(Christina Perri – Sea of lovers)

Четыре дня «без». Я задыхалась.

Когда-то я училась жить с ними ‒ теперь я в полной мере понимала, что означает обратное. Когда у тебя есть руки, ноги, голова, когда ты можешь ходить, делать, принимать решения, но ничто из этого тебе не нужно.

Ни звонка, ни смс. Ни цветов, ни шоколадки, ни слова. Горечь не уходила ‒ она разъедала все сильнее.

Рабочий кабинет; кресло Чеён, уехавшей в командировку, занято стажеркой, которую навязал мне директор. И да, он, директор, ругался, когда я сразу после отпуска положила ему на стол заявление об уходе. Обычно спокойный, он разъярился, сообщил, что «так не делается, это непрофессионально, вы подставили отдел. Будьте добры отработать хотя бы неделю, введите в курс дел новенькую…». На директора я не обижалась – он ждал моего возвращения, он возлагал на меня надежды, ‒ я подвела его. А новенькая, тихая и неприметная молодая девушка, теперь сидела на соседнем кресле, сосредоточенно училась верстать. Она не спрашивала меня о «контуре», не предлагала с кем-нибудь из отдела переспать. Она вообще, глядя на меня, старалась ни о чем не говорить. Шуршала страницами книг, обращалась к справочникам.

Я же отбывала. Не оставшийся в отделе срок, но, кажется, отбывала всю свою оставшуюся жизнь. Теперь мне казалось именно так. И муторно делалось от мысли о том, что они – ни один из них ‒ больше не позвонят. Даже не попытаются связаться. Пройдет неделя, вторая, пройдет месяц. И однажды случайно я встречу на улице Чонгука, который скользнет по мне взглядом, как по незнакомке, – не поздоровается, не кивнет. Не остановится и не спросит, как дела… Хотя зачем мне этот вопрос?

Невыносимо было смотреть на двери лифта. Того, где мы когда-то встретились. Я не видела коллег – их лица для меня размывались, размазывались, не разговаривала с ними, не сплетничала, не поддерживала диалоги «о погоде». Завтракала и обедала отдельно, постоянно отгораживалась дверьми своего кабинета.

И никак не могла понять, что это – гордость? Конечно, у Кима и Чона не тот характер, чтобы валяться в ногах и умолять, но взять и вот так пропасть? И сама не понимала, что ощутила бы, принеси мне курьер букет и записку. Записку со словом «прости», например. Простить за что? Они не были виноваты в ситуации, если говорили правду, ‒ в ней был виноват только чертов Уён, при воспоминании о котором до сих пор ломило виски. Да и цветы, «песни под окном» я воспринимала бы давлением на себя, а давление я ни в какой форме не принимала. Такой вот раздрай. Когда сам не знаешь, чего хочешь и что правильно, когда просто понимаешь, что так, как есть сейчас, ‒ слишком тяжело, что дальше так не можешь. Где-то на фоне я подспудно ждала, не обратится ли ко мне с непристойным предложением очередная «пара» из «ТриЭс»? Я боялась этого с прогорклым привкусом во рту, потому что от унижения я пока так и не отмылась.

Сколько раз за прошедшие сутки я мысленно прокручивала наш последний диалог, случившийся в отеле? Каждую его фразу, каждую эмоцию; сколько раз представляла те, лежащие на ладони Тэхена, кольца…

Почему ни единого звонка?

Прорастало бурьяном ощущение собственной ненужности.

А еще знание о том, что я, наверное, никогда не научусь жить без них.

(Joni Fuller – Josephine's Secret)

Вечер выдался промозглым. Машина у моего подъезда появилась, как по волшебству, еще в первый день, но я больше ей не пользовалась. Ходила пешком. Улица не так давила, как четыре стены и потолок, улица избивала ветром, и он, ледяной, являлся в какой-то мере анестезией. Не слишком эффективной, но все-таки.

И когда я по пути своего следования увидела стоящий на обочине «Барион», а рядом с ним мощную фигуру Гука, сначала глазам своим не поверила, подумала, со мной сыграло шутку измученное воображение.

Я замерла возле них, испугалась того, что уже стала для Чона незнакомкой, что он здесь «не для меня», но Чонгук, чей взгляд остался тяжел, глядя в упор на меня, кивнул. Садись, мол, поговорим.

Непривычно было сидеть в салоне ‒ как в доме, откуда тебя выдворили, а после пустили «погреться». Прошло четыре дня, и вот он появился. Один. Снаружи непогода; дождь еще не зарядил, но шквалистый ветер нарушал все пределы дозволенного. Качались деревья, клубилось над городом темное небо. Внутри тепло, сухо, «безопасно» ‒ так бы я чувствовала раньше. А теперь между мной и водителем будто стекло – наши вселенные как расслоились, так пока и не сошлись.

Он молчал. Быть может, подбирал слова, а может, ждал, что я начну первая. А я еще пока живая рана – вскрытая, незатянутая, ‒ коснись, и агония взрежет на лоскуты. И везде горечь, она одна. И потому без вступления я выдохнула обреченно:

‒ Ни цветочка.

«Вы не прислали мне ни цветочка. Как так?»

Чонгук отозвался, так и не повернувшись, он смотрел в противоположную от меня сторону.

‒ Если бы я верил, что цветы помогут, прислал бы все, какие есть в этом городе.

Мое нутро пульсировало – уязвленное, страшащееся болезненных фраз.

‒ Гордые?

‒ Если есть гордость, это не любовь.

Он был прав, и его слова запали мне в душу. Дальше опять тишина.

‒ Тэхен?

Спросила я односложно, и вопрос повис в салоне под потолком. Мы будто говорили кодами.

‒ Он… ‒ Гук впервые на моей памяти выбирал ответы столь осторожно, ‒ … плохо себя… контролирует.

Я могла в это поверить. Тэхен ‒ вечный шторм. Наверное, он опасен в таком состоянии, непредсказуем. И все равно я по нему скучала.

‒ Как в отделе? – просто нужно было что-то спросить, чтобы заполнить эту вязкую тишину, и Гук повернулся. – Уён …

Я сама не знала, что именно собиралась сказать.

‒ Уён в коме.

Слова упали, как камень в черную воду.

Я открыла рот, после закрыла его.

‒ Ты?

‒ Тэхен. Но, если бы не он, это сделал бы я.

Чон снова отвернулся. А я тянулась к нему, как цветок к скрывшемуся за облаками солнцу. Понимала, что мне нужно чужое тепло или, может, свое собственное. Мне нужно что-то целительное, что избавило бы меня от мук.

‒ Вы теперь всех будете… в кому? Если что…

И он не ответил: «если так будет нужно». Он ответил:

‒ Всех.

Коротко и емко.

Мне было сложно, бурлило слишком много чувств, как если бы грязь пытались разбавить чистой водой, но в итоге выходила муть из ошметков, кусков отболевшей кожи и оторванных нервных окончаний. Я не знала, что говорить дальше.

И вдруг попросила Гука, не подумав, что делаю, зачем…

‒ Поцелуй меня. – Даже если один раз, если последний. Уже жизни нет без тепла.

Но он ответил:

‒ Нет. Если я тебя сейчас поцелую, то уложу. А после заберу домой и использую все честные и нечестные методы для того, чтобы ты осталась.

Меня как будто обтерли теплой тряпочкой. Смыли часть грязи – стало легче.

‒ А ты способен на нечестные методы?

Он не ответил. Всегда галантный, всегда терпеливый. Наверное, предел есть и у него, когда доходит до душевных разломов.

‒ Ты ведь не хочешь, чтобы это сделали мы, ‒ прозвучало вдруг, ‒ ты хочешь принять решение сама.

Наверное, он слишком хорошо меня знал. Понимал, что я сдамся при малейшем давлении с их стороны, даже если давление будет «правильным». Однако решения, принятые в спешке, после аукаются долгими последствиями в виде полуоттенков не изживших себя негативных чувств. Если не вытащить из ноги занозу, ходить не сможешь. Хромать – да. Бегать – нет. А я не хотела с ними «хромать». Наверное, это все же моя задача – справиться с обидой. Но как же сложно.

‒ Мы не могли увидеть категорию заказа…

Я не ожидала, что он будет это пояснять, почему-то внутренне свернулась, опасаясь нового расстройства, – те два дня без них стали для меня худшими в жизни, и я не хотела переживать их снова.

‒ … чтобы его увидеть, нужно входить с ноутбука. Мы не могли знать, что нам что-то присвоили.

‒ Зачем ты приехал? – вдруг спросила я прямо.

‒ Чтобы досказать то, что не успел в прошлый раз.

‒ О чем?

‒ О своих чувствах.

Только не сейчас – мне еще тяжело, и будет, как с кольцами. Сначала бы муть вывести из колодца, а после туда бриллианты кидать. Иначе грязь сожрет их блеск.

‒ Не надо…

Он прикрыл мне рот ладонью.

‒ Не позволяешь мне высказаться?

Как объяснить ему, что от его «люблю», если оно сейчас прозвучит, я разрыдаюсь, меня прорвет на новую истерику, что нельзя пытаться гладить по коже, которую до этого исполосовали наждачкой. Нужна еще «теплая тряпочка», нужна осторожность. И потому его ладонь я сбросила:

‒ Не дави…

‒ Не знал, что разговор о собственных чувствах будет воспринят давлением. Что ж, извини. Не хотел тебя… принуждать.

Опять изнутри вскрывалось дерьмо. И наружу, как гной из раны, полезла обида – ее было слишком много, ей было тесно.

‒ Просто… не надо было уезжать в тот день… Оставлять меня.

‒ Мы ошиблись.

Тон Чонгука стал жестким, как в отеле.

‒ Я не хотела оставаться без вас… Мне были очень важны эти два дня… Неужели непонятно? Они бы все расставили по местам – но нужным и правильным. И Уёна бы не случилось…

‒ Я повернул бы время вспять, если бы мог, ‒ он вдруг ударил по рулю, и я вздрогнула. – Я бы сделал все иначе. Но я не могу…

Обреченный тон.

‒ …мы никогда не гнались за деньгами, мы просто делали свою работу. Очень дерьмовое чувство, ‒ он посмотрел в упор на меня, ‒ когда ты говоришь правду, а тебе не верят.

Я чувствовала подступающие слезы, боялась, что начну рыдать. Хуже ‒ опять начну разбрасываться обвинениями, оснований для которых у меня нет, упрекать их «за тот день», за все, что пошло не так. И потому я резко дернула дверную ручку, чтобы выйти наружу, – мне опять нужен был воздух. Этот чертов ледяной ветер ‒ чтобы по щекам, чтобы только он слышал мой немой внутренний крик.

Снаружи сумрак, какой случается в штормовые дни.

Откуда вынырнул Тэхен, я не знаю, но стоило мне захлопнуть дверцу и развернуться, он зажал меня возле машины. Положил руки на крышу по сторонам от меня, как делал когда-то. Его взгляд так и остался потемневшим, очень странным – мне привиделось вдруг, как по стеклу далекого маяка плывут отражения черных туч. А внизу ‒ волны в десять баллов. В его глазах была боль, и она ломала меня наживую.

‒ Ты прощаешься с нами, Джен?

Мне хотелось плакать. Хуже ‒ у меня уже исказился в преддверии рыданий рот, задрожал подбородок, губы.

‒ Пусти…

Он не слышал. Он пах, как плот, на который хотелось забраться, который хотелось обхватить, а там хоть в смерть.

‒ Ответь мне, ты прощаешься с нами?

Его голос тихий, хриплый. И ему нужен был этот ответ, который я никогда не сумела бы произнести. И потому, захлебнувшаяся стрессом, заорала:

‒ Пусти! Просто пусти меня!

Его правая рука опала, освободив проход. Я побежала вперед, не способная обернуться. Знала, что его выражение лица, его напряженная челюсть, его поза, выражающая печаль, ярость и безнадегу, доконают меня.

* * *

Я стерла ноги. Через парк, после ‒ вдоль магазинов по центральной улице, поворот, еще, куда-то еще… Лишь бы не домой. Нужно было остановиться, присесть, но меня несло без остановок почти час. И все это время «орало» нутро. Мы были слеплены этим чертовым «контуром» намертво, так мне казалось. Его невозможно было разъединить, и он смеялся над теми, кто пытался вырваться из его объятий, он смеялся над дураками, не способными разобраться в обидах. Он дарил рай и блаженство в случае гармонии, он убивал болью в случае попытки разъединения. А может, то просто была любовь.

Любовь…

В какой-то момент я отчетливо ощутила – да к черту мои обиды. Надоели. Я сама наклонюсь и достану эту занозу из ноги, чтобы не хромать, я выдерну ее, как и ту стрелу Уёна, что отравила сердце. Она не нужна мне больше, мне нужны эти мужчины, которых я час назад оставила позади. Мне нужны их слова, их признания, лучше я буду орать у них на плече, нежели в одиночку. Однажды я проплачусь, – пусть они вытирают мне слезы, ‒ и мы пойдем рука об руку дальше.

Вокруг ветер, а внутри вдруг наступило затишье – я приняла, наконец, решение. Я не могу быть без них, потому что я этого не хочу. И не нужно пытаться заставить себя ходить ровно попыткой подрубить одну ногу до уровня другой ‒ нужно просто вылечить там, где болит. А доверие, как говорил Тэхен, – это всегда выбор…

«…и его можно сделать даже тогда, когда кажется, что ты не можешь…»

Но я могла.

Лучше с ними. Так правильнее – только с ними.

Осознав это, я рухнула на первую попавшуюся лавку, достала сотовый, принялась набирать сообщение Гуку. Стерла его, не дописав, нажала «вызов» ‒ так быстрее.Спустя секунду получила порыв ветра в лицо, пыль в глаза и ответ в трубке:

«Абонент недоступен».

Снова поход по улице.

Восемь отправленных сообщений («Перезвоните мне», «Я хочу поговорить», «Отзовитесь», «Куда вы пропали?», «Гук?», «Тэ?», «Гук?» …) и множество неотвеченных вызовов. Недоступны стали они оба.

Я ощущала себя попавшей в сумасшедшую спираль. Мне позарез требовалось вернуться туда, где все стало хорошо, но меня ураганным ветром относило в сторону.

Чтобы дать передышку ногам, я свернула за высокое административное здание-куб, состоящее из голубого стекла, оперлась на стену, сбросила с ног туфли. Плиты под ногами холодные, но даже так легче, чем в обуви. Стопы болели, лодыжки ныли; здесь, в этом странном закоулке, довольно тихо. Наверное, из-за деревьев, стоящих за кубом плотной стенкой.

Нырнув обратно в туфли, чтобы не мерзнуть, я вновь достала телефон – «недоступен…», «недоступен…», «недоступен…»

Как же так? Почему, когда ты, наконец, определился, приходится бороться с обстоятельствами?

Из-за угла здания, откуда недавно свернула я сама, показался вдруг мужик с бородой. Борода рыжая, голова стрижена почти наголо. Глаза голубые, в мочке уха аккуратная дырка с черным кольцом.

Мужик в форме «ТриЭс».

‒ Руби Дженни?

Я не хотела очередного «Уёна». Только не еще раз.

‒ Что Вам нужно? – рявкнула неприветливо. В этот момент зарядил мелкий, несильный пока еще дождь.

‒ Я по поводу Чона и Кима…

История повторялась слово в слово.

‒ Идите к черту! – я более не пыталась казаться вежливой.

Голубые глаза мигнули. Мужик был серьезный, напряженный и часто сверялся с навигатором, будто пытался окончательно определить, оказался ли «на месте».

‒ Вы Дженни ‒ так?

‒ Я не раздаю «контуры»!

‒ Не уверен, о чем вы, ‒ рыкнули мне в ответ, ‒ но я хотел попросить Вас кое о чем…

Я собиралась послать его максимально форсированно, но незнакомец не дал мне даже рта раскрыть.

‒ Чон и Ким только что сложили с себя полномочия, ‒ заговорил он быстро, ‒ вы ведь… дружите? Повлияйте на них…

«Какие полномочия?» ‒ хотела спросить я. Мгновенно растерялась; агрессия испарилась – этот, кажется, пришел не за «контуром».

‒ …они собираются отбыть на Тангау. Вы знали, что на них за избиение Донп наложили штрафные санкции? Но на Тангау ехать не принуждали ‒ они сами. А там война. Там никто не выживает, Вы понимаете?

«Их изрешетят еще до ночи…» ‒ говорили мне чужие голубые глаза. Этот, очевидно, был нормальным, этот был их сослуживцем и, наверное, другом.

‒ … я знаю, что вы в последнее время пребывали в ссоре, но, может, они Вас послушают? Спецтранспорт заберет их от базы очень скоро.

‒ Их телефоны…

‒ Гражданские сотовые они уже сдали ‒ не дозвониться.

Вот и ответ, почему «недоступны».

‒ Послушайте, ‒ пытался достучаться до меня мужик, ‒ может быть, Вам на них плевать, ‒ я все понимаю, всякое бывает. Но это безрассудно ‒ то, что они делают…

«Хорошие ведь мужики, они не заслуживают поездки туда, это неправильно».

Он о них пекся по-настоящему. А у меня волосы вставали дыбом – эти двое решили комиссоваться туда, где все превращаются в фарш? Вот, значит, как? Чтобы гранаты вокруг рвались, чтобы ошметки из тел, чтобы, если уж ярость, так ярость?

Нельзя. Этот безымянный незнакомец был прав – так нельзя!

‒ Везите меня к ним! – заорала я, пытаясь перекрыть накрывший город раскат грома.

По лицу бородатого стекали капли. И на часы он посмотрел как-то безнадежно.

‒ Не успеем… Спецтранспорт заберет их от базы через пять минут. А там…

Он чертыхнулся. Наверное, тоже торопился отыскать меня, шатающуюся по городу без цели и направления. И не успел вовремя.

‒ Я могу позвонить им по нашей внутренней связи, ‒ мужик из «ТриЭс» смотрел на меня настойчиво и с долей отчаяния. – Попробуете отговорить?

Время утекало. Он это чувствовал, и его напряжение стократно передавалось мне.

«Только не в какой-то чертов Тангау… Только не на войну…»

‒ Набирайте! Звоните сейчас!

‒ Только не отключайся, ‒ заговорил рыжий, когда на том конце ответили, ‒ я тебе сейчас дам кое-кого…

И мне передали большой и плоский, похожий на мини-кирпич, телефон.

На экране Тэхен. Тэхен в военной форме, в полном снаряжении ‒ с ремнями от автоматов, под курткой военная водолазка под горло. За ним на фоне серое клочковатое небо.

‒ К-куда вы собрались? – у меня вдруг перехватило горло. Только бы он не положил трубку! – Что вы делаете? Рехнулись вообще?

На меня смотрели ровно, без выражения. Лицо жесткое, взгляд нечитаемый, глухой.

‒ С ума сошли оба?! – вдруг взревела я. – Я вам уеду! Мои! Вы мои, поняли?! Не вздумайте…

Я задыхалась, я терялась, путалась.

‒ Вы туда не поедете, нет! Возвращайтесь! Возвращайтесь ко мне. – И вдруг сдалась, почувствовала, как прорвалась наружу моя внутренняя слабость. – Я не хочу без вас, я не буду… Не вздумайте оставлять меня здесь, слышите? Вы… оба…

Я знала, каким он бывает – Тэхен. Непримиримым. Только не сейчас…

‒ Вы нужны мне… ‒ Я надеялась, что он слышит мой голос, который просел и ослаб. – Пожалуйста… Тэхен … Чонгук … Я принимаю ваши предложения, слышите? Я их принимаю… Я без вас не хочу…

Он выслушал все это, не проронив ни слова. Ни один мускул не дернулся на жестком лице.

А после нажал «отбой».

Как будто навел на меня пистолет, как будто нажал на курок – пуля в лоб.

Я стояла с чужим телефоном в руках, экран погас. Капли на черном стекле, капли по моим волосам.

‒ Он…

Я даже слова вымолвить не могла, ошарашенная.

‒ Вы… старались… ‒ Попытался меня утешить, как умел, рыжий. – Я бы Вам… поверил.

Поверил.

«Это дерьмовое чувство, когда ты говоришь правду, а тебе не верят» ‒ вспомнились слова Чонгука в машине.

Тэхен отключился.

У меня… не вышло.

Шах и мат, когда с четырех сторон бензопилы, когда они через минуту отрежут тебе конечности.

‒ Вы старались, ‒ повторил безымянный коллега безнадежно.

«Спасибо» ‒ так и не произнес вслух, хотя, наверное, имел это в виду. Просто «спасибо» не говорят тогда, когда бой проигран.

И потому он, забрав телефон, просто пошел прочь, оставив меня стоять у стены.

* * *

(Laleh – Winner)

В некоторые моменты ты попросту не способен пережить эмоции сам. И тогда на помощь приходит алкоголь.

Где находился тот бар, в который я зашла? Далеко от моего дома? Близко? Я не посмотрела даже на название.

В руках стакан с виски – я никогда раньше не пила виски. Телу холодно, тело устало и вымоталось. Слиплись волосы, отпечатались под глазами черные следы туши с ресниц – мне было все равно. Я знала, что переживу эту ночь. Как-нибудь. А завтра отправлюсь на базу в «ТриЭс» и попрошу отправить меня на Тангау. Если они этого не сделают, это сделает кто-нибудь другой. Варианты найдутся.

Я буду там, где они. Третьей. Если придется искать их под пулями, так тому и быть.

Наш Контур никогда не перестанет существовать, я только теперь осознала, что он, вероятно, нерушим. Или же мне хотелось так думать.

‒ Вы выбрали злачное место…

Официант был приветлив. Он был ухожен и искренен. Симпатичный парень с темной бородкой, в меру крепкий, в меру высокий – я на него не смотрела.

«Летают ли в Тангау самолеты? Или нужно искать портал?»

‒ Вы красивая. И мерзнете, выглядите уязвимой. А здесь – мужики…

Он кивнул на публику, расположившуюся позади барной стойки. Алкоголь жег нёбо и горло, он давал в нос таким концентратом спирта, что я закашливалась при каждом глотке.

«Я найду их… Я обязательно их найду…»

‒ …здесь найдется много желающих, ‒ продолжал официант с доброжелательной заботой, ‒ Вас «отогреть». А защитить Вас некому.

Наверное, это место впрямь было злачным. Я не смотрела. И степень его злачности меня не интересовала. Зря, наверное. Если ко мне прицепится пара идиотов, я не смогу отбиться. А может, и не стоит? Подлая мысль, тихая. Просто что-то внутри надломилось, устало сверх меры. Никакой почвы под ногами ‒ сплошное болото, и нет сил по нему ходить.

«Добраться бы до этих двоих… А там хоть трава не расти…»

Свободное падение внутри себя, все дальше мир, все сложнее за что-то держаться.

Выдох, вдох. Пустота в голове, пустота в душе.

Пусть получится хотя бы напиться…

‒ Её есть, кому защитить. – Тихий голос справа.

Чонгук. Я выдохнула и поняла, что не могу больше дышать. Чонгук! Справа от меня. В той же форме, в полном обмундировании – я поняла, что сейчас буду рыдать прямо перед официантом. Он вернулся, вернулся…

‒ Есть, да.

Голос Тэхена слева. И я повернулась так резко, что под моим задом вильнул стул. Спрыгнула с табурета на пол, ударила Тэхена в грудь с одновременно пролившимися по щекам слезами.

‒ Ты сбросил мой звонок! Ты просто… положил… трубку…

Он уткнул меня лицом в свою грудь, в жесткий замок-молнию, – горячая ладонь на затылке, ‒ и прошептал:

‒ Тоже тебя люблю.

Они были здесь – я беззвучно рыдала в военную форму, обливалась горячими слезами, и таял внутри меня ледник. Рядом со мной были те, кто мне более всего был нужен. Рядом. Не уехали.

«Сбросил… Люблю… Поедем домой…» ‒ не голова, а мешок, полный путаных мыслей. Еще печальных, но уже чуть-чуть счастливых.

Официант смотрел с восхищением. Он, вероятно, был одним из тех, кто умеет искренне радоваться за других.

‒ Рад, что Вас есть кому… защитить. – Он отсалютовал бокалом Чонгуку.

Тот поднял мой стакан с виски – мол, за неё не беспокойся ‒ и отсалютовал в ответ.