Не уйду, с места не сдвинусь, приросту к полу и буду умирать молодым, если Сёма мне откажет. «В моей смерти прошу винить Сёму К», будет на его совести — так и скажу написать на моем надгробии. По Сёминому выражению трудно понять, угандошит он меня сейчас или нет, потому что суров он почти так же, как пензюк с каменным лицом. Но ма-аленький, едва заметный кусочек рта, улыбающийся мне сквозь бетонную стену натянутого похуизма, говорит намного больше, чем все слова всех языков всех пензюков. И мы еще долго смотрим друг на друга, как два ковбоя на рассвете в ожидании дуэли. Но мне не хочется, вот совсем не хочется сейчас сраться или что-то выяснять. Я принес цветочек, пальмово-абрикосовую ветвь, и это типа моя капитуляция. Рискуя зубами, делаю шаг ближе и кладу руку Сёме на плечо. Медленно охуеваю, потому что рука начинает жить отдельной жизнью и захватывает уже восемьдесят пять процентов поверхности, переползая за его шеей на другую сторону тела и заставляя меня, согнувшись, притиснуться к Сёме до ужасного близко, наклониться к его плечу и положить туда подбородок. Вообще, конечно, неприятно, что тело меня сегодня ни фига не слушается, но: Сёма кладет руку между моих лопаток и придавливает так, что сразу становится совершенно фиолетово на бунт, устроенный нам собственными конечностями. Вокруг все замирает, я боюсь пошевелиться. Обостряются звуки в ушах, я пытаюсь переключить внимание на что угодно — на шумный чайник на кухне, едва уловимый голос диктора по телику, Барсика, яростно когтеточащего столбик в углу, — лишь бы достоверно делать вид, что совсем, от слова пиздец, не обращаю внимания на слишком громкие звуки легких из собственной груди. Если бы человеку выдавали имя на основе его сути, я бы сегодня был Тряпка Чернов. Понятия не имею, что это и лечится ли оно — слезоточивые объятия в четвертой стадии, но эта теплая ладонь на моей спине, подобно мануальной терапии, снимает стресс, алкоголизм и порчу, наложенную туда ботинком Лунина. А еще у Сёмы очень классная горячая шея, в изгиб которой мой лоб укладывается просто идеально.

— Как же ты бесишь, — вздыхает Сёма. — Сначала нахуй шлешь...

Отзываюсь мгновенно, все еще не решаясь шевелиться, из недр его футболки:

— Блин, Сём, ну прости меня. Я долбоящер. Пис?

— Пиздюлей бы тебе дать... Да уже дали, по ходу.

— Угу, — поддакиваю, — сбылась голубая мечта одного еблана.

Чувствую, как он фыркает мне в волосы, подавляя смешок. Ну надо же, теперь весело ему! Но я даже не бешусь. Пусть смеется, пусть даже на пару с Луниным поржет надо мной, главное, чтобы перестал обижаться. Язык и в этот раз подводит, только вместо словесной диареи у меня теперь запор. Сёма прижимает к себе еще крепче, и от этого меня совсем чуть-чуть потряхивает мелкой дрожью, потому что говорит он одно, а делает совсем другое, и я не сразу допираю, что, по ходу, он просто не хочет показывать мне свою жалость. Сёма, чертов гений. Откуда он узнал, что я изо всех сил стараюсь не делать этого с собой сам? Жалеть себя — последнее дело, а набесился я сегодня и так знатно, действительно, лучше ржать. В голове танцуют бесконечные «спасибы», не озвученные вслух, но я очень надеюсь, что ему и так все понятно — крепче и крепче, до слипания моей толстовки с его футболкой. Горячей сваркой сквозь тонкие прослойки наших тканей чувствуется это тепло, и я неосознанно придвигаюсь совсем вплотную. Ощущение такое, будто Сёма куда-то уезжает, а я пришел его проводить, и мне до комы в горле не хочется, чтобы он исчезал из прямого доступа, став просто авой с чернушкой в телеге. Мой личный Сёмаэндорфин, необходимый для хорошего самочувствия, всего одно контактное общение в сутки, и я снова могу дышать в стенах своего клаустрофобик-ящика.

— Ты меня задушить решил? — наконец оживает Сёма.

— Ага. Чтобы ты отключился, и тогда я смогу делать с тобой что хочу.

Сёма напрягается и тут же отстраняется, издав нервный смешок.

— Кошмар какой, Вова!

— Что?! Я всего лишь имел в виду нашу сходку. Свяжу тебя, притащу на репу и заставлю три часа подряд слушать, как Санёк поет про лизание сосцов. А ты что подумал?

— Ничего, — бубнит он.

— Если не можешь завтра, давай послезавтра.

— А если Анька с Саньком не смогут?

— Смогут. Я их заставлю. Я просто очень хочу, чтобы ты пришел, ну правда, ну Сём.

Смотрит на меня теперь как-то хитровыебанно, сложив руки на груди.

— Ну Сём.

Еще хитровыебаннее. Я бы сказал, хитровыебанно в квадрате.

— Ну Сёма, ну ради всего святого, не заставляй меня страдать. Детка, я куплю тебе шоколадный фондан, — настаиваю, по-идиотски хмыкая и чуть касаясь пальцем его подбородка. В ответ Сёма лупит меня веткой абрикоса, и белые лепесточки размазываются маленькими мусорными крылышками по моей толстовке.

Семе нравится, когда его упрашивают. А мне нравится, что я помилован.

— Может, пройдешь уже? — улыбается он, кивком показывая на дверь кухни, но я виновато отказываюсь:

— Я обещал родителям к десяти вернуться.

— М-м...

В итоге ухожу цветочно отлупленным, но довольным. Места, отбитые ранее днем в луже, почти не болят. А еще я, конечно, захожу к Оле, но Сёме об этом не сообщил, мне почему-то странно говорить ему о ней. Кажется, у меня свиная отбивная мозга мутирует. Сколько еще глупостей совершит Чернов, чтобы из тряпки эволюционировать до киберкотлеты? Почему-то когда я с Сёмой, мой виртуальный член размером с двенадцатиэтажку, а с Олей, стоя уже в прихожке ее квартиры, я снова вспоминаю Некита, который цедил мне сквозь мат, чтобы я от нее «отъебался». Олю, конечно, это событие вряд ли обрадует, да и стремно как-то рассказывать ей про такое. Во-первых, потому что Лунин не заслуживает подобного инфоповода, а во-вторых... стыдно. Но я все же аккуратно расспрашиваю, знакомы ли они вообще и что она думает насчет него.

— Ну... он в нашем дворе живет, — отвечает Оля как-то растерянно. Даже называет Лунина придурком, смешно нахмурившись.

— А он к тебе подкатывает, что ли?

— Что?! Нет, конечно!

Подкатывает, значит. Вот урод.

— И когда это было?

Не знаю, чего я добиваюсь. Хожу развешиваю везде свои виртуальные хуи, которые потом так удобно будет пинать. Но это бесячее состояние снова накрывает, когда я вспоминаю о своей беспомощности и невозможности ни на что повлиять.

— А ты ревнуешь, да, Вов? — хитро улыбаясь, говорит Оля и отодвигается к стене, и я, не упуская момента, нависаю над ней, опершись о стену рукой.

— А должен?

Я понял, конечно, что она типа заигрывает, но мне-то сейчас ни разу не весело! Оля, видимо, уловив что-то, слетевшее с моего лица, быстро тянется ко мне, чмокает в губы и прижимается, обхватив руками за талию.

— Ладно-ладно, не переживай. Он просто придурок, он мне вообще не нравится!

— Мне тоже, поэтому я бы не хотел, чтобы вы общались. Еще и тупой.

— Зато спортсмен, — подмигивает она.

— Литрбол — это не спорт. И то, что он носит спортивки, не делает его спортивнее, — пытаюсь отшутиться, чтобы не закипеть. У меня, как у нашего чайника, подогревается постоянно, пока не нажмешь на кнопочку.

— А ты прям видел, что под ними.

— Оль. Ты вот сейчас это специально?!

— Ага, — отвечает мне в солнечное сплетение, туда же хихикая.

— Знаешь, что? — стараясь звучать максимально грозно, притискиваю ее к стене так, что шкаф-купе, стоящий тут же, загораживает нас от возможной внезапной компании тети Любы. — Я тебя сейчас...

Лезу ей под футболку с целью защекотать до визга, Оля пыхтит и смеется, сквозь сбитое дыхание и «перестань!» заставляя меня забыть вообще всех придурков в своей жизни, потому что вот так полапать и поцеловать ее сейчас могу только я. Вдруг притихнув, Оля поднимает на меня немного грустный взгляд.

— Ты же будешь меня ждать?

— Ну да, конечно, зай. Не парься.

Еще раз целую на прощание, обещая не скучать слишком сильно, отчего Оля наигранно дуется, и выхожу в свежую весеннюю ночь. Выпархиваю, так сказать, если бы накануне мне крылья не поотбивали. Теперь я почти пришел в баланс, и это просто замечательное чувство, но отголоски все еще зудят где-то под нижними ребрами. Надеюсь, что всё устаканится, ушатается, утрясётся, утрамбуется, упорядочится, и я окончательно узбагоюсь.

Утром, перед отъездом, маман еще раз распинается про учебу, я с честными глазами заверяю ее, что буду готовиться, — да-да, конечно буду, не волнуйся, мам, буду зубрить вместе с Саньком, Анькой и Сёмой! Маман в ответ недоверчиво качает головой, и тогда вступает отец — просит дать ему честное слово никуда не встревать и отзваниваться хотя бы два раза в день. Боже, родители, вы уезжаете покорять Сибирь или что? На три дня или на три года?! Маман наварила мне борща как на роту солдат, хотя я спокойно продержусь эти дни на чипсонах и пельмионни с сосисонни. Люблю итальянскую кухню, знаете ли. Чтобы не волновать маман, стираю черный лак и обещаю хотя бы эти три дня ничего себе не прокалывать и не надевать ее туфли, если мне приспичит пойти гулять, на что она снова качает головой. Так и вижу, как она жалуется подружкам за чашкой кофе, что у сына пешеходно-переходный возраст, а они ей поддакивают, приводя в пример вред тик-тока и добавляя — «а вот в наше время». Да не хочу я знать, что там у вас в ваше время! Я же не двадцать лет назад живу, а сейчас! И прямо сейчас меня больше всего парит, что через свои двадцать я тоже хотел бы вот так закатывать глаза с умным видом и говорить кому-то, что и как у меня было, а потом втихаря вспоминать, как было на самом деле. Главное — что именно вспоминать. Там, в чертогах разума, у меня пока слишком много места, и хотя я обычно всегда страдал от своего полуодинокого образа жизни, прямо сейчас с нетерпением жду, пока родители обуются и выкатят чемодан в подъезд и поскорее раздастся этот восхитительный звук захлопывающейся за ними двери. Одиночество — это круто, когда есть, чем или кем его заполнить. Типа как прочувствовать «до» и «после». Когда радуешься гостям, а потом так же кайфуешь, наконец оставшись в тишине коридора. И квартиру сразу заселяют собственные мысли, бегут, отражаясь от стен и потолка, обратно в голову, где им тоже тесно. И ты опять с замиранием сердца ждёшь новой встречи. Интересно, думает ли обо мне сейчас кто-нибудь так же?

С ранья Оля уже прислала фотку из автобуса — на мокром, запотевшем после утреннего дождя стекле было нарисовано сердечко. Ее папа должен встретить, когда приедет, а дальше у них там целая программа по реабилитации родителя в глазах дочери. Я не слишком много успел узнать, Оля рассказывала кое-что. Интересно, расскажет ли она ему про меня? И как? И что именно? У нас, между прочим, уже месяц отношений, и я обещал, что мы отметим его как положено. Я бы, наверное, хотел услышать что-то о себе. Как ко мне относятся Санёк с Анькой? И Сёма. Можно было бы залезть в какой-нибудь шкаф и подслушать их треп, как типичный приём в комедиях — «муж под столом». В смысле, не когда валяется от смеха, а когда подслушивает и узнаёт всю правду. Но я хочу без лишних стенок, от которых иногда хочется на стену. Однажды Гоша так смешно рассказывал про своих друзей по даче, он хватался за голову и глаза у него были как у персов из его любимых тайтлов, и это так эгоистично с моей стороны, даже не знаю, почему, что мне тоже захотелось, чтобы кто-то так рассказывал обо мне. Но для этого нужно обязательно иметь одну странность. Хотя бы одну, чтоб по этой странности могли определять уровень твоей не-нормальности: он любил красить ногти, или он носил разные носки, и левый обязательно был синий, или по дороге в школу в уме он подбирал имена прохожим... Да блин, я даже сам про себя ничего классного сочинить не могу! Наверное, Оля все еще считает меня скучным, и на этом фоне даже Лунин со своими тупыми подкатами выглядит круче. Боже, ну и мысли. Какой-то клуб анонимного неудачника. Расскажите что-нибудь о себе? Здравствуйте, меня зовут Вова Чернов, и я с одинаковым успехом хлюпаю носом по лужам и по асфальту.

Весь день я трачу на разбор полетов, устроенных маман: перебираю зимние шмотки и ботинки, закидываю огромные кучи одежды в стиралку и затем развешиваю на балконе, благо погода уже позволяет не доставать из-за шкафа эту монстрораскладушку для белья. Расчехляю полки и заодно свою голову. Надо было сделать это еще в марте, но я, как всегда, дотянул до последнего, а в апреле что-то как-то не до этого стало. Оля шлет селфи с отцовского балкона, отправляю ей в ответ сердечки, как обычно. От Сёмаизвержения ближе к вечеру приходит фотка того самого цветущего дерева из соседнего двора, со стороны, где ветки пообломаны явно проезжавшим кем-то, с подписью «какого халка тут произошло?». Сначала даже забываю ему ответить, ржу. Ну да, я психанул, конечно, вчера, но не до позеленения же. Хотя совсем чуть-чуть стыдно смотреть на то свое сообщение в нашей переписке, где я капсом шлю всех нахер. Хорошо, что в общий чат не отправил. В итоге, опомнившись, кидаю Сёме стикер с розой, ну не долбоящер ли я...

19:51 Сёмаизвержение:
ой, вот не надо
не для меня твоя роза цвела

Не успеваю пожалеть о содеянном, а палец уже сам тыкает в баклажан. Оле его ни разу не отправлял, а тут нате, получите. Самоуправство рук — чек.

19:51 Сёмаизвержение:
вот другое дело

19:51 Сёмаизвержение:
че там, завтра все в силе? я все встречи отменил
и передал своей секретарше не беспокоить

19:52 Чернов:
да, мы ждем вас по тому же адресу, в 17 ноль-ноль
приходите один
и не опаздывайте

19:52 Сёмаизвержение:
блииин, бабуля, отбой (

19:52 Чернов:
)) ну хочешь возьми с собой Соньку
или Барсика

19:53 Сёмаизвержение:
а некита тебе не взять?

19:53 Сёмаизвержение:
блин, прости, Вов
не очень смешно получилось

19:53 Чернов:
да все норм
я просто задумался, как ты его притащишь
в мешке для трупов-то

19:54 Сёмаизвержение:
бля)) чернуха какая
и правда не получится
я же его расчленил

19:54 Чернов:
🍆?

19:54 Сёмаизвержение:
господи, как это мерзко

19:55 Сёмаизвержение:
продолжай

Я отвечаю, что мне надо продолжать косплеить золушку, чтобы маман не превратила меня в рыжее тыквенное пюре, когда вернется. Еще даже успеваю послушать и поглядеть, как играть отцову олдскульную песню — мы с Каплей решили замутить ламповый концерт, раз пошла такая пьянка, и она притащит свою самопальную электроакустику с криво вставленной пьезой, доставшуюся по наследству от двоюродного брата. Так что я заказал Саньку выучить новый кавер и в своих партиях тоже немного успел разобраться. Спать ложусь с непривычным ощущением, но уже не такой дерганый, даже ванна не понадобилась. Я все еще закрыт один в своем шкафу, уже разобранном к лету, но за дверью меня ждет что-то очень крутое и не такое страшное. Как будто все самое страшное уже случилось, и рано или поздно лужи высохнут, а на их месте будут одуванчики, как совсем некстати вспомнившиеся фиалки из-под снежной шали. Да твою ж! Кажется, я забыл еще кое-что. Если маман не сделает из меня пюре, то Ирина Дмитриевна на литре точно сделает котлету.

***

Как же все пиздец болит. Просто руки будто свинцовые стали, ногами еле двигаю. Хорошо, что надо всего лишь палкой по ребру альта попадать и другой — по тарелке, бочку почти не юзаю. Капля на меня косится, конечно, недоверчиво-напряженно, но ничего не говорит. Санёк, как всегда, в отрыве, в своей вселенной, а Сёма, как всегда, опаздывает, поэтому вместо Капли я кошусь то на обитую дерматином дверь, то на пестрый пост-рок-советский затоптанный ковер под нашими кедами. Все идет уныло. Я обещал Оле записать нас хотя бы на диктофон, но не стал. Типа вместе с черным лаком я стер с себя вкусный слой пасхального кулича, а под ним обычный хлеб, даже без изюма. Бросаю палки и набираю гребаного динамщика — отвечает после пятого гудка, я уж не надеялся.

— Ты где?! Мы уже играем, приходи! — едва улавливая Сёмин голос в динамике, перекрикиваю Санька, не успевшего вкурить, что ритм кончился.

Что-то там «я» ля-ля-ля «уже бегу». Буквально через минуту дерматин являет Сёму в студию, и бесилка меня отпускает, зад расслабляется, глаз не дергается и палки не вываливаются через дырявые пальцы.

— Ну что, все в сборе теперь! Здарова, опоздун! — объявляет Санёк в микрофон, тут же протягивая руку. Я тоже жму Сёмину ладонь, жестом у шеи показывая, как я рад его видеть. Хотя по факту правда рад, чего уж, если бы Сёма не пришел после всего, что между нами было, я б вообще психанул.

Пока перестраиваюсь в позитивно-мыслящее существо, Санёк обозначает сегодняшнюю программу:

— Короче, народ, у нас сегодня новинки. Древний трек от Вована и одна новая песня лично от меня, позавчера сочинил.

— Про сосцы опять? — смеется Сёма. — Или теперь про бубенцы?

— Ага, про бубен, — поддакивает Капля, и Санёк тут же с надеждой отзывается:

— В который ты мне дашь, да, Ань?

— Я тебе ничего не дам. Ну и что там за супер хит?

Санек гордо выпрямляется и, криво лыбясь, начинает наигрывать на своей басухе довольно прикольную и простецкую партию со слайдом где-то в середине такта.

— Смотри, короче: тут ля, до, ре, ля, до, ре. Ля, до, ре, ми, ре, до. И повторяем это два раза, а потом в конце вместо лядоремиредо делаем доремидоредо.

— Блин, это какая-то алохомора? Сейчас где-то что-то откроется, да? — смеется Сёма, плюхаясь на пуф.

— О боже... — Капля закатывает глаза. — Я знаю, что это.

— Да, да? Круто, скажи, а?

— Вообще. А текст какой?

Санек снова играет свою партию, на этот раз четко пропевая слова в микрофон:

— Я устал, я устал, маникюр стирать свой! Я устал, я устал, — а концовку мы с ним поем уже хором: — Да пошли вы нахой!

Он, конечно, всякое сочинял, но такое кривое и упоротое — первый раз. Хотя это дико странно и приятно, что его, оказывается, зацепила тема с моими ногтями. Санек даже сообщает, что так и назовет свой будущий хит — «Ногти Вовы Чернова», и там обязательно будет строчка «так же черны, как его печаль, кто же, ах, кто же уронил на них рояль».

— Куплет сделаем в стиле Anacondaz, — не затыкается Санёк. — Ну а че, меня тоже в школе за пирсу в губе нагибать пытались. Но я сказал, что у меня губы только на лице, так что извините, если вам мешает, доремидоредо.

Знаю, что он юморит перед Анькой, как обычно, но мне все равно немного обидно за свою державу — что-то сегодня особо на шутейки не тянет, ломает еще как после большой репы с конскими перерывами. Сука, Лунин. Синяки-то я намазал, но болеть оно почему-то нигде не перестало!

— Офигеть вы психи, — отзывается Сёма. — Сань, а добавь еще строчку... типа... А может, а может, их прищемило дверью... Но видно по роже, одежде, волосам, что все же, похоже, хотя я не уверен, взял лак и — о боже — накрасил он их сам.

В студии повисает тишина, в которой слышно, как фонит подключенная басуха и мои мозги. Мы все трое глядим на Сёму, как на явление дара с небес. Он, какое-то время глупо улыбаясь, тоже молча глядит на нас, а потом все же уточняет:

— Чё? У меня сестра в пятом классе. Кто-то же должен делать с ней уроки.

— А там задают сочинять песни? — хмыкает Капля.

— Ну не песни, а типа баллады, басни. Хуету какую-то, в общем.

— Ага, хуету, — бубню я, надеясь, что меня из угла не услышат. Пиздец. Что еще я не знаю о Сёмаизвержении? Он поет? Пишет картины на холсте? Вяжет салфеточки крючком? Превращает воду в вино?! Это бы мне сейчас пригодилось.

Отцовскую «Когда ты вернешься» я играю уже вообще еле-еле. Но Санек с Каплей тоже лажают немного, хотя в целом получается прикольно — с Саньковым тембром в самый раз. Я попросил Сёму записать видос для Оли, и он одной лапой держит камеру с фонариком, а другой — зажженную зажигалку, которую еще и чуть раскачивает туда-сюда, подобно фанату на концерте Metallica. Потом они с Саньком выходят покурить, а мы с Каплей остаемся вдвоем, чтобы отрепетировать мое выступление на поэтическом вечере в антикафе. Вообще идеально, если бы аккомпанементом стала пианинка, как у какого-то Ес Соя, которого она мне скинула накануне, — тогда все дамы с мероприятия были б мои — но никто из нас таким уровнем магии не владеет. Капля наигрывает мне кусок мелодии, и я пытаюсь читать под нее и не сбиться. Всего у меня там запланировано три-четыре стиха, и вполне можно уложиться в один трек. Но ритм у стихов разный, и в конце мы все же решаем делать каждый стих отдельной мелодией, чтобы они не получались все одинаково. Как раз успеваю прогнать все до возвращения пацанов, но конец они все же застают, и мне вдруг неловко.

— Не подслушивайте! — наигранно закрываю глаза руками. Санёк ржет:

— В смысле?! А как тогда ты это при других людях читать собрался?

— Это другое.

— Считай это комплимент тебе. Просто мы с тобой Чернова знаем, — хмыкает Сёма, — а там будут сидеть разные мимокрокодилы.

— И крокодилихи, — поддакивает Санёк, на что Капля, закатив глаза, пинает его коленом под зад.

После репы мы всей компанией тащимся на бульвар, где, несмотря на праздники, народу не так уж и много — разъехались, по ходу. С каждым днем темнеет все позже, так что попадаем в самое крутое, мое любимое время — между солнцем и закатом: длинная пешеходная улица кончается слепящим солнечным адом, на который смотреть можно только через маску сварщика. Капля предлагает пойти пожрать, но Санёк заявляет, что он бездельник и без деняк, Сёма тоже как-то не проявляет особого энтузиазма и вообще притих.

— Ну пойдемте! Мы скинемся, да, Ань? Сём, я же обещал тебе шоколадный фондан.

Сёма закатывает глаза, мол, проехали.

— Ну, у меня есть еще три сотки, если что.

— Ань, говори триста, — вклинивается Санёк.

— Триста двадцать восемь рублей пятьдесят копеек.

— Народ, у меня идея!

Идея, конечно, пиздец, на миллион долларов, но из разряда тех идей, на что Анька с Саньком точно подпишутся. Мне срочно надо растрястись, сбить свои зажимы и заодно что-нибудь попробовать вместе со всеми, чтобы потом не так кринжово было на сцене одному. Мы устраиваемся на лавке поближе к кафе, чтобы проходящие мимо люди могли легко вычислить, откуда растут эти божественные звуки Анькиной гитары. Всем вместе не так стремно делать что-то дикое, а через пару первых аккордов вообще становится фиолетово, кто там ходит вокруг. Я вдруг вспоминаю, зачем мы вообще это затеяли — бабла собрать же! У Санька в чехле из-под басухи нашаривается Анькина шапка, которую я использую как тару для сбора добровольно-принудительных пожертвований, а у Сёмы в руках — снова смартфон, и он сообщает, что на этот раз запустил прямой эфир в тик-токе и позвал туда Олю с Гошей. Так, стоп. В чьем-чьем тик-токе?! У него еще и тик-ток есть?

— А у кого его нет? — отвечает Сёма на мой вырвавшийся вопрос. — Ну, я там ничего не публикую, так, листаю ленту с видосами, а что?

— Да ничего. Думал, может, ты танцуешь шаффл под «манки дэнс», Tones and I: Dance Monkey тебе бы пошло!

Я сразу представил, как бы Сёма скакал на камеру в своей этой короткой шапочке и с серьгой-крестиком в ухе, и почему-то эта картинка даже не вызвает отвращения, особенно если в его модном прикиде. Еще бы улыбался своей обычной ухмылочкой, вообще топчик.

— А тебе бы пошло мелочь просить на улице, — говорит Сёма, выпинывая меня с лавки поближе к прохожим.

— Да я тут вообще особо не нужен. Вас сейчас просто завалят деньгами!

Ребята на мой сарказм только фыркают, но довольно быстро мы собираем первые двести рублей, а когда Санёк, распевшийся еще на репе, горланит во всю свою громкость «Порнофильмы», две улыбчивые девчонки кидают в мой жалостливо протянутый схрон еще сотку. Блин, под эту песню только вальс какой-нибудь танцевать, но народу нравится. Я как-то пробовал играть ее, но маман, заглянувшая в комнату, спросила, не из Высоцкого ли это. Честно, не знаю, меня никогда не парило, на что это похоже, а Санёк так вообще все время нос воротил, но, сволочь такая, знает, чем цеплять девчонок — трогательными словами про всякое несчастно-одинокое. Сам же вечно ноет, что мы поем нудятину, а сейчас тянет пронзительно, аж мурашки бегут:

Мы друг для друга давно стали как зеркала.
Видеть тебя и всё чаще себя узнавать,
Нитью незримой нас намертво сшила игла,
Так больно когда города нас хотят разорвать.
Дайте мне белые крылья, — я утопаю в омуте,
Через тернии, провода, — в небо, только б не мучаться.
Тучкой маленькой обернусь и над твоим крохотным домиком
Разрыдаюсь косым дождем; знаешь, я так соскучился!
Знаешь, я так соскучился...
(Порнофильмы — Я так соскучился, 2017)

Ну конечно, благодаря его внеземному обаянию и мощной голосистости мы собираем не только Сёмке на десерт, но и на бургеры для всей компании. Выпрашиваем еще у кассиров в кафе картонные короны, и меня окончательно накрывает какая-то дурацкая эйфория от происходящего. Реально хочется бегать по улице или танцевать, словно мы все еще в прямом эфире, и Оля с другой стороны экрана тыкает нам сердечки. Это странное и непривычное ощущение, что можно все, надо только захотеть. И чтобы рядом был кто-то, кто заценит, поржет и скажет: «Чернов, ты в этой короне похож на внебрачного сына Рональда Макдональда и Бургеркинга». Вот хер бы я пошел в этой идиотской короне один, но с друзьями чувствую, что мы здесь все — из одной лиги клоунов, и кто нам что сделает, а?

Пожрав и проводив ребят, чешем с Сёмой вдвоем до площади, где помимо автобуса есть еще остановка нашей маршрутки. Садимся на лавку под фонарем в небольшом сквере, потому что приспичило покурить. И перед нами открывается параллельный маленький мир, такой ужасно глупый и пустой: кучка ярких детских каруселей на фоне темно-серой черноты. Яркие лампочки, утки, микки-маусы, собаки, пчёлки двигаются по кругу под музыку из второсортных фильмов ужасов про маньяка в луна-парке. Маленький ребёнок катается. И мы рядом, два долбоящера в картонных коронах. У меня вдруг ощущение, что всё это — для нас одних сегодня работает.

Какое-то время сидим молча, у меня вообще батарейка энергии мигает красным, сил нет даже трепаться. Сёма медленно выпускает дым и сплевывает под ноги, из тик-токового превращаясь обратно в себя. Мне хочется о чем-то поговорить, пока мы снова одни, но с другой стороны, молчать с ним рядом тоже круто. Слов и звуков было много, и я от них успел устать. А вот так сидеть и наблюдать, как мимо проносится вечер, вполне кайфово.

— Прикольную песню вы сегодня играли. Тоже ты сочинил?

— Ага... Ой. То есть нет. Это отец подогнал. Знаешь, он в молодости был типа говнарь. Ну такой... рокер, короче. И они с маман под эту песню типа танцевали, хотя мне кажется, что не только.

Жду, что Сёма сейчас пошутит про яблоко и яблоню, дрись и говно, но он просто делает еще одну затяжку, сминает картонную корону в угловатый ком и произносит как-то совсем безрадостно:

— Прикольно. Вот вроде полдня угорали, а все равно как-то...

— Тебе не понравилось?

— Нет, в смысле, было круто, ты чё! — торопливо объясняет он. — Просто песни все какие-то грустные. И стихи твои — тоже. И ты какой-то сегодня зажатый. У тебя точно все норм, а, Чернов?

Блядь, ну вот и она, отложенная жалость. А можно как-то обойтись без этой ебаной искренности, от которой у меня в носу сейчас засвербит? Я хочу обратно свои сарказмы.

— У меня после секса с Некитом все тело болит.

— Блядь, я его реально когда-нибудь убью, — тихо отвечает Сёма.

— То, что мертво, умереть не может, — пытаюсь шутить я. — Но вообще на Некита похер, правда. Просто... Все как-то странно, короче. В субботу с Олей... — начинаю и осекаюсь, потому что Сёма вдруг дергается, резко повернувшись ко мне, — ...я понял, что задавал не те вопросы. Точнее, я вообще их не задавал. Я подозревал про Олю что-то такое, но ни разу не спросил. Она же все время такая позитивная. Прямо как ты. А еще я понял, что мы с тобой знакомы уже дохрена времени, а я о тебе все равно так мало знаю. Так что я жду. Давай, говори.

— Что говорить?

— Твою историю.

— У меня нет никакой истории, Чернов. Основную ты уже знаешь.

Сёма швыряет окурок в урну и складывает руки на груди, откинувшись на спинку скамейки. Блин, такое ощущение, что я у него что-то выпытываю. Но нутром чую, что-то не так. Он как будто все время прячется от меня.

— Знаешь, Сём, я понял, что весёлые люди — это самые грустные люди. Так что у всех есть истории. И у тебя тоже.

Он окидывает меня фирменным хмуробровным взглядом, но морщина между бровей быстро разглаживается — потому что я коварен и умею делать такой же взгляд.

— Ладно, вот тебе моя. Только обещай, что все, что я расскажу, останется здесь.

— Я буду молчать как убитый, — обещаю я, но молчит он. У меня даже сердце как будто биться перестало, до того и страшно, и волнительно узнать про Сёму что-то такое, что возможно даже Оля не будет знать. Давай уже, вещай, я же сейчас кончусь на нервной почве. Наконец он очень тихо говорит:

— Меня не должно было быть. Я типа ошибка, вот.

— В смысле?! Ты чем-то болел, что ли?

— Хах, нет. Просто меня не планировали и не хотели. Знаешь, вот когда женщине говорят, типа не рожай, а она рожает всем назло? А у меня наоборот было.

— Это как?

— Это, — вздыхает Сёма, прикуривая вторую сижку, — когда тебя рожают, а потом говорят, что лучше бы не. Типа, вот как знала, не хотела, теперь мучайся...

— Сём... Ты что? Ты про себя, что ли...

— Ага. Я позавчера мамке все рассказал.

— Охуеть.

Я раньше не знал, что бывает так больно дышать, когда ничего там внутри физически не болит. И больно мне не потому, что тело ноет, как один большой синяк, а потому что рядом сидит тот, кого я чувствую сейчас слишком остро — как он держит все внутри, затыкая эмоции куревом. Только теперь мне не хочется ни отворачиваться, ни отшучиваться. Ебаная беспомощность прибивает к скамейке — намертво. Неужели нельзя хоть что-то сделать с этим, это же гребаный пиздец! Отчего-то я вдруг не могу смотреть на Сёму, ведь если сейчас посмотрю, то точно сам разревусь как Тряпка Чернов, и кто меня будет успокаивать?! Я нужен ему сильным. Я сегодня типа его ветошь, и пока снова тянул одеяло внимания на себя, чуть не проебал, что у Сёмы пиздец похлеще моего. Поэтому я больше ничего не спрашиваю, просто беру его ладонь в свою и сжимаю, буду держать столько, сколько потребуется, пока нас обоих не отпустит. Так мы сидим в тишине вечернего сквера, наблюдая, как мигают лампочки на малышковых аттракционах.

— Здесь не хватает бездомной девочки, у которой нет денег, чтобы покататься, и она стоит и смотрит на карусели, — говорю я.

— Или ее родителей, — говорит Сёма.

— Прикинь, если бы можно было прийти в магазин и выбрать себе пол, рост, цвет волос, чтобы веснушек этих дебильных не было по всему телу.

— Или, например, кого любить.

Его рука все еще в моей, и он едва уловимо сжимает пальцы, отчего у меня в груди что-то странно шевелится. Осторожно, сейчас вылезет чужой! А на фейс пора бы налепить лицехват: это же ебаный стыд, Чернов! Держать за руку другого пацана и не хотеть отпускать. Но отпустить все же приходится — ровно в тот момент, когда работник выключает огоньки и закрывает всех пчелок и микки-маусов под решетку, а затем направляется по дорожке в нашу сторону.

***

Кажется, что прошло всего минут десять, как мы с Сёмой расстались в маршрутке. Вроде бы ему стало легче, мы даже что-то шутили по дороге и ржали над видосом с репы.

Я только подхожу к воротам в свой двор, а в телегу уже падает очередная фотка от Сёмы. Открываю и пялюсь, как дурак, на себя за барабасами: волосы в полете перекрыли глаза, и только нижняя часть лица видна, с абсолютно дикой и даже немного зловещей улыбкой. Это точно я? Даже не помню, что это за кусок, когда меня могло так расколбасить?!

22:39 Сёмаизвержение:
Отправлено изображение
вы продоете боробанщиков?

22:41 Чернов:
нет, просто показываем

22:41 Сёмаизвержение:
кросивое

22:41 Чернов:
))))
балуемся с тобой глупостями

22:42 Сёмаизвержение:
а может, это глупости балуются нами? (¬‿¬)

Я уже собираюсь ответить ему, что на самом деле мы все в матрице и нами, как в симс, управляет большой и тупой ребенок, который выбирает родителей, карьеру и вторых половинок и решает методом тыка, кому пожаловать читы на бабло. Но пока сочиняю эту невероятно остроумную теорию, получаю от Сёмы сообщение вообще не в тему — даже поначалу показалось, что не мне как будто, — и сделать вид, что я этого не видел, уже не получится, тем более после сегодняшнего вечера. Вдруг взглядом выцепляю на фото кусок своего пальца с черным ногтем, и до меня доходит, что это было сделано не сегодня, это фото с прошлой репы! Диалог с Сёмой все так же открыт, сообщение отмечено прочитанным, так что поздняк метаться. Туплю и не знаю, писать ему все же свою шутку про симс или... да про что вообще теперь писать?! На это.

22:44 Сёмаизвержение:
удивительно, как начинаешь скучать по человеку
спустя всего 17 минут после прощания

Стою в прихожке, в одном кеде и с телефоном в руке, сжатым будто не моими пальцами до хруста и напоминающим сейчас гранату с выдернутой чекой. Господи, лучше бы это было только у меня в голове, но оно, как гриб от ядерного взрыва, сжирает пространство мгновенно во всей квартире, заполняет собой — это почти физическое ощущение неодиночества. Удивительно. Стою и понимаю: я ведь за целых два дня на самом деле ни фига не соскучился — по Оле. Вот ни капли. Я, блядь, даже забыл, что она за триста тысяч световых лет, а не в своей комнате с гирляндами! Но у меня есть алиби: мне сегодня было так хорошо, потом плохо, потом снова хорошо, и почему-то за это даже не стыдно. Это появляется внезапно, каким-то шестым или восьмым чувством, буквально на долю секунды — когда Сёма пишет мне что-то такое странное, вроде бы глупые шутки, а вроде бы абсолютно искренние штуки. А потом я хожу как заведенное турбомясо в вакууме и считаю часы до последнего звонка с урока или автобусные остановки (целых две) до нашей встречи. И всё это — в круговороте круглых букв, разных лепых и нелепых слов. Всё это — как комок в груди, который давит, а потом вдруг растекается внутри, который подгоняет прыжки сердца, а потом вдруг резко нажимает на стоп. Что бы я ни сделал или ни сказал, Сёма всегда там — на остановке, в прихожке или в телеге, с черным пятном на аве. Ебаное черное пятно. Прямо сейчас так хочется снова увидеть вместо него Сёмино лицо, эти широкие «дикие» брови и глаза из дождевого неба. Я знаю, что это неправильно, но ядерный гриб стал мной, и теперь ему решать, в каком направлении сегодня скучаю я. И гриб в голове, пользуясь моими непослушными пальцами, пишет ответ.

22:47 Чернов:
тогда стоит взять и прийти
прямо сейчас
может, этот человек тоже соскучился

22:49 Сёмаизвержение:
тогда приду.

22:50 Чернов:
только быстро)
пока человек не упал и не впитался в кровать

И не взорвался от какой-то неведомой хуйни, занывшей внутри, — уже добавляю мысленно, наконец соскребая с себя остатки кед и утыкаясь лбом в прохладный металл входной двери.