Настроение сейчас: немного нервно.
В колонках играет: «Немного нервно».

Время: час ноль пять ночи. Или утра. И какого хрена я не сплю? Я же все отрепетировал, прогнал все песни (обе две) отбил себе последние мозги, пока маман не пришла их мне отбивать за шум, а сон как рукой сняло. Ворочаюсь теперь на кровати как уж замуж-невтерпеж.

«Вижу, с удачей никак не ладится...» Нафига вообще я это слушаю? Одинокий случайный лайк от маман затесался в моем плейлисте и теперь нудит, отзываясь щекоткой в ребрах. Из тех видов щекоток, которыми пытали людей в средние века. И что им всем сдались эти флейты и скрипки. Отец обычно все время дразнит маман, напевая «поцелуй меня, я Ирландец», а она смеется и шутит, что он пензюк. Ну, маман виднее, кто из нас с отцом больше пензюк. Благодаря чьим-то генам дальних пензенских родственников внешне мы с ним вполне могли бы сойти за ирландцев. И любовь к побухать у нас явно прослеживается.

Переключаю трек, удовлетворяюсь следующим, еще более удачным. «Не дарите, мамы, сыновьям гитары. Станет музыкантом — горюшка хлебнет...» Ну спасибо, «Бригадный подряд». Спели бы тогда уж «станет гетерастом» вместо «музыкантом», а то я что-то уже не уверен. Не может же пацан так дичайше ссать при мыслях о своем первом разе? Когда просто целуешься, без конкретной цели, это одно, а точно назначеные время и адрес — совсем другое. Как-то это стремно. Я же должен знать, что делать с презиком, в целом все очевидно, ну а хотя бы какой стороной его натягивать, как это вообще понять?! Даже не знаю, что меня волнует больше: завтрашняя репа или субботняя встреча с Олей. Пареная репа, блин. «Чувак не ссы, сосни сосцы» — вспоминается голос Санька. Спросить, что ли, у него, чего куда. Хотя он, наверное, поржет и споет свое коронное «Натяни на голову гондон... Это от ума-а, это Вавило-он». Я только из-за этой его вечной стебанутости более надежную Каплю попросил аккомпанировать мне на поэтическом вечере, чтобы Санёк там, придурошный, в разгар самого надрыва эмоций не стал свои похоронные марши играть, демонстрируя потрясное чувство юмора и музыкального такта.

01:15 Чернов:
Сём, ты спишь?

Молчание. Конечно он спит. Он же там нарасслаблялся в своей ванной, в пузырьках мыльной пены. Тоже плетусь в ванную, стараясь не шуметь. Пускаю воду, затыкаю слив пробкой. Она такая синяя и яркая на фоне белой эмали, режет глаза прямо. И вообще, от яркого света в ванной становится как-то неуютно. Идея принять ванну при свечах мне, долбоящеру, почему-то кажется сейчас настолько уместной, что я в полвторого ночи шарюсь по кухонным шкафчикам, ища эти пресловутые свечи, а заодно соображаю, есть ли у маман какое-нибудь масло кроме оливкового.

— Ты чего тут? Это вода там шумит, что ли? — сонно потирая глаза, маман запахивает черный халат, зевает и подходит ближе. — Вов?

— Мам, а где у нас тостер? Я решил принять с ним ванну.

— Дурью не майся, балбес! — Мне прилетает легкий подзатыльник. — Ну какая ванна в два ночи, Вов.

— С пеной! И свечками! Еще двух нет, успею. А у тебя есть лавандовое масло? Это мне для расслабления.

— Так, ладно, давай недолго там. Не хватало мне еще твоих прогулов перед выпускными экзаменами.

— Ага. Типа смерть не оправдание.

Маман цокает, приглаживает мой шухер и заглядывает в глаза испытующе, оставив руку на плече.

— Сын, у тебя все хорошо? В школе?

— Да как всегда. Завтра контрольная, а я уснуть не могу.

— Ну ты давай, старайся, ладно?

Бинго! У маман всего три вида орального поощрения, и сегодня мне выпало не самое плохое. Обычно это «ты можешь лучше». Мы вас услышали — и снисходительное похлопывание по спине. Старайся, Чернов, нам не все равно.

— Мам.

— Что?

— А тебе нравится Оля?

— Ну да, хорошая девочка, пригласи ее уже к нам как-нибудь в гости. А то Люба говорит, вы с ней слишком много учитесь, могли бы и почаще гулять.

Не пойму я: то давай старайся, а потом сразу — иди пошляйся.

— Мы почти дошли до конца... ну... в учебнике по инглишу, где у нее пробелы были.

— Молодцы, — зевает маман.

— Мам. А ты бы расстроилась, если бы, ну, мне нравились парни?

Она подвисает со стаканом в одной руке и фильтром для воды в другой и смотрит на меня так, типа я устроил налет на квартиру, пока они спали. Если б у нас была тревожная кнопка, она б ее точно сейчас нажала, но у нас только тревожный я, задающий дебильные вопросы в полвторого ночи.

— А тебе что, нравятся мальчики? А как же Оля?

— Оля моя девушка. Но я хотел узнать, что, если бы мне нравился кто-то, кто тебе не нравится. А вообще забей, я просто так спросил. Если тебе кто-то что-то в школе будет говорить, не обращай внимания, ладно?

Услышав слово «школа», маман садится за стол, ясно давая понять, что теперь она не уйдет, пока не выяснит, что происходит.

— Вов, мне надо волноваться?

— Не-а. Ну мы там с одним придурком собачимся, и он теперь всякое обо мне болтает. С оценками у меня все хорошо.

— Понятно. Значит, не буду волноваться, — улыбается она. И, встав и обойдя стол, подходит ко мне и обнимает за плечи. Я прижимаюсь к ней головой, стараясь не думать сейчас ни об Оле, ни о чем-то таком. Максимально не хорни. Я же мастер спорта по обнимашкам... Но, кажется, совсем забыл, каковы ощущения от самых крутых в моей жизни. — Вов, даже если бы тебе нравились мальчики, я не стану тебя меньше любить.

— А ты меня все-таки любишь?

— Ну конечно люблю. Что за дурацкие вопросы.

— Значит, тостер можно не искать.

— Ой, балбесина ты моя, — смеется маман, поглаживая меня по голове. Я закрываю глаза, чувствуя, как накатывает сонное настроение. — Мы же с папой тебе ничего не запрещаем. Поступай куда хочешь, занимайся чем хочешь, если это безопасно. Но то, о чем ты спрашиваешь... Мы с папой тоже были молодыми, и у нас была подруга, которой нравились девочки. Полина. Давно уже живет в Испании. Это очень непростой выбор в нашей стране, сын. Честно, я бы расстроилась. Испугалась бы, понимаешь?

— А если я умру? А что бы тебя расстроило больше?

— Вот прямо сейчас меня расстраивают такие мысли, ты их откуда вообще берешь?!

— Просто, — дергаюсь я, но заставляю себя обнять маман покрепче — чтобы потом крепче засыпалось, — мне иногда кажется, что тебя волнует только учеба. И папина работа.

— Конечно, волнует. Я знаю, ты устал, Вовка, ну потерпи еще чуть-чуть, а потом будут каникулы, поедем все вместе куда-нибудь.

— В Испанию?

— Ну, если все получится, то можем и туда. А если нет, то в Пензу к бабушке.

— Вау! Я тогда лучше дома останусь. И мальчиков позову, хе-хе-хе...

Маман дает мне шутливый подзатыльник, теребит мои вихры и целует в макушку. «Поцелуй меня, я ирландец» — хочу сказать ей папиной интонацией, но молчу как партизан, поднимаясь со стула. Фига, я и не замечал, что выше маман уже на целую голову — она мне по росту почти как Оля. И теперь уже это я целую ее в лоб (пока отец не видит).

— Так что, сын, в ванну идешь? Там вода уже набралась, наверное.

— Ага. Мам, а у тебя есть свечки? И лавандовое масло.

Через пару минут мне приносят целый набор ароматных баночек и две свечки, правда, новогодних, но это пофигу. Офигенно, когда все в шоколаде, а всего-то надо намекнуть родителям на депрессуху. Ну ладно, если серьезно, я правда хотел это знать. У меня такое чувство, что мы с предками всегда только про оценки и говорим, так уже достало. Только не уверен, устроил ли меня мамин ответ. Хотя чего я ожидал — что она упадет на колени и будет рыдать или что начнет орать на меня, отчитывая? Какой-то слишком спокойной для маман получилась эта реакция и весь наш разговор в целом. Даже когда я приходил с синячеллами и царапинами, оно и то больше эмоций вызывало.

Зажигаю свечи, выключаю свет, раздеваюсь, чтобы плюхнуться в горячую воду, и в самый последний момент мое воспаленное сознание подкидывает просто гениальную идею. Что там Оля говорила — что я скучный? Завтра всем покажу, какой я веселый. Выбегаю в полотенце, скребусь к родителям в спальню, чтобы попросить у маман еще кое-что. Для полноты образа на завтрашней репе. Маман ругается на меня, тоже шепотом, но все равно гремит баночками в ящике своего туалетного столика.

— Вова, ты точно мне ничего больше сказать не хочешь? Ты же знаешь, ты мне можешь все рассказать, да?

— Ну мам! Это для рокерского образа, ну ты чего!

— А если мне из школы будут звонить...

— А ты скажи им, что у них навязанные обществом гендерные стереотипы!

Маман закатывает глаза, но все же отдает мне мой трофей. Фиг с водой, за десять минут вроде бы остыть не успеет. Ногти я крашу на кухне, чтобы не воняло. И, черт, не знал, что это так сложно, получается криво, но я же в образе. Теперь буду носить пока не облупится. В ванной я тихонечко запускаю на телефоне ночной плейлист, сажаю на коленку в пене, выглядывающую как вулкан из-под воды, свой мохнатый брелок и фоткаю, чтобы отправить Сёмаизвержению и поглядеть на его реакцию: представляю, как он встает с утра и видит это. И еще мою руку с черным маником, держащую одну из тех чашечек, в которые мы с ним обычно наливаем кое-что покрепче чая, на фоне двух свечей в дальних углах ванны.

01:49 Чернов:
Вы отправили изображение
зацени, я готка колготка

08:21 Сёмаизвержение:
Ужс
еще кривее не мог накрасить?

Читаю Сёмин ответ уже утром, зевая на матеше. Тот, кто придумал ее первым уроком, явно раньше работал в адской канцелярии. Гоша пихает меня в бок, чтобы не дрых, параллельно шепотом доебываясь, когда это я успел уронить себе на пальцы пианино. Я ему отвечаю, что это для образа. Гоша тоже придет вечером на репу. Оля придет и, возможно, Сёма. Не совсем понимаю, кого из них я хочу впечатлить больше. Вот из учителей вроде пронесло — никто особо моим отбитым стилем не впечатлился. Хотя мы сегодня не светимся. Скоро майские, и мы как ненормальные пишем тесты, от которых мозг слипается в кашу, а потом разжижается, вытекая через уши и капая буквами на листочки в клеточку. После уроков мы с Гошей чешем ко мне за тарелками, а потом сразу на остановку, по пути подхватывая Олю.

— Приветик! — она целует меня в остатки мозга, жмет руку Гоше и задерживается взглядом на моей башке, замечая только черную бандану с белым принтом, которую я зачем-то нацепил на лоб — вообще хотел закрыть свой жуткий прыщ, не такой безжалостный, как вчера, но все еще давящий мне на самооценку одним своим существованием.

— Оль, ты уже заценила пальчики у Вовчика? — лыбится Гоша, хитро косясь на меня. Сука, Гоша, провоцирует своими полунамеками, блин, или это я уже потихоньку схожу с ума?

— Вау, прикольно.

Вроде бы Оля ничего не поняла. Или сделала вид, что не поняла этой мерзкой шуточки. Или не мерзкой и не шуточки. Не хочется думать про субботу — я сегодня должен максимально сосредоточиться на репе. Как будто от этого зависит, сдам я или не сдам очень важное промежуточное тестирование в своей жизни. Для начала Вове надо трахнуть нормальность в самом себе, чтобы что-то кому-то доказать, посмотреть внутрь своего монитора на буквы, ища там чужого одобрения. «Ну ты давай, старайся». Иногда мне кажется, что мы снаружи все полиэтиленовые и это все понарошку. Знать бы еще, кто такие эти нарошки. Люди обычно пьют таблетки, чтобы стать нормальнее, а я бы хотел такую, которая сделает тебя максимально не. Да, я в курсе, можно бухать по-ирландски или ширяться по-пензенски, но вот дайте мне такой таблетос, который сделает меня уникальным, можно хотя бы на сегодняшний вечер. Не чтобы спрашивали «а ты сегодня под чем?», а чтобы видеть эти вот глаза «вау, прикольно» двадцать четыре на семь, и желательно чтобы в них было настоящее, не полиэтиленовое восхищение.

— А у меня с какашкой. — Оля показывает свои аккуратные маленькие пальчики с нежно-розовыми ногтями, на одном из которых смайл со слезой в глазу, а на другом — коричневая детская радость.

— Не, ну до тебя мне явно далеко. Я в этих делах новичок, — смеюсь, кажется, над тем, как жалко это звучит. Класс.

— Все будет круто, — тихо шепчет мне Оля, придвигаясь ближе, и я приобнимаю ее, чтобы нас не мотало по салону автобуса.

— Да, Оль, все зашибись, потому что Вовчик сегодня петь не будет, — ржет Гоша сбоку.

— Ты вот сейчас совсем не помогаешь.

— А ты слышал, как Вова поет?

— Не-а. Он меня ни разу на репы не звал, я вообще только в прошлом году узнал, что у него есть группа. Конспиратор восьмидесятого левела. У нас в школе все девчонки думают, что Вова стэнит битиэс.

— Если что, я понятия не имею, что такое битиэс, это что-то съедобное? Вообще «эсс» звучит как «задница» по-английски, — шепчу я Оле, а она смеется, отвечая, что там «эс» как доллар. Хорошо, что не как задница, думаю я, добавляя специально для Гоши: — И, кстати, Гошан, я буду сегодня петь.

— А пить?

— А кто нам купит? — Оля закатывает глаза, становясь похожей на тетю Любу, когда у нее просят новый пирсинг в бровь, заявляя, что потом, в восемнадцать, забьют все тело татухами, и я ожидаемо смеюсь, потому что представить Олю в татухах или нас всех, бухающих после репы, просто невозможно.

— А покупать и не надо, — говорит Гоша в ответ, приоткрывая рюкзак. Там, по соседству с учебниками, торчит крышечка, подозрительно похожая на синьку.

— Ты что, меня мама убьет, если учует! — возмущается Оля.

— А мы колой разбавим. Вовчик, ты такое пьешь?

— Ну да, — соглашаюсь. Не отказываться же теперь. Санек точно обрадуется — там на черной этикетке вокруг горла мелькнули знакомые белые буквы.

— И ты туда же! Я с вами не буду!

— Да чего ты, Оль, ты же со своим парнем, вы что, ни разу не набухивались еще? — докапывается Гошан, снова хитро косясь в мою сторону. Пихаю его локтем в бочину, чтобы уже заткнулся, и перевожу тему:

— Откуда ты его вообще достал?

— Брательник подогнал, — гордо лыбится Гоша, сверкая очками. Вот тебе и ботан-задрот, тихий омут с такими же задротскими чертями.

— Он же тебе раньше фигурки дарил! Ты ж ты эту хотел, фиолетовую, как ее там...

— Баал, — подсказывает Гоша. — Не, он сказал, что мне уже надо вырасти.

Оля оживляется:

— Стой, Баал? А Дилюк у тебя есть?

— Ага, — кивает Гоша, и я готовлюсь отключить мозг — сейчас на Олю точно польется куча ненужной инфы. Но на мое удивление, как раз Оля и вливается, спрашивает что-то о рангах, билдах, бустах, баффах, а я ухожу в себя, потому что ни хрена не шарю в «Геншин» и никогда особо не интересовался. Старое доброе коробочное состояние Вовы Чернова.

***

Заваливаемся в студию, разувшись и скинув куртки, как шелуху от лука, на диванчик из деревянных паллет у входа. Капля с Саньком уже расчехлили свои гитары и настраиваются. Сёмы нет. Знакомлю группу с Олей и Гошаном, коротко уточняя, кто из них моя девушка — специально для Санька. Хорошо, что у нас есть Анька-капелька комфорта, а то бы Оле среди нас было неуютно, и я б вместо того, чтобы думать о том, как бы не сломать палки в отсутствии запасных — забыл, дебилоид! — думал бы о том, что Оле с нами скучно. А я сегодня не должен быть скучным ни при каких обстоятельствах.

— Ну что ж, дамы и господа, добро пожаловать на миниписечный концерт группы «Лупа»! — бархатным голосом произносит Санек в микрофон. — Сначала вас ждет небольшой разогрев, а затем мы углубимся в атмосферу безудержного веселья.

Мы с Каплей переглядываемся в недоумении: во-первых, первый раз слышу, чтобы наша группа хоть как-то называлась, а во-вторых, веселыми обе две наших песни можно назвать с большой натяжкой. Ну, мы, конечно, сыграем еще пару-тройку каверов на какие-нибудь «Нервы», а мою пустим в конце — ее даже ребята еще не слышали, хотя я их предупредил. Надеюсь, никто не словит сегодня кринж от соплей Чернова.

Сажусь за барабаны и тупо импровизирую. Бочка, хэт, альт, хэт, бочка... Представляю, как бы звучало с карданом — слишком тяжело для кейпопного Гоши и нежной Оли. Стучу пару минут, Санёк подхватывает ритм, Капля наигрывает какие-то простецкие риффы, почему-то в конечном счете все это скатывается в «Нирвану», но нам по фигу, хорошо идет. Я даже уже не стреляю глазами в Олю, по-позерски прокручивая палки между пальцев, ухожу в себя и рад, что повязка на лбу оберегает фейс от пота и крови (ха-ха), то есть челки, которая вечно падает мне на глаза. И именно поэтому вижу, как на середине «Старых ран» — песни, которую я играл Сёме, сидя с ним в комнате, — этот вышеупомянутый Сёма входит в зал, просачиваясь через щелку в двери, и падает на пуф рядом с Олей. Когда мы доигрываем, Санёк громко приветствует его в микрофон:

— А вот и Вовина зазноба пришла! Наконец-то!

— Заткнись ты, придурок! — подрываюсь, чтобы пожать Сёме руку, и по пути тыкаю Саньку палкой промеж булок, ибо нехуй. — Привет, Сём...

Боже, я так рад, что он успел, потому что по плану как раз мой личный перфоманс. Держа за руку, Сёма поворачивает мою кисть так, чтобы рассмотреть пальцы в черном лаке, потом, заметив в другой руке палочки, ловит мое воодушевление и отвечает:

— Гитарюгам привет! Чернов, ты что, на «Евровидение» едешь, что ли? А можно шутку про пару палок?

— Нет, нельзя. Можно палкой в глаз или сядь и прижми.

— О, да! Я пришел сюда, чтобы меня унижали, обожаю!

— Я рад, что ты пришел.

Оля пихает его носком под коленку.

— Ты где шлялся? Я думала, не успеешь! Это, кстати, Гоша, — она кивает на Гошу, пользуясь нашей немузыкальной паузой, и следом я представляю Сёму остальным.

Теперь дверь студии меня больше не отвлекает, а отвлекает повязка, начавшая от мотаний башкой сползать на глаза. С удовольствием срываю ее, кидаю в «толпу», а сам ухожу в отрыв. Еще две песни Санёк надрывается, наверняка распыляя в зал свои флюиды, не слышу, но знаю по тону. А я выстукиваю из себя все заебоны, растворяюсь в ритме, беруши не позволяют оглохнуть совсем, конечно, но чуть приглушают драйв, поэтому сам себя накручиваю сильнее, выплескивая накопившееся, выбивая руками и ногами лишние ненужные мысли. Трясу башкой как псих и только в конце, как следует громко кончив, мягко придерживаю пальцами тарелки, чтобы звук исчез так же резко и внезапно, как ярко расплывался по студии всего секунду назад.

— Да-а! Круто! — кричат ребята, Оля хлопает в ладоши, вскакивает и подбегает ко мне, чтобы поцеловать, Санек в это время кланяется, позерничая, косится на Каплю, которая тоже тяжело, устало дышит, но улыбается. У нас еще не было зрителей, и им, кажись, так же круто, как и мне.

— Оль, не надо, я потный!

Бегло целую ее, боясь отпугнуть, вдруг ей станет противно, а ведь нас потом еще суббота ждет! Капля снимает с себя гитару и передает мне, а сама уходит к остальным, плюхаясь по-свойски рядом с Гошей и закидывая руку на спинку дивана, на котором он сидел до этого в гордом девственном одиночестве. Готов поспорить, у Гоши сейчас штанишки станут тесными, хе-хе-хе. Санек остается рядом со мной, готовый подхватить, если что — табы и мелодию, записанную на диктофон, я ему скинул накануне.

И вот я подхожу к стойке с микрофоном и провожу медиатором по струнам — ощущения другие, ужасные. Если бы я заранее кому-то сыграл, да тому же Сёме, мне было бы намного проще.

— Давай, Чернов, жги! — кричит он, пялясь прямо мне в душу, и я вдруг чувствую себя сильно голым. Непривычно не сидеть в тылу нашего вокалиста, в углу, на знакомом уютном кожаном сиденье, а стоять прямо на виду у всех и открывать рот, слыша себя и звуки, которые издаешь, через усилок с колонками. Даже рука дрожит — то ли от напряга после игры, то ли оттого, что надо бы завязывать с бухлом ещё в детстве, но я ведь стеклый, как трезвышко. Смотрю на Сёму, потому что так спокойнее, и начинаю играть. Ту самую, которую зачем-то написал задней левой ногой на коленке, думая совсем не о фиалках и олицетворениях бай Ирина Дмитриевна, а о том лучшем, звонком, ярком времени, которое я сейчас так остро чувствую. Именно сейчас полиэтиленовость моей жизни временно стремится к нулю. Вот так, с ними со всеми, этой весной.

— ...я знаю, ты меня найдёшь, я знаю — это ты...

Да, мы совсем разойдемся после выпуска, кто куда, в универ, в армейку, на стройку к сутулым собакам, в другие города и спустя время, может, даже страны, но пока мы все еще здесь. И никогда прежде живее я себя еще не чувствовал.

***

— Блин, ты самый странный банщик, которого я видел! — говорит Сёма, выходя следом за мной из студии. Как быстро пролетел час, а хотелось, конечно, еще потусить, но Гоша показал Саньку бутылку, и понеслась.

— И сколько ты их видел?

— Одного. — Сёма невозмутимо пихает в рот сигарету. Оля, идущая рядом, возмущается:

— Неправда! Он классный, Сём, ну скажи! Ты классный, Вов.

— Спасибо, ты тоже, — улыбаюсь я Оле, сжимая ее ладонь в своей.

— Ми-ми-ми, — передразнивает Сёма. — Уйду от вас к Гоше!

Идем во всю ширину улицы, еле помещаясь, Санёк с Каплей впереди, к ним приклеился Гоша, Сёма между нами с Олей и ним — четко передо мной, маячит своей спиной в черной кожанке. Ветер иногда задувает в лицо и холодит шею, я ж свою не застегнул, потому что так круче, хоть ближе к ночи еще и легкий дубак, от которого пальцы в кедах сжимаются, резиновые подошвы холодеют от асфальта, но мне вот прямо сейчас так классно, жарко, офигенно. Делаю вдох полной грудью, домой возвращаться не хочется вообще, хоть утром и опять гребаная школа, благо последний день перед выхами. Слышу отголосками, как Гоша спереди нудит, что получит два за тест стопудово, а переписывать ему в лом. Я-то знаю, нифига он не получит, так, прибедняется для вида, ведь в кожанках все пацаны, кроме него, надо же добавить своему задротству капельку крутости перед Анькой. Надо будет сказать Гошану, в чем его очарование на самом деле. Неистовый двухметровый библиотекарь, нереалка-интеллектуалка, бля.

— А давайте к Аньке во двор, у нее там беседка, ночью пиздюшни нет! — предлагает Санёк. — Я б поссал заодно!

— В моем дворе?! — возмущается Капля.

— Нет, зачем. Дома у тебя!

— Кто тебя пустит-то, — фыркает она.

— Сам приду, а че, больше нельзя?

Оля тихо уточняет, встречаются ли они, и я отвечаю, что да, только во влажных Саньковских мечтах. Знаю, что они на самом деле часто после школы у Аньки зависают, но не замечал, чтобы между ними было что-то серьезное. Вообще иногда мне хочется тоже — телепортироваться к ним, но пока я со своей колокольни сюда доеду, они уже успеют по десять раз прогнать все наши песни и не только, если Саньку однажды все-таки подфартит. Или Анька успеет расчленить и закопать его труп под той самой беседкой.

— Ладно, давайте ко мне тогда, — говорит Санёк. — Мамка у бабушки, отец в гараж ушел, у него завтра по расписанию похмелье.

Все соглашаются на удивление быстро. Санек лишь оправдывается, что жрачки нет, поэтому заваливаемся в ближайшую «Пятерку», я хватаю тележку, Гошан собирает со всех по сотке — на чипсеки с колой.

— Чё берем-то? — спрашивает Сёма, вертясь между рядами стеллажей впереди тележки, и я врезаюсь в него, хватаю за ворот куртки и роняю в тележку, он орет, работница зала орет, наши все смеются.

— Сёму уже взяли! — ржу до слез просто. — Сколько ты стоишь, Сёма?

— Так, молодые люди! — вмешивается работница со взглядом строгой Ирины Дмитриевны, и мы укатываемся от нее в стиле Лунина. Сёма барахтает ногами в воздухе, и я невинно пожимаю плечами, мол, смотрите, у него приступ, что поделаешь, и делаю вид, что собрался в отдел с памперсами.

— Вы такие придурки, — слышится сзади звонкий Олин смех.

Пока мы угораем, Санек с Каплей уже набирают пачки чипсов, кидают ими в Сёму, я прихватываю с полки в пивном отделе ещё пачку начос для него, и в таком виде мы прибываем на кассу.

— Пикните его, пожалуйста, — я не могу остановиться, распирает. Кассирша грозится позвать охранника, но у самой губы разъезжаются в улыбке. Пока пробивают нормальные покупки, помогаю Сёме вытащить задницу из тележечной западни.

— Ты меня не купишь, как ни старайся, Чернов! — фыркает Сёма.

— Потому что ты бесценный, — добавляет Оля.

— Потому что он бесплатный, — передразниваю я.

На выходе из магазина Сёма налетает на меня, явно в обидках, перехватывая ладонью за затылок, и притягивает лбом к своему лбу, а я даже сделать ничего не могу, потому что в одной руке чехол с тарелками, а в другой Оля.

— Ты че, доебаться до меня решил? — быкует вдруг Сёма. Оля пугается, вырывает руку, отскакивая. Все вдруг замирают, потому что это внезапно и уж слишком агрессивно для Сёмы, который, правда, скромностью не отличается, но я точно знаю, что он задумал некий перфоманс. — Доебаться решил, а? Тебя спрашиваю!

— А нехер опаздывать! — ору в ответ, не двигаясь с места. Упираемся друг в друга, как два барана, долго смотрим друг другу в глаза. Я такой живой сейчас, об меня можно людей воскрешать, тащусь по ощущению чужих взглядов на спине — быть центром внимания, оказывается, охуенно. Быть центром внимания Сёмаизвержения, Оли, Санька, Гошана и Капли просто дар небес.

— Пласти миня, — вдруг хнычет Сёма и вешается мне на шею.

— Я думал, ты меня бло-о-осил! —отвечаю таким же идиотским детским тоном и смеюсь в угол между Сёминой шеей и плечом, вдыхая запах его кожаной куртки. Сигами от него тоже несёт знатно. Придуриваюсь, как будто рыдаю. Скрипим рукавами, пока кто-то за моей спиной не предлагает нам уже пососаться. — Это не я, он пелвый натял! Сёма, а тавай больсе нисолица.

— Тавай.

Отпихиваюсь, чтобы подхватить снова Олину руку. Спектаклей для скучающих страждущих на сегодня хватит — теперь Вове пора побыть немного хорни и настроиться на субботу. Но все то время, пока идём к дому Санька, я радостно плыву по воздуху.

У Санька за год ничего не изменилось, как впрочем, и за последние лет пять, когда в его комнате переклеили наконец-то эти дебильные, уже изрисованные маркером голубые обои с машинками, и он перестал стрематься водить нас в гости. Но по привычке все равно чаще тусил у Аньки. Но так как родаков нет, мы оседаем в зале, Гошан разливает свой долгожданный вискарь по хрустальным бокальчикам, оставшимся от Саньковой бабки, сверху это все шлифуется колой и отлично заходит под «лейс» с крабом. От алкашки и голода развязывает очень быстро, а еще оттого, как Оля устроилась у меня на коленях и прижалась боком, положив голову мне на плечо. Уютно. Анька взяла Саньковскую акустику и, пока тот возится, пытаясь притащить в зал комбик для электрухи, наигрывает аккорды моей новой песни.

— Как там было? — поднимает на меня глаза, кивает, типа все, я прочла в твоей голове, Вова, и уже сочиняет вполне неплохое вступление. Потом мы играем и поем все подряд, что приходит в голову, даже Цоя с «Кукушкой», правда, после него все немного кукуют. Оля встает в туалет, и мне на колени плюхается Сёмина голова — не сама по себе, естественно, его тело сидело до этого сбоку.

— Я ща усну, — тянет он.

— Сну-сну, — передразниваю я. — Я тоже встал овердохуя рано, так что не прикладывайся, а то Оля вернется и сядет тебе на лицо.

— Иу, — морщится Сёма, а потом еле слышно шепчет: — Может, ты хочешь, чтобы... О, Ань, а ты знаешь у «Кис-кис» песню «Сядь мне на лицо»?

— Конечно, — улыбается Капля. — Мне ее Санёк все время поет.

— Не было такого! — возмущается тот. — В смысле, а чё, а надо?!

И Капля, дразня его, начинает петь, а мы смеемся. Краем глаза замечаю пунцового Гошу на кресле, который явно очень смущен и молчит. Хорни-девственник наш. Блин, а я тогда кто?

— Прямо похоже на начало анекдота, — комментирую я Сёме, — собрались как-то шесть девственников в квартире...

— Пять, — поправляет он.

— В смысле? — охреневаю я, отпихивая его голову, потому что Оля возвращается на место, но Сёма лишь загадочно улыбается и корчит хитровыебанное лицо.

Домой возвращаемся на автобусе, благо успеваем, пока они еще ходят, иначе бы мне от маман прилетел пропиздон, потому что школу завтра никто не отменял. Гошан вызывается проводить Каплю и даже берет ее чехол с гитарой, чему Санёк явно будет не слишком рад. Мы втроем с Олей и Сёмой едем до «Пролетарской», и все это время я молчу, а в башке крутятся вопросы, которые можно обобщить в одно большое «Что-о-о?!» Сёма себя имел в виду, когда сказал пять, или его просто от вискарика развезло? Но, что забавно, я теперь спокойный удав, который проглотил слона и стал похож на шляпу. Даже не парюсь, что маман запалит, пили-то мы не слишком много, все поди уже выветрилось, а сердечки у меня в глазах вместо зрачков — это просто день такой, мам, я сегодня был чей-то краш, мне налили музыку в грудь до края, но я следил за собой и был осторожен, ходил, пытаясь не расплескать и не забрызгать никого, боясь, что совсем прорвет. Я даже не въезжаю, что уже конечная, пока какая-то бабулька не трогает меня за плечо, беспокоясь, что я просплю, как и не сразу догоняю, от чего больше кайфовал — от обнимашек с мягонькой Олей или... Еб твою, пять девственников! Говорящая лохматая голова на моих коленях, ты охуела?!

23:11 Сёмаизвержение:
Забыл отдать тебе твои труханы

23:11 Чернов:
че?

23:11 Сёмаизвержение:
Ты их выбросил на репе
я поймал их и пищал как групи

А, я вспоминаю, что свою бандану швырнул в народ, но не видел куда.

23:11 Чернов:
это не трусы

23:11 Сёмаизвержение:
Отправлено изображение
Уверен?

Сёма присылает мне фотку, на которой моя бандана сложена треугольником, края видимо загнуты, потому что это реально напоминает трусы.

23:12 Чернов:
ладно, ты прав, это трусы
для говорящей головы

23:12 Сёмаизвержение:
Апхахахавпх

23:12 Чернов:
можешь завтра сходить со мной кое-куда?

23:12 Сёмаизвержение:
За новыми трусами? Да вообще не вопрос

23:13 Чернов:
спс
завтра в 3 зайду

Боже, я, наверное, завтра провалюсь сквозь асфальт и полечу в Китай, крича «нихао», но мне будет спокойнее, если он хотя бы рядом постоит со мной в аптеке. Интересно, резинки вообще продают тем, кому еще нет восемнадцати? Сёма хотя бы выглядит так, что ему как будто уже есть. Ну, по факту, ему и будет, днюха же в мае. Плюхаюсь в ванну, разглядывая свои черные ногти. Снова зачем-то зажег свечи, как будто собрался вызывать демона похоти. В аниме «Ходячий замок» — кстати, одном из немногих, что я глядел, Гошан подогнал в седьмом классе — есть момент, когда Хаул пришёл в ванну, а там всё чистое. Он расстроился и начал истекать соплями какими-то и залил ими весь дом. Мой любимый момент — волосами чернел там весь. Я представляю, как с моих черных ногтей тоже начинает капать нефть, постепенно заполняя ванну, окрашивает воду в черный, а заодно и меня всего вместе с ней, будто фильтры коррекции выкрутили в минус, и я теперь абсолютно точно, целиком и полностью — Чернов.

___

Здесь они размещаются наоборот, это просто арт, но у него такая вот атмосфера та самая))