Твистер…

Но я имею право! Ведь для него и дня не прошло, а я ждала два месяца. Я каждый день боялась услышать писк медицинских аппаратов, каждый день боялась скрипа двери в больничную палату. Боялась звонков от врача и ветра за окном. Для меня прошла целая вечность. Я имею право…

— Восьмое января, — говорю как можно спокойнее и пытаюсь усмирить свою растерянность и неудержимое желание броситься в объятия или бросить ему в голову что-то тяжёлое за то, что оставил меня одну на такой длительный срок.

Я даже не успела понять его реакцию, как он уже стремительно рванул куда-то по коридору, выстроив понятный только для него маршрут.

— Вы помните, что произошло?
Бегу вслед за ним. Память, как сказал врач, не должна была его покинуть. И это правда, потому что дикарь явно не забыл своё мастерство игнорировать мои вопросы.

— Где Барт?
Мы возвращались в отделение лазарета, но теперь шли в сторону второго корпуса.
— Когда Вы пропали, он связался с какими-то надёжными людьми. Они укрылись в дальнем помещении корпуса С. Всё в порядке, мы созванивались вчера вечером.
— Джош?
— Приходил пару дней назад…
Дикарь чуть замедлил шаг, посмотрел на меня, бегло оглядев с ног до головы будто бы в поисках увечий. Ничего не обнаружив, быстро отвёл взгляд.
— Кто во главе колледжа?
— Какой-то мужик из G-27.

Чем ближе мы подходили к детскому отделению, тем мне становилось страшнее. Всё быстрее приходило понимание того, куда мы направляемся. И вместе с тем быстрее билось сердце.

— Вам лучше сначала показаться на глаза Вашим людям… Они до сих пор думают, что Вы мертвы.
Я пыталась хоть как-то отвлечь его от идеи идти в ту сторону, но он был непоколебим. В голову пришла идея попрактиковать актёрское мастерство и изобразить обморок. Но потом я поняла, что если мне вдруг «станет плохо», дикарь решит понести меня на руках и, тоже прикинувшись актёром, сделает вид, что ему совершенно не больно в его состоянии поднимать тяжести. Рисковать его здоровьем я не стала. Хотя кто знает, что сейчас в большей опасности: его тело или душевное состояние.

Мы из партии бракованных ёлочных игрушек… Падаем с ветки, трескаемся, проливая на пол реки из конфетти и слизи. Надеемся, что чьи-то заботливые руки поднимут нас над землёй и повесят на самую макушку, откуда откроется вид на весь мир. Но кому же мы нужны с нашими-то трещинами? На ветках давно уже висят новые игрушки, шишки и гирлянды. А мы лежим. В снегу и грязи. Давно бы уже укатились к другой ёлочке, да слишком уж страшно угодить под чьи-то ноги. Может, сгодимся хоть для чего-то…

Мне хотелось кричать. Упасть ему в ноги, кататься по полу и капризно дёргать ногами, лишь бы не пускать его дальше. Мне не хотелось даже думать о том, с каким грохотом будет разбиваться его сердце, как только он заглянет в палату. Не хотелось даже представлять, какие ужасные слова и обвинения он повесит на свою шею тугой и крепкой петлёй. Ведь знаю, что винить будет только себя. Он всегда так делал.

Моё сердце остановилось раньше, чем его. Когда дверь в палату Эбби открылась, а оттуда полилась только могильная тишина и холод, задрожали даже стены. Он вошёл быстро, пока ещё не подозревая, что его ждёт. Внутри стоял только спёртый воздух, царила неприятная чистота, а в центре покоилась одна единственная детская кроватка. Пустая и печальная, как книга, в которой нет смысла без букв.

Ад быстро оглядел комнату, подошёл к кроватке и ещё раз обернулся по сторонам, будто бы ища какие-то подсказки или карту, по которой можно найти путь к ответам. Судя по его непоколебимому спокойствию, он даже не подпустил к себе ни одну плохую догадку.

— Где Эбби? — вопрос, после которого я всерьёз подумала, что лучше бы он ещё немного провалялся в коме. Ведь в ней ему не пришлось бы переживать эту ужасную правду.
Я не нашла в себе сил зайти в палату. Осталась в дверном проёме, скрестила руки на груди.

Ад смотрел на меня так спокойно и в какой-то степени доверчиво, что я еле держала себя в руках. Моя попытка скрывать всю правду до последнего с треском провалилась даже не начавшись.
Ложь будет предательством.
Правда будет смертельна.
А Айден всегда ставил верность выше жизни.

— Её нет, — одни из самых горьких слов в моей жизни. Одно из самых ужасных чувств.

Я была готова к худшему. К громким крикам, разбитой мебели, разбитым кулакам и самым ужасным душевным терзаниям. Была готова взять на себя все удары, все его горькие выплески эмоций, всё, что угодно. Всё, кроме этой жуткой паузы, нависшей под самым потолком.

Он промолчал, его взгляд, упавший на меня, не выдал ни единой эмоции. И кажется, это было страшнее всего. То ли он отказывался воспринимать услышанное, то ли в самом деле ничего не почувствовал. Но потом…

— Я вижу, что её здесь нет, Твистер. Где она?

Повторять это дважды было в разы тяжелее. А сделать это, глядя на то, как он подходит ближе — просто невозможно. Его взгляд становится серьёзнее, напряжение растёт, а мурашки по телу становятся острыми лезвиями, протыкающими кожу до самых костей. Вдруг становится невыносимо холодно. Как будто прямо в душу вылили ведро ледяной воды.

Глядя в его глаза, я сквозь свои и его линзы вижу небо. Серое, затянутое тучами, готовыми затопить его душу ливнем из грязи и слёз. Он останавливается в метре от меня. Я вижу в его глазах тень злости в виде грома дождевых туч. Он медленно теряет терпение, его руки сжимаются в кулаках. Он явно догадывается о том, что я хочу сказать. Он явно боится это услышать. Явно к этому не готов.

— Айден… — вместо горькой правды с губ жалостливо срывается только его имя. Я мысленно умоляю его перестать так требовательно ждать от меня слов, которые его убьют. Но сегодня он тот ещё суицидник.
— Где моя Эбби?

Я впиваюсь пальцами в лямку рюкзака, чтобы от волнения не проткнуть ногтями свои ладони. Я впиваюсь взглядом в его рваную футболку, чтобы глазами не делиться с ним своей болью, которой в нём и так предостаточно.

— Ад, её… Совсем нет.

Пол проваливается подо мной, и даже мои волосы будто бы обволакивают моё горло и душат за сказанные слова. Мне не хватает сил посмотреть в его глаза. Не хватает сил увидеть реакцию и услышать его вдруг остановившееся дыхание. Но я как проклятая продолжаю говорить и как сумасшедшая мысленно бью себя в грудь за каждое произнесённое слово.

— По официальной версии у неё… Взорвалось сердце.

Я зажмуриваю глаза и только слышу, как он отходит от меня на несколько шагов. Возвращается к пустой кроватке и останавливается там. Решившись поднять взгляд, я, к счастью, не вижу его выражения лица. Он стоит ко мне спиной, одной рукой сильно сжимая бортик кровати, а вторую поднеся к лицу.

Я слышу его боль в этой кричащей тишине. Слышу его частое сорванное дыхание и вижу его паническую дрожь в руках. Он изо всех сил пытается не показывать мне свои чувства, и у него это почти выходит.

— А по неофициальной версии? — голос его настолько спокойный и безжизненный, что в дрожь берёт. Как у него только это выходит…

— Что-то вызвало у неё приступ. Её повезли на операцию, во время которой в палате по уставу должны были присутствовать три охранника. Или Небесные. Так и было. Я узнала их имена. Болстрен Константин, Викрам Паллет и… Джошуа Хейз.

Ещё один момент истины стал для него смертельным. Страшно представить, что для него теперь значит это имя, особенно когда оно стоит наровне с такими словами как «убийца Эбби».

Ад всё так же молчит. Делает ровный глубокий вдох, но выдыхает нервно. С болью. Со смесью злости и опустошённости. И я возьму на себя смелость сказать, что знаю, о чём он сейчас думает. О том как выйдет из лазарета и скрутит Джошу голову. О том, что теперь ему уже нечего терять. Уже не имеет смысла сдерживать свои силы, притворяться хорошим мальчиком ради безопасности и подчиняться законам колледжа. О том, что теперь ему не за что цепляться… Эбби мертва. Его маленькая хрупкая девочка, которой он мечтал однажды услышать заветное «папа». Больше ничто не имеет смысла.

Если бы меня не было рядом, он бы сделал это раньше — в злости бросил в стену графин с искусственными цветами, заставив его разбиться вдребезги, одним рывком перевернул рабочий стол со стационарными компьютерами. И надо сказать цена его разбитого сердца в десятки раз больше цены разбитых экранов мониторов. 

Он не закричал, не издал ни звука. Скомкал свою боль и запихнул обратно за рёбра. Чуть поумерив свой пыл, облокотился руками о подоконник, всё так же не показывая мне ни одной эмоции на своём лице. 

Я тихо подошла к нему со спины. Кажется, в таком настроении он спокойно мог сделать мне больно, но что бы он ни сделал, я была готова простить, если ему станет хоть немного легче. Я долго не решалась подойти вплотную. Сделать последний шаг было тяжелее всего — я всем своим нутром чувствовала, как несколько метров вокруг парня превратились в кислотный раствор, прожигающий тело насквозь.

Но оказалось, просто подойти было не самым страшным. Я дрожащей рукой прикоснулась к его плечу, пытаясь хоть как-то перенять часть его эмоций. Показать, что я рядом, что хочу помочь. Что не оставлю его, как и он никогда не оставлял. Но было уже поздно. Его боль уже успела погибнуть под смертельным ударом ярости. Ад с нескрываемой злостью отбросил от себя мою руку, отшатнулся как от ожога и бросился к выходу. А я — следом.

Его хромота теперь почти не тормозила его шаги. Он снова отчётливо знал, куда идёт, а я снова отчётливо понимала, что не знаю этого человека. Его эмоции и действия, как при первом нашем знакомстве, были мне чужды. 
— Ад, постойте… — просила я, еле поспевая за его стремительным шагом. — Прошу Вас, подождите немного.

Я не знала, что делаю. То ли пытаюсь успокоить его, чтобы не наломал дров, то ли успокоить себя, чтобы не сойти с ума окончательно. Но я всё-таки останавливаю его, преградив дорогу собой и невзирая на его попытки оттолкнуть меня в сторону и пройти мимо. Он сопротивляется, пытается отмахнуться словами вроде: «Не до тебя сейчас,» или «Оставь меня в покое». Но я всё-таки добиваюсь своего. Он останавливается.

— Посмотри на меня, — говорю так уверенно, что у самой мурашки по коже.
Он отворачивается. Не хочет показывать боль в глазах. Или злость? Или пустоту?..
— Не испытывай меня. Нет времени.
— Посмотри на меня!
Я поступаю решительно, хотя мне до чёртиков страшно. Беру его лицо в свои руки, переборов внутри ощущение электрического тока, пробежавшего по телу от этих прикосновений. 

Меня всю трясёт, а его злостный взгляд, вдруг опустившийся на меня, пронзает грудь осиновым колом. И больше нет сил дрожать и бояться. Есть только ощущение собственной неважности и мелкости. Сейчас смотреть на меня — последнее, чего ему хочется. Ощущение моего присутствия не даёт ему ни сил, ни спокойствия. И это больно. С Лилит было бы иначе.

— Ты не виноват в этом, — говорю, наверное, единственное, что ему хотелось услышать. Как мне казалось.
Он долго молчит, его твёрдый взгляд не метается по сторонам, но всё же становится мягче на долю секунды. Я чувствую, как его тоже трясёт. Он готов разбить кулаки о стены. Разбить лицо Джоша о кулаки. Чувствую, как ему охота оказаться как можно дальше отсюда. Вижу, как много скрывается за этими, казалось бы, безжизненными глазами. 
— Так вышло. Ты не виноват… 

Он хмурится, отворачивая лицо, освобождаясь от моих рук, и, выдержав недолгую паузу, продолжает идти дальше. Конец немой сцены. Конец…

Его движения приобретают прежнюю озлобленность, хоть теперь он идёт чуть медленнее. Мы спускаемся на первый этаж и я молю всё сущее, чтобы Ад не направился к Джошу. В его состоянии он не выдержит даже кулачный бой.

Но мы идём не к Хейзу. Айден останавливается у двери Миранды и почему-то не сразу решается постучать. О, если бы он только знал, в каком она самочувствии… Наверное, скажи я ему об этом парой минут ранее, он бы застрелился от этого огромного чувства собственной вины. 

Миранда не открывала. Это было не странно — она часто так делала в последнее время. Мои визиты становились ей неприятны, она вечно старалась избегать диалогов, не отвечала на звонки и выходила из комнаты по ночам, чтобы не сталкиваться со мной днём.

Ад постучал настойчивее, а я, поняв, в чём, дело, открыла дверь без спроса. Я ожидала увидеть Миранду в её привычном состоянии — лежащую на кровати, обнимающую мягкую игрушку и спящую с открытыми глазами. Порой она выглядела как добыча охотников-любителей. Недобитая, измученная. А комната её была похожа на дом одного из поросят в сказке о трёх поросятах. Дом из соломы, который вок сдул с первой попытки. 

Но Миранды на месте не оказалось. Уверена, Аду хватило одной секунды, чтобы увидеть изменения в этой комнате и понять, в каком состоянии её хозяйка. И конечно же, успеть обвинить в этом себя.

Он ожидающе посмотрел на меня. Судя по взгляду, занервничал.
— Перед моим уходом она сказала, что хочет прогуляться. У неё на крыше цветы высажены, она часто гуляет там. Наверное, она…
Меня как током ударило. Я наконец поняла, к чему был этот её монолог с извинениями. Я очень надеюсь, что ошибаюсь и что паника, завладевшая и мной, и Адом абсолютно напрасна. Но то, что говорила мне Миранда перед моим уходом, и впрямь выглядело как искупление перед…

Я давно не бегала так быстро. И давно не поднималась по лестнице с такой скоростью и такой бешеной отдышкой. Говоря по правде, мы редко виделись с Адом по хорошему поводу. И сегодняшний день и этот самый момент не превосходил разве что день смерти Элисон. 

Что чувствует человек, который только что увидел подтверждение своих самых страшных опасений? Сначала появляется ощущение, будто ныряешь в холодную воду. Потом — будто в эту воду опускают оголённые провода.

Пока мы бежали на крышу, мимо нас пронеслись несколько человек. Ада не сильно заботили прохожие, так что он и не думал сбавлять скорости. А я остановила одного из пареньков.
— Что происходит? Куда все бегут? — спросила я.
— Там на улице толпа собралась. Не хотим ничего пропустить, — ответил он на ходу.

Всё это сильно напомнило мне кое-что. Когда мы с Джошем устроили бунт и рванули на крышу, где позже он накачал меня таблетками и украл мой первый поцелуй. Сейчас, когда мы поднимались по той же лестнице с Адом, ни о каких романтических мыслях не было и речи. Мы бежали спасать жизнь. Уже давно безжизненную. Мы бежали спасать Миранду. Уже давно не желающую быть спасённой. 

Сердце колотилось, горло угрожало мне перестать пропускать через себя холодный воздух, а ноги обессиленно ныли и немели. Глядя на Ада, мне сложно было поверить, что он только что вышел из комы, а парой месяцев назад поступил в лазарет с простреленной ногой. 

До двери на крышу он добрался первый. Без труда повернул заржавевший вентиль и открыл нам проход. В одно мгновение холодный зимний воздух растрепал мне волосы, а снежинки укрыли мои плечи. От яркого света глаза ослепило до боли, от холода разогревшееся горло чуть не лишило меня голоса. 

Мы вышли на крышу, оглянулись по сторонам. Какая же я идиотка… Поверила в рассказы Миранды о её цветах и совсем забыла о том, какое сейчас время года. Белоснежное полотно покрыло собой не только землю, но и крышу, которую я вечно называла порталом между миром и небом. Только настоящий безумец придёт сюда. Ну или голубоглазый. Ну или самоубийца…

Она была несуразным чернильным пятном на фоне белоснежного чистого листа. Кляксой, ошибкой художника, ошибкой творца. Портила всякий вид, но и делала его прекраснее, живее. Её рыжие кудрявые волосы развивались на ветру как маленький горячий огонёк в одинокой снежной пустыне. Как потухший маяк в бескрайнем тихом океане. Как одна единственная звезда на ночном небе. Небе, которое все ненавидят. 

Мы не стали кричать ей, ведь тогда художник бы стёр эту кляксу с холста. Она стояла на самом краю, возле самой бездны. Слушала дыхание смерти как самую красивую мелодию. А ведь мелодия эта и впрямь прекрасна, Миранда… Как же я тебя понимаю. Она вдыхала этот запах умиротворения как запах самого вкусного блюда. И на мгновение мне захотелось урвать кусочек.

Мы тихо пошли в её сторону. Как можно быстрее, как можно спокойнее. И пускай виной всему будет снег… Пускай эти замороженные небесные слёзы будут виноваты во всём. Скорее всего, она услышала хруст сугробов под нашей обувью. И обернулась. Тихо… Плавно… Как будто пятно разбавили водой и сделали первый мазок. Как будто маяк рухнул в океан, но был сделан из дерева и поплыл по течению. 

— Миранда! — крикнул ей Ад, когда она нас всё-таки заметила. — Прошу, стой на месте. Давай поговорим, хорошо?
Но Миранда не знала, что такое «хорошо», что такое «поговорим». Ей были чужды любые слова, ведь сколько бы гадостей ей ни наговорил этот человек в прошлом, сейчас она всё равно ему улыбалась. Или мне. Или нам. Она держала в руках белые цветы, явно выросшие не на этих грядках. Она держала на лице непоколебимое спокойствие и какую-то странную радость с нотками безумия. Она словно была опять жива и счастлива. Словно только что держала на руках малютку Эбби и только что наконец услышала от Ада долгожданное признание в любви.

— Я подойду ближе, ладно? У меня есть для тебя невероятные новости, — кричал он чуть громче, чем метель. Чуть тише, чем его боль. — Эбби! Эбби жива, ты слышишь? Она жива, Миранда, ты слышишь меня? 
В какой-то момент его голос сорвался, и продолжить говорить он больше не смог. И это совсем не от холода. Я посмотрела в его сторону, и моё сердце тоже разбилось. Я впервые в жизни увидела улыбку на его лице. Он улыбался ей, чтобы было не так больно врать. Он улыбался, чтобы не было желания встать с Мирандой рядом и услышать мелодию дыхания смерти. Он улыбался… Так красиво и так долгожданно. И лучше бы я не видела эту улыбку ещё столько же времени, чем увидела в такой ужасный момент.

Слёзы навернулись на глаза. Миранда улыбалась ещё шире. Она слышала нас, чувствовала себя лучше при виде Айдена, но от того только крепче прижимала к груди цветы. Она молчала. Умиротворение на её лице было бы хорошим знаком, но только если бы она не стояла спиной к краю крыши. 

И в какой-то момент… Она закрыла глаза. Глубоко вдохнула.

— Миранда! — ещё раз крикнул Ад, будто бы заставляя её проснуться, и побежал в её сторону.
Я бросилась следом. На бетонную поверхность крыши, засыпанную снегом, упали белоснежные цветы. Время замедлилось. Снежинки падали на её рыжие волосы, пытаясь исправить «ошибку художника» и вернуть холсту былую чистоту и непорочность. Хруст сугробов под ногами превратился в мелодию слаще, чем дыхание смерти. Мой крик смешался с шумом метели, с грохотом бьющегося сердца. Мой крик… Такой бесшумный и беззвучный на фоне этой застывшей в воздухе метели. Время остановилось.

И конечно же, не будь у Ада столько травм и простреленной кости, он бежал бы быстрее. Конечно же, не будь в его жизни Джоша и меня, он бы обязательно успел. Обязательно…

Обязательно…

Он коснулся её руки. Всё в точности, как она мечтала — он сделал это сам, по своей воле. И конечно же, её улыбка бы стала ещё шире, если бы он держал до конца. Если бы не подбежала я и не позволила ему полететь за ней следом. Если бы не схватила за футболку и плечи и не остановила у самого выступа… Её улыбка обязательно стала бы шире.

И всё словно встало на свои места. Холст снова чист. В снежной пустыне только холод, никакого огня. В океане только вода, никаких лишних построек. На небе только чернота. Никаких звёзд. Никакой жизни.

Миранда любила всё портить: отношения, моменты, вид… И последнее в этом мире, что было ею испорчено — снежное покрывало, которое ровно через пять секунд стало окрашиваться в красный вокруг её головы.

С высоты было сложно понять, осталась ли в её улыбке хоть доля той радости, что разбила нам с Адом сердце пару мгновений назад. Поза Миранды, искажённая десятками переломов, напоминала танец, поставленный на паузу. Жизнь, поставленную на паузу…

Стало тяжело дышать. Время будто снова остановилось, давая мне время ощутить всю палитру ужаса и отчаяния. Паренёк не соврал, на улице действительно собралась толпа народа. Похоже, Миранда стояла здесь довольно долго, чтобы собрать приличную публику. А теперь все смотрели на неё сверху вниз… Уж не знаю, с какими лицами. Среди них всех я обратила внимание только на одно. На то, что обратилось к нам. 

Джош был первым, кто посмотрел на крышу после падения ангела. Был первым, кто увидел нас. И единственным, кто с омерзительной улыбкой помахал нам рукой. Всё сразу стало ясно. Либо это была просто паранойя, которая с каждым днём только росла, скатываясь как снежный ком, то ли я только что поняла, почему Хейз не убил Айдена. Он нашёл способ убить его иначе. Изнутри. Сначала Эбби, потом Миранда. А потом…?

Я долго не решалась посмотреть на Ада. Для меня Миранда была человеком, который однажды отрёкся от моей попытки стать друзьями. Для него она была ещё одним человеком, которого он обещал спасти и не смог. Для него она была символом прошлого, ниточкой, которая соединяла его с родным лагерем, его преданным народом и отцом. Матерью девочки, которую он мечтал звать дочерью, и просто девушкой, которая ему верила.  

Слова были лишними. Парень смотрел вниз как зачарованный, но потом…
— Спустись вниз и расскажи им, что здесь произошло.
За эти пять минут на крыше я умерла дважды. Когда Миранда оказалась на земле, потеряв остатки своей жизни, и сейчас, когда Ад произнёс эти слова. Я ощутила невероятную пустоту внутри от того, с каким холодом и безразличием он сказал это. Он бросил эти слова так, словно внутри него ничего не произошло. Словно плевал он на эти белоснежные цветы под ногами и алую лужу под ногами зевак внизу. Словно не было здесь никакой ошибки художника, никакого огонька среди холода и стужи. Ничего… Он ничего не почувствовал. 

— Ад, но…
— Делай то, что я сказал!
Будь тут ещё один графин с цветами, он бросил бы его мне в голову. Эти слова он прокричал, а посмотрел на меня так, будто это я столкнула Миранду с края. Будто это я разрушила маяк.

Я стала нервно качать головой, еле сдерживая влагу на глазах. Я не могу его здесь бросить, я…
Он решительно ринулся в мою сторону с крепко сжатыми кулаками, явно намереваясь что-то со мной сделать. Я в испуге отбежала на несколько шагов назад, боясь получить его излюбленную пощёчину или ещё что похуже. Только тогда он остановился.

И когда я уже подходила к двери, ведущей в здание, пришло понимание. Он бы ничего со мной не сделал. Это просто эмоции. Он просто хочет побыть один, а я облажалась, отказав в его единственном желании. 

Оставлять его там, наедине с метелью, было невыносимо. Я закрыла дверь, прислонилась к ней спиной и попыталась заново научиться дышать. Безрезультатно. А потом… Я услышала крик. Пронзительный, полный терзающей боли и одиночества. Такой громкий и истошный, что перевернулось всё внутри. Задрожало и разбилось вдребезги. Поэтому он и хотел, чтобы я ушла… В надежде до последнего остаться в глазах всего мира холодным и неприступным. И я закричала вместе с ним в унисон. Мысленно. И разрыдалась, усевшись на лестнице возле входа в метель.

Одному небу известно, сколько прошло времени. Десять вечностей, не меньше. А ближе к концу одиннадцатой, на лестнице послышались чьи-то торопливые шаги. Я встала с пола и словно бы приготовилась к бою, хоть и не́чего уже было защищать. Ещё через время на одном лестничном пролёте со мной оказался ещё один человек с белоснежной головой. Барт был то ли взволновал, то ли напуган, то ли просто устал подниматься.

— Где Ад? — первое и единственное, что он хотел знать.
— На крыше. Он попросил оставить его одного.
— Попросил?! — Барт чуть повысил голос. — И ты послушалась?!
Он оттолкнул меня в сторону будто бы в злости и быстро оказался среди белоснежного полотна.

Барту было плевать на чужие желания. Он придерживался мнения, что люди не всегда просят у мира того, в чём по-настоящему нуждаются. Люди не всегда знают, что им на самом деле необходимо. Барт поступал так, как считал правильным. Это у них с Адом было общее. Вот только Ад сейчас был разбит на осколки, а Барт явился то ли с тюбиком клея, то ли с молотком — пока неясно.

Я вышла на улицу следом за наркоторговцем. Тот уже был возле края. Ад, облокотившись спиной о каменную преграду возле обрыва, сидел на земле, уткнувшись лицом в руки, скрещенные на коленях. То ли этот собачий холод помогал ему не чувствовать рваные раны на сердце, то ли ему вовсе было плевать на метель, кусающую кожу через его тонкую футболку. 

Барт сначала сел на корточки перед ним, а после — приземлился рядом, первое время очень долго останавливая попытки дикаря драться и отбиваться от любых прикосновений и слов. Ад злился. На Барта, на себя, на свои чувства. И в какой-то момент просто сдался. И момент этот стал для него спасением.

Вы видели когда-нибудь, как плачут небеса? Так вот я скажу вам, что слёзы Ада намного страшнее. Теперь я знаю. В Раю не жалуют печаль и тоску. В нем нет места боли и черноте. В подземном царстве всё в разы тускнее. 

Он позволил Барту заключить себя в дружеские объятия. Позволил себе уткнуться в его плечо и впервые в жизни забыть о том, что он каменный и неприступный главарь выжившего лагеря в апокалиптичной пустыне. Позволил себе забыть о том, что вечно твердил ему отец. Забыть о том, как много люди ждут от него. И наконец порадоваться тому, что хоть кто-то его услышал. И этот «кто-то» — не я.

Я хотела подойти ближе. Но либо у Барта отменный слух, либо он умеет за версту чувствовать то, что не чувствуют другие. Он строго посмотрел на меня, еле заметно качнул головой и махнул рукой, мол «лучше уйди». И снова был прав. Если Ад не захотел показывать свою боль мне, значит, так нужно. Значит, не заслужила.

Уходя с крыши, я старалась не делать для себя никаких выводов, чтобы напрасно не нагонять панику. Но одно было понятно наверняка. 

Если Аду больно, значит, Рай скоро падёт. 

_____________________________________
КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ