У меня вибрато, и это никак не убирается. Разлепив глаза, понимаю, что лежу лбом на телефоне, надрывающемся в немом крике. Пространство постепенно приобретает знакомые очертания комнаты, а ко мне медленно возвращаются ощущения рук, ног и остальных частей тела помимо жужжащей головы. Считаю до трех перед тем, как перевернуть смарт экраном вверх, пытаюсь прийти в себя в надежде, что маман не запалит мое ушатанное состояние. Сколько же я вчера выпил? Гляжу на экран — там уже хорошо за полвторого и немного другая женщина, желающая пообщаться со мной в этот прекрасный немного пасмурный день.

— Привет, зай, — бубню я в трубку.

— Ты чего, спишь, что ли? — смеется Оля. — Время видел?

— Угу. Мы вчера немного перепили с Сёмой...

Оля фыркает и начинает вещать, как провела прошлый день. Говорит, это было бы еще круче вместе со мной. Я поддакиваю — разум все еще делает вид, что спит. Глаза делают вид, что не адаптировались к реальности. Лежать с закрытыми все же лучше, потому что яркости вокруг вдруг стало очень много. Вспышка за вспышкой, как свет в кинозале после сеанса. Я делаю вид, что это не я, но не помогает — очередная вспышка вычерчивает лицо Сёмы на расстоянии одного носа от моего.

— А мы сегодня уже успели съездить в замок! А ты, значит, опять с Сёмкой тусовался? Понятно. Блин, Вов, он такой классный, прям как из сказки!

— Кто, Сёма?

Яркие вспышки, как стоп-кадры, крутятся алкогольной каруселью. Буквы русского алфавита внутри моей головы сейчас примерно в таком порядке: чоещёблтьзахуйня. Да, оперативка иногда работает неисправно, особенно если файлы, которые не могут быть удалены, были повреждены каким-то трояном, и я не знаю, как это пофиксить.

— Нет, замок Гарибальди. Я кружочки в телеге отправила, ты видел?

— Не-а, я еще не видел, — честно признаюсь в ответ. Зато я видел некоторые странные кадры там, с обратной стороны моих глазных яблок.

— В общем чате висят. И дракончика тебе купила. Ты же любишь фигурки.

— Спасибо большое, — отвечаю слишком заторможенно, и рот сам непроизвольно-машинально растягивается в огромный зевок. — Слушай, Оль, давай я тебе попозже перезвоню, а то башка не варит. Мы вчера с Сёмой чёт прям переборщили...

А еще мы с ним целовались. По пьяни.

— Ты только не забудь, — вздыхает Оля, а потом добавляет полушепотом, за что мое ухо очень ей благодарно, правда, сердце стыдливо прячет удары: — Если честно, мне здесь скучно пипец.

— Конечно, — усмехаюсь, пока меня не накрыло очередной вспышкой. — Ведь главные клоуны остались дома, да?

Оля, прощаясь, смеется:

— Да! Блин, ну вы и алкашня!

Еще какая, зай... Как говорит маман, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. У меня этой ночью на языке был Сёма. Я допускаю, что такой поцелуй может начаться с медляка по приколу. Допустим, окей. Я могу считать все это одной большой гейской шуточкой. Уже чуть менее реалистично, если бы я следом обхватил Сёму руками вокруг шеи, но я и это сделал. И все еще оставалась вероятность прикола или дружеского объятия, если бы он просто оставил свои руки лежать на моей спине, а не дал бы им шарить по бокам, ребрам и под футболкой, сам продолжая меня целовать. И я не отвернулся. А потом мы дошагали до дивана и еще сколько-то очень много песен просто никак не могли перестать шутить. Я помню это стоп-кадрами и фоновой музыкой, но совершенно не могу понять, в какой из мультивселенных это произошло. Слишком реально для сна, слишком крышесносно для правды...

— Вов, ты проснулся? Стрельну у тебя станок? Привет! — Сёма материализуется в комнате прямо изнутри моей головы.

Перед глазами мигает красным: «Ничего не было! Ничего не было! Ничего не было!» Но я какого-то хрена пялюсь на его губы. Ладно, допустим, не губы, а подбородок — геи же тоже сбривают там щетину. Или для чего ему мой станок?!

— Вов? Вов! Вов! — размахивая бритвой перед моим лицом, Сёма повторяет это слово, будто изображает большую лохматую псину. — Чернов, блядь!

— А? Да... бери, конечно.

— Что, с головой поссорился?

— Угу, — мычу, падая обратно мордой в подушку. — Я вчера вырубился? Ничего не помню.

Краем глаза кошусь на Сёму: он жует нижнюю губу, но на лице ни тени смущения. Это что еще за напряг?! Ему что, не понравилось? Или он тоже «не помнит»? Я не знаю, как к этому относиться, что он скажет и чего вообще от меня теперь ждет. А, может, и не ждет. Может, для него это тоже такая смешная шутка — «посмеялись» в обнимку на диване, протрезвели и забыли.

— Ты отрубился. Но я не знал, где мне лечь, поэтому допер тебя до комнаты, — объясняет Сёма и после небольшой паузы тихо добавляет: — Я в зале спал, если что.

Если бы не вспышки, я бы пошутил, чего это он постеснялся спать со мной на кровати. Но теперь я старательно делаю вид, что все в порядке, это просто небольшие технические шоколадки, сейчас надо немного переждать, пока уляжется это странное щекотное чувство в груди, и я снова стану собой. Поэтому, стараясь придать голосу невозмутимости, говорю:

— А. Это... возьми в пенале в ванной синее полотенце — оно гостевое.

— Спасибо.

Сёма исчезает, и я заставляю себя стечь из кровати, практически сползти на пол, замечая, что действительно спал в чем был: джинсы, футболка, даже носки на мне. Вот они, свидетели ночного помешательства. В башке, пополам с тяжелой ватой вместо мозга, пропитавшейся темной мутной водой из мыслей, сидит одна, упоротая в своей навязчивости, от которой даже спрятаться некуда. Мне ее даже думать страшно, но я все равно думаю. Это как смотреть фильм ужасов, когда сам боишься как последнее ссыкло, закрываешь ладошками глаза, но все равно не можешь оторваться от экрана. Я чувствую, что-то происходит. И в такие минуты хочется немного поползать... просто ползать. Я не сумасшедший. Я теперь просто притворюсь здоровым. Мысль моя — пьяная змея. А пьяные змеи, как известно, всегда ползают прямо.

***

Когда уже я выхожу из ванной, освежившись, будто залив в себя нового топлива, Сёма торчит на балконе. Я очень сильно хочу поторчать рядом с ним, но даже не знаю, что говорить и как себя вести, потому что... Не знаю, наверное, потому что Оля. И потому что я никогда на парней так не смотрел. Это как если заглянуть в бездну, то через какое-то время бездна начнет тебе подмигивать. И я очень боюсь, что, если мне начнет подмигивать Сёма, то я плавненько поеду кукушечкой. Поэтому запускаю привычный, нормальный трек в колонке и принимаюсь за сборку бутеров по отцовскому рецепту, где хлеб, смазанный кетчунезом, кладется с обеих сторон от ветчины, плюс ломтики плавленого сыра, кусочки огурца или того, чем порадует холодильник. Я тщательно подбираю каждый ингредиент, слежу за одинаковостью хлебных ломтиков. И, конечно, сейчас очень важно правильно нарезать ветчину: ровно полтора сантиметра толщиной, я их отмеряю толщиной указательного пальца. Отвлекаюсь, только учуяв бодрящий аромат кофе, который Сёма звонко размешивает в своей желтой чашке. Потом тридцать секунд уже под какую-то электропопсу в Сёмском стиле я слежу за тем, чтобы бутеры в микроволновке крутились с равномерной скоростью. Как будто если я отвернусь, они вообще перестанут крутиться. А потом мы так же равномерно, стараясь не спугнуть их с тарелки, берем по одному и начинаем завтракать. Замечаю, что Сёма тоже, хоть и не особо смущается, в глаза мне почти не смотрит. Стыдно, наверное. А мне вот стыдно, что пьяная змея заползла прямо в душу и заставляет неотрывно пялиться на его губы и копаться в памяти, дефрагментируя меня по кусочкам, чтобы отыскать их вкус. Это пиздец.

— Там мелкий дождь моросит, — говорит Сёмин рот.

— А?

Не намеренно, но все же заставляю его пошевелить губами еще немного. Я просто жалок.

— Говорю, моросит там. Че делать будем?

Целоваться, конечно же! Сказал бы вчерашний Чернов. А сегодняшний только плечами пожимает, пытаясь смотреть мимо, в окно. Вдруг Сёма перестает есть, уставившись прямо мне в глаза, и я вынужден теперь посмотреть на него, тем более когда он спрашивает:

— Мне уйти?

— Нет! — Зачем-то резко вскакиваю и медленно опускаюсь обратно. — То есть... если не хочешь.

Потому что я не хочу, чтобы он думал, что я его прогоняю. Мне только нужен какой-то знак, конкретика. Хоть один намек, в каком направлении теперь ползти. Потому что сам я не знаю, а вспышки-флэшбеки окончательно добили остатки мозга. «Мне кажется, Сёма в тебя влюблен» — вот она, самая яркая из всех возможных, бьет прямо в сердце, в легкие, в горло, заставляя краснеть и терять и так немногочисленные слова. Такое я теперь точно спросить не смогу на трезвую голову.

— Надо опохмелиться, а то ты вообще никакой, — подытоживает тем временем мой мастер над бухлом.

— А ты прям опытный, — язвлю раньше, чем подумал.

— Уж опытнее тебя буду.

— Как-как? Жопытнее?

Ржу. Организм, пытаясь избавиться от нервяка, словно токсина, ищет подручные способы и находит-таки их в дурацком юморе. Сёма, закатив глаза, делает глоток кофе и одновременно показывает мне фак. Кидаю в него скатанный в шарик хлебный мякиш. Вот тебе! Шарик по-идиотски отскакивает ото лба — не могу удержаться от смешка, и Сёма в ответ вдруг сверкает опасным волчьим взглядом. Ловит мой «снаряд» со стола, в два счета оказываясь ровно надо мной, и, ухватив свободной рукой за подбородок, пытается меня накормить.

— Открой ротик, Чернов, а то я тебе его сейчас еще куда-нибудь засуну!

— М-м!

Отпихиваюсь, как могу, а самому так смешно, что рот едва не расползается в улыбке. Столько шуток скопилось, но надо держаться. Сёма, приложив хлеб к моему рту, пальцами пытается пропихнуть его внутрь, но я, вцепившись в его джинсы, мотаю головой. Он покрепче перехватывает меня за подбородок, и вот тут я сдаюсь.

Музыка закончилась, на кухне теперь слишком плотный, ничем не разгоняемый воздух. И его пальцы на моем лице — снова. Как ночью. Вспышки, подпитанные ощущениями, теперь настолько яркие, что я на мгновение замираю. Хлебный мякиш падает на пол, а Сёма подушечкой большого пальца все еще водит по моей нижней губе. Здесь нет сейчас ничего, что могло бы остановить нас, никого, кто бы мог запретить. Пьяная змея жалит под ребра, разрешая все это с ним: поддаться бессознательному, и вместо того, чтобы оттолкнуть Сёму, замершего в таком же оцепенении, я приоткрываю рот, и его палец чуть-чуть проскальзывает внутрь, становясь влажным.

— Как же раздражает, — говорит Сёма, продолжая трогать мои губы. — Всё ты помнишь.

Он нависает надо мной, как необратимое, неизбежное облако, вот-вот грозящее стать чем-то большим. Снаружи тоже уже барабанит по карнизу дождевая вода, гремит где-то вдалеке гром, заглушая своими раскатами ощущения шумов в сердце. Хорошо, что подо мной все еще табуретка, а не чертова бесконечная бездна. Конечно, я все помню, я же не одноклеточное. У меня есть органы зрения, обоняния, кончики пальцев, в конце концов! Там еще хранятся частички информации о том, что с ними было каких-то часов двенадцать назад. Вот только... если долго-долго смотреть сначала на губы бездны, а потом — в серые, как грозовое небо, радужки, то в какой-то момент руки сами решат дернуть за джинсы, чтобы почувствовать, какое тяжелое это облако-тело, как оно приятно давит на колени, отчего даже в легких не так уже и тяжело — отвлекаешься на внешние боли, и внутренние почти незаметны.

— Вова, ты че...

Да, они такие же, как вчера — эти его гребаные губы. Даже со вкусом кофе, они все равно точно такие же. Щеки пахнут моей пеной для бритья, шея пахнет моим мылом. Фантомно ощущаю еще откуда-то взявшиеся мультифрукты, но они быстро исчезают, и теперь это просто Сёма. Я как будто заново узнаю его, себя и весь мир — на ощупь с помощью рук и кончика языка. Это щекотно, но почему-то уже в животе, вокруг пупка. Сёма придвигается ко мне совсем до тесноты и вдруг начинает делать это. Он и вчера так делал, только я забыл, каково это было, когда твое лицо берут в крепкие горячие ладони и медленно, поцелуй за поцелуем, заставляют забыть вообще все, даже частично свое имя. Я не знаю, мне даже сравнить такое не с чем. Наверное, такие поцелуи бывают только в кино или мультфильмах, когда счастливый принц дрожащими пальцами гладит принцессу, радуясь, что она все-таки живая, а не забальзамированная в своем хрустальном гробу. Я тоже живой, прям вот очень, даже слишком живой, у меня оживает буквально каждая клетка — всех частей тела, кроме мозга, само собой. Потому что были б у меня мозги, я б не стал, наверное, делать такие же движения языком в ответ. Я еще никогда и ни с кем так не целовался.

А потом Сёма, еле-еле отстранившись, прихватывает зубами мой подбородок, заставляя судорожно вдохнуть воздуха, кусает-кусает-кусает по линии челюсти до самого уха, не жалея мочку, цепляет зубами за серьгу, забирается языком глубже, и это так щекотно и охуенно, что мне буквально — физически — плохо. Я хочу, чтобы это прекратилось, но продолжалось. Сёма запускает пятерню в мои волосы, путаясь где-то на затылке, — там у меня самые жесткие колтуны после душа. Лижет за ухом шею, присасываясь к чувствительной коже. Я, кажется, дышу, но это не точно. Спина у него как пружина — гуляет под моей ладонью, потому что, блядь, мне даже страшно это ощущать. Потому что Сёма... да-да, тот самый, из автобуса. Который гей, между прочим (и о боже, я, кажется, теперь всерьез это осознал). Сёма ерзает на мне, трется животом и всем, что ниже, слегка оттягивая волосы на затылке до легкой, но приятной боли. Сёма дышит, мокро прикладывается к моим губам, щекам и еле слышно шепчет:

— Охренеть, это все по-настоящему...

То есть он тоже думал, что это приколы сознания? Ложные воспоминания, как эффект Манделы? Я-то точно знаю, что все по-настоящему, но сказать не могу. Ощущение такое, словно дали вдохнуть чистого кислорода. Меня хватает на вдох, выдох, еще вдох, вдох, вдох, а потом длинный мучительный выдох через нос, потому что рот снова заняли поцелуи. О том, что происходит ниже, я даже думать боюсь. Я вцепился в Сёмину спину и сижу, сдавив его поперек ребер, вжимая в себя — уж если падать, так вместе. Мне срочно надо остановиться, но, когда летишь куда-то на такой бешеной скорости, сделать это не так-то просто. И в какой-то момент, когда наши с ним сердечно-поцелуйные ритмы идеально синхронизируются, вдруг становится так легко и понятно, будто все это время мы совсем не падали, а летели вверх. Сам не замечаю, как уже глажу Сёму по пояснице, спускаясь еще ниже, цепляюсь за ремень и ныряю ладонями под его бедра. Его бедра! А-а-а! На хрена, скажите, пожалуйста, ему такие охуенные твердые бедра?! Чтобы мучить меня? Это тебе, Чернов, не нежные девичьи коленочки, к которым боишься прикоснуться. Это такие же, как у тебя, если не крепче, ноги, ножищи, которые не жалко сдавить руками так, как хочется. Мне до сих пор страшно, но я совсем не могу сейчас себя контролировать — глажу и глажу, как полный псих. Сёма сначала замирает, когда наконец замечает, что я двигающийся памятник, а потом вдруг резко вздыхает, соскакивая с меня, как ошпаренный.

— Прости, — бормочет еле слышно, развернувшись к окну и пряча лицо.

Я сам сижу в таком глубоком ахуе, что способность к речи возвращается не сразу.

— Это ты прости, — наконец говорю я Сёминой спине. — Не знаю, что на меня нашло. Что это было вообще.

Сёма открывает окно, закуривает в дождь, и через минуту молчания невесело усмехается:

— Как что — мы сосались.

— Я заметил. И что это значит?

Я хочу знать, что это значит конкретно для него и конкретно для меня. Правда, Сёма вряд ли сможет ответить на оба вопроса. Он поворачивается, делает затяжку, щурясь.

— Ничего, — пожимает плечами. — Или всё. Тебе решать.

Как-то странно получается: курит Сёма, а обжигаюсь я. В башке сумбур полнейший. Не представляю, какие решения подразумеваются и как все будет дальше. У меня есть сегодняшний день, я пока умею смотреть только в него. И вдруг отчетливо ощущаю, как этот день может кончиться прямо сейчас, а ведь мне до усрачки страшно и продолжать, и тем более заканчивать. Я хочу, пока никто нас не видит, чтобы этот день Шрёдингера длился бесконечно.

— А можно мне потом решить? Мы вроде хотели опохмелиться.

— Ну, — усмехается Сёма, — задача, не имеющая решения, знаешь, как называется?

— Как?

— Проблема, Чернов.

— Я теперь твоя проблема, что ли?

— Какой же ты тупой, Вован. Ты уже давно моя проблема.

— Блядь, Сём, я ни хрена не понимаю, что происходит! У меня башка сейчас взорвется! Давай потом разберемся, а?

— Я понял, — кивает он. — Сейчас проблема — это отсутствие бухла. Собирайся тогда, пошли. С тебя касса, с меня тетя Таня.

Он тушит окурок в раковине, выкидывает его в ведро и проходит мимо, немного задев меня плечом, как будто ничего и не было. Я знаю, он злится. Ну вот такое вот я бесхарактерное чмо. Наверное, ждет, что мы будем выяснять отношения со всеми этими «ты же обещал не приставать ко мне». А я не могу ни наорать на него за то, что было, ни прогнать, потому что — самому себе стыдно признаться — я хочу еще. Я хочу, безумно хочу, и меня это пугает.

***

На улице все еще капает, поэтому я арендую Сёме свою ветровку с капюшоном, которую он натягивает поверх толстовки. И так мы молча чешем до того самого, единственного магаза, где Сёме продадут пиво и еще пол-литра водки, чтобы скрыть следы ночной попойки и вернуть в дефолтное состояние отцовскую заначку. Правда, приходится накинуть сотку тёте Тане на шоколадку.

— Мне один чувак с шараги рассказывал, — говорит Сёма, как ни в чем не бывало, — что прикольно пиво мешать с егером, особенно темное — вообще топчик.

— Не знаю, я крепче вермута ничего не пил, — честно признаюсь в ответ и виновато шуршу пакетом. — Ну и тогда, у Санька, мы виски с колой мешали.

Я вдруг вспоминаю ту шутку про пять девственников, и в желудке все неприятно сворачивается в тугой комок. Еще ведь хитро лыбился, долбоящер! Хотя я и сам долбоящер. Я теперь ни одной шутки на эту тему посмаковать не смогу.

— Ты забавный, когда пьяный. Дичь всякую творишь.

— Кто бы говорил, — закатываю глаза, как бы намекая.

— Я ведь тоже напился, не ты один!

— Да похер, Сём, ну было и было, зато есть теперь, что вспомнить.

Это я типа пытаюсь быть позитивным. Но вай? Пуркуа? Почему оно звучит так, блин, коряво? Я же вижу, как с каждым моим новым ответом Сёмино лицо делается одного цвета с небом, на котором вообще не понятно, какая сейчас погода и время суток.

— Где приземлимся? — уточняю, чтобы переключиться. — Подобно просветленным, на лавку пойдем?

— Есть одна идея.

Сёма ведет меня куда-то в глубь дворов, мимо своего, потом сворачивает с асфальтированной дорожки, ныряя в едва успевшие позеленеть кустики. Какое-то время мы идем вдоль теплотрассы молча, потому что болтать слишком неудобно — я стараюсь смотреть под ноги и не наступить на кирпичи и бутылки. Трава тут еще совсем низкая, утыканная жёлтыми пятнами одуванчиков, земля мягкая после дождя, но не настолько, чтобы потом получить от маман за грязные кеды. Хорошо, что ничем особо не воняет, кроме одной собачьей мины, которую мы вовремя обошли. Но этот эпизод с успехом компенсируется звенящей дождевой свежестью и ярко-зелеными молодыми веточками, от которых иногда глазам так приятно, что я два раза чуть не спотыкаюсь. Наконец, мы утыкаемся в бетонную стену, сворачиваем влево и еще метров сто чешем вдоль нее.

— Сюда, — кивает мне Сёма, скрываясь в прогале между бетонными плитами.

Протиснувшись следом, я вдруг обнаруживаю стройку. Довольно новую, но по мусору внизу и граффити на стенах понятно, что запущенную. Никогда не шароебился по стройкам и заброшкам — мне просто не с кем было. Ну, в старом сарае на даче у деда в детстве лазил, еще на чердаке, только всего раз — когда там на гвоздь пяткой наступил, лазить как-то сразу перехотелось.

— Готов немного кое-чем позаниматься? — оборачивается Сёма. Потом видит мой ахуй и быстро уточняет: — Физкультурой, Чернов, — хмыкает, но тут же поправляется. — Бля, короче, нам пятнадцать этажей вверх!

— Как скажешь, жопытный ты наш... — бубню себе под нос.

— Чё? Не слышу.

— Ничего. Идем уже. А то пиво просрочится.

Или прокиснет, а мой мозг прямо сейчас сделает сальто назад и в кусты. Благо, куча полудостроенных лестниц вверх пешком, иногда с перескакиванием через дыры, как-то не особо располагает к беседе. Я только уточняю в перерыве на отдых, нет ли тут бомжей, на что Сёма говорит, что иногда есть, но обычно ночью, а ночью сюда он уж точно не рискнет тащиться. Да и вообще, даже если и есть, они нам ничего не сделают, потому что бомжи очень не любят быть побитыми.

— И вообще, дом огромный, — многозначительно добавляет Сёма.

Огромный и пустой — каждый шаг и звук эхом отражаются от стен. И опасный: у лестниц нет перил, иногда нет ступеней, только голый металлический каркас, но Сёма идет так уверенно, как будто правда уже видел здесь некоторое дерьмо, так что я просто доверяю ему. Если что, понятно, кого винить в моей смерти. Ближе к нужной высоте, когда дыхалка уже совсем на исходе, а колени тихо меня ненавидят, я вдруг чувствую себя странно. Это почти то же самое, что торчать дома, вот только в такой обстановке отчетливо осознаешь, насколько ты живой и насколько ты единственно-живой здесь. Вокруг ни души, ни звука, даже машин здесь не слышно, но дом словно дышит и просыпается вместе с тобой, шуршит, стучит чем-то в недостроенных глубинах, как огромный десептикон, почуявший диверсию. Реально сюр. И мы с Сёмой посреди ничего, как два выживальщика в постапокалипсисе, прячемся наверху от зомби.

— Пришли!

Сёма хватает меня за рукав и тянет за собой вперед и вверх, выводя на открытую площадку — просто толстые столбы, местами плиты, с частями этажа сверху.

— Ого! — на большее дыхалки у меня не хватает.

У Сёмы тоже. Мы просто молча дышим, уставившись друг на друга. У меня такое чувство, будто я пять марафонов пробежал. Даже руки слегка трясутся.

— То есть, по-твоему, у меня дома недостаточно балкона?

— Не-а, — мотает головой Сёма. — Тут круче. Ну что?

— Что?

— Пакет у тебя, тупица. Доставай.

Вот чего он теперь все время обзывается, а? Молча протягиваю ему банку, остальное ставлю прямо на бетонные плиты. Наверху мусора почти нет — сюда, наверное, никто вообще не доходил, судя по следам жизнедеятельности, а точнее, их отсутствию. Вокруг так широко, что хочется бегать. Щелкаю ключом-открывашкой и тут же прикладываюсь к живительной жидкости.

Сёма устраивается рядом с одной из недостроенных стен, прислонившись к ней спиной. Трогаю кирпичи: они холодные и мокрые, но дождь вроде как успокоился. Забираюсь верхом на этот бортик, как на забор, натянув свою куртку пониже, чтобы сесть на нее и не отморозить себе яйца.

— Круто здесь, да? — говорит Сёма.

— Тихо.

Я достаю телефон, включаю негромко музло. Пусть спрячет хотя бы немного эту неловкость, с которой я сейчас дышу и отхлебываю пиво. Смотреть на дождливое бесконечное небо мне нравится. Когда Сёма делает глоток своего, то рукой слегка задевает мою ногу, и это странно. Как будто теперь трогать его — это разом замкнуться и словить удар током прямо в грудь. Интересно, если мы напьемся еще и здесь, как мы будем спускаться обратно?

— А прикинь, я бы здесь жил, — хмыкаю я, разглядывая вдалеке свечку своего дома, торчащую над остальными невысокими пятиэтажками. Отсюда все выглядит таким мелким и игрушечным.

— Заебешься подниматься, — отвечает Сёма.

— Да не, я имею в виду, если бы дом достроили, и я бы переехал сюда. Жил бы прям вот на этом этаже.

— Но, как видишь, ты живешь в другом доме.

— Я его не выбирал.

А еще я хочу сказать, что если бы вообще не переехал сюда, то мы бы не познакомились в том автобусе, в один из унылых вечеров ненавистного мной марта, и ничего бы этого не было. Вообще ничего. Жалел бы я об этом? А если бы знал, что будет сегодня? Страдал бы от вечного анабиоза, спасаясь творческими ерундами. А Сёма бы признавался в своем гействе кому-нибудь другому. Гошан бы сидел с самой умной ботаничкой в нашем классе, а Оля... Блин, Оля. Резкий порыв ветра срывает с Сёмы капюшон, а меня едва не сносит с импровизированного насеста.

— Сука, — шипит Сёма, пытаясь прикурить. — Кстати, а что ты мне вчера задвинул про каких-то мулатов?

— Мателотов.

— Я вообще ниче не понял.

— Это типа пираты такие. Ну, знаешь, пиратам раньше было круто. Берешь и кладешь один большой хуй на все законы. Не важно, где родился, на каком языке ты говоришь, куда хочешь плыть.

— Ага. И еще круто отдыхаешь где-нибудь на Ямайке. Вися.

— Ха-ха, — я пью еще, прикончив уже половину банки. В голове начинает проясняться, но легче от этого не становится. — Понимаешь, Сём. Если бы было всё и сразу, жили бы мы как бабочки и червячки. Вылупился, пожрал, поспал, потрахался и сдох. Только всегда есть какая-то херня, ограничивающая тебя. Но именно эта ограниченность, недосказанность делает с нами жизнь. Типа ты родился с какими-то базовыми настройками, а дальше уже кастуешь сам, как можешь. Вот я поэтому прикалываюсь по пиратам, наверное. С удовольствием бы им стал.

Сёма усмехается, мотнув головой:

— Извини, но факультета пиратов не существует.

— Факультета геев тоже, — зачем-то сарказмирую я. Блядь, шутки сегодня точно не моя стихия.

Поставив пиво на бортик и сложив руки на груди, Сёма поворачивается ко мне.

— То есть, ты считаешь, что я типа такой проснулся однажды и решил: буду ебаться с пацанами! Охуенная идея! Так, что ли?

— Нет, я...

— Что?!

— Сём, я не это хотел сказать.

— А что ты хотел сказать? Говори уже, пожалуйста, Чернов, а то я так с ума, на хер, с тобой сойду!

У меня есть целый арсенал слов для него, но ни одного сказать не получается. И я делаю то, что выходит лучше всего. У меня же черный пояс по обнимашкам. И вот уже Сёма, резко притянутый за руку, так, чтобы впечатался поглубже, просовывает еле теплые ладони мне под куртку, обнимая, пока я держу его за плечи мертвым кольцом.

— Я хотел сказать, что ты такой крутой. Ты все можешь. Я колол себе ухо и думал о тебе. Подрался с Луниным и думал о тебе. Я сочинял песню и думал, по ходу, тоже о тебе. Я столько раз парился из-за своих загонов с переездом, но теперь я впервые понял, что мне пиздец как повезло, потому что именно так мы познакомились. Ты же можешь все, и плевать, кто там что говорит, хоть маман, хоть тётя Таня на кассе! Почему ты ничего этого не делаешь?!

— И что я, по-твоему, должен делать? — бубнит Сёма, уткнувшись лбом мне в грудь.

— Ну... Поступить в универ, а не в шарагу, уехать в Москву, выглядеть как хочется, общаться с кем хочется, а не тереться у подъезда с этими оффниками. Я же знаю, что ты другой.

— Это ты меня таким видишь, Чернов.

— Я просто говорю варианты.

Не знаю, я это транслирую Сёме или все-таки себе, но уже как-то неважно. Это слова для нас обоих. Сёма как-то странно затихает, но даже не пытается отлипнуть от меня. Только поднимает лицо, заглядывает в глаза и невесело усмехается:

— Если бы я мог делать что хочется, знаешь, что бы я сделал?

— Ну?

— Это.

Приподнявшись, он тянет меня ближе к себе, а я ведь совсем не могу сопротивляться. Наклоняюсь, закрывая упавшими на лоб волосами нас от неба, и позволяю. Где-то вдалеке снова грохочет. Не удивительно — если бы сейчас вылезла радуга, я бы точно орнул с некой двусмысленности. И все же чувство легкости, но не снаружи, а внутри, медленно разрастается разноцветным облаком и заполняет меня, как воздушный шарик. Мне легко, я почти отрываюсь от кирпичей, на которых сижу, а Сёма еще сильнее прижимается, вклинившись между моих коленей. У него холодные пальцы и кончик носа, а губы — теплые, и моя кровь это знает, унося наш поцелуй все глубже по венам.

Я так много напиздел ему о каком-то выборе, а сам выбирать сейчас ничего не хочу. Впервые в жизни, наверное. Потому что когда этот день кончится, мне все-таки придется, и это больно дергает где-то очень глубоко. Необратимость висит надо мной, как огромная туча, от которой можно только спрятаться на время. И вот он, долгожданный дождь. Кто-то порадуется, кому-то будет плохо. А мы его как будто совсем не ждали. Стоим, не расцепляя рук, я даже пошевелиться не могу, я растворяюсь в этом. Вспышки теперь сверкают самые настоящие, а через секунду долетает и гром.

— Надо вниз, — выдыхает Сёма. — Бери пакет.

— Но у нас еще пиво... Не хочу уходить.

— А кто сказал, что мы уходим, — улыбается он.

Пиво идет на хер. Через минуту мы снова целуемся, только этажом ниже. Еще четырнадцать этажей, по пять минут на каждом, потом спуск — поцелуй, и так по новой. Отличная схема. Поднялись за полчаса, спускаемся за два. Снаружи уже льет стеной.

Я держу Сёму за руку всю дорогу по сумеркам, во мне — новое, долбанутое чувство свободы, перемешанное с кайфом, я хочу, чтобы этот день не кончался, но не кончается сегодня только дождь.

Мои ноги мокрые, волосы мокрые, руки мокрые и холодные, я впитал этот дождь, чтобы он шёл во мне всегда. И смывал накипь от анабиоза, убирал все загоны из глаз вместе с водой. И вот мы с Сёмой бежим обратно, держась за руки, и кричим мою песню, которую чуть-чуть помним. Это же просто вода, обычная мокрая вода из неба. А люди — это мы. Моё тело под водным потоком сегодня отказалось верить, что оно людь. Интересно, я завтра простужусь и буду болеть? Может, тогда я смогу остаться котом в ящике еще ненадолго?

Я дрожу в подъезде, шатаюсь в лифте, собирая спиной стены, дрожащими руками открываю входную дверь. Сёма все еще здесь, и это точно по-настоящему. Я не знаю, что будет завтра, потому что у нас пока еще есть кусочек сегодня. А на сегодня я все же смог сделать один огромный, вселенскомасштабный выбор, который разделит мой май на «ничего или все». Я заваливаюсь в прихожую и шепчу Сёме в висок, заталкивая, мокрого, в темную квартиру:

— Родители приедут завтра утром...