— Я готов отпустить твои грехи, дочь церкви, — будто передразнивая своими резвыми движениями и редкими прыжками над скрипящим полом, шептал священник.

Аманда скорчила гримасу, выворачивая запястье в причудливые формы, желая вырваться из плена колючих проволок. Теплая субстанция стекала по обугленной коже.

— Почему ты пытаешься уйти от очевидного, дочь моя? — поглаживая липкие локоны курчавых волос, пробубнил Самуэль. — Ты же не хочешь разочаровать Его?!

Улыбаясь, священник указал на потолок, где красовалось заляпанное зеркало.

— До чего вы дошли, если считаете себя Богом, милорд. До чего вы дошли, если утоляете свои утехи, ссылаясь на высшее существо! Разве так должен поступать посланник небес?

— Малютка моя, ты такая глупышка. Привыкай к устоям современного общества. Тут собственный сын предаст мать родную. Чего же ожидать от служителя церкви? Мы молимся, когда нам плохо. Когда в душе покой, в руках кувшин с вином, а в постели младое тело девы, — пусть катится к чертям твой Бог.

Чуть помедлив, Самуэль грустно продолжил:

— Аманда. Прости старого извращенца.

Девушка недоуменно уставилась на Самуэля, с надеждой и некой наивностью.

— Прости, что раньше не овладел тобой и не присвоил тело. Жалко такому товару пропадать.

Опрокинув голову назад, Аманда еле слышно рассмеялась.

— Запомни. Я Паганини. Гений, атаман, геркулес, а ты лишь скрипка. Таких, как ты — миллионы, рука мастера — одна. И пока твои струны целы, твое тело принадлежит только мне.

Я скрипка, а он — Паганини.
Я Ева, а он мой Бог?

Почему я должна принадлежать ему? Разве утолению желаний священника меня столько лет учили?
Почему эти жалкие устои мира я должна принимать? Человек против общества — ничто. Но если вложить в умы людей одну идею? Если вложить в умы монахинь, что они свободные существа?

Я скрипка, а он — Паганини.
И мои струны скоро сорвутся.