Люди видят то, что хотят видеть. Или ходят с закрытыми глазами. Или задом наперед. Их мнения — константы, и в состоянии аффекта они готовы полоснуть каким-нибудь красивым словом, лишь бы слово было за ними... Зависнув у двери с телефоном в руке, я перебираю в памяти все возможные плохие слова, которыми меня когда-то называли, и не могу найти ни одного настолько же обидного, как «лучше бы тебя вообще не было». Какого хуя вообще кто-то должен решать, быть тебе или нет?! Ты что, убил человека? Стукачил в началке? Таскал Барсика за хвост и пугал его пылесосом? Мне правда иногда противно жить в этом мире... Мне противно, что нормальные с виду люди могут легко оказаться пакетами с мусором, откуда течёт тошнотный сок как от арбузных корок. Что они могут жить среди нас и даже притворяться нашими кем-то, и чтобы их видеть, совсем необязательно иметь психические расстройства. Знаю, нельзя себя накручивать, но чем ближе Сёма к моему дому, тем острее я чувствую, что не все сказал. Что я вроде как должен сказать ему что-то еще. Такое, важное. Я хочу стать тем, к кому он может, правда может, прийти поздно вечером и нащупать не дно ногами, а твердую землю, оттолкнуться и — обратно. Я должен что-то сказать. Пытаюсь поймать это в мыслях, но оно все равно ускользает и прячется, ехидно посмеиваясь откуда-то из глубин очка. Если я не смогу больше ничего ему сказать, что же мне делать?

Аж дергаюсь, потому что под пальцами вибрирует, возвращая меня в темноту прихожей, телефон. На секунду сковывает паникой, что Сёма написал — «не приду». Все эти семнадцать минут и мгновений весны типа не для него, это глупость, Чернов, а ты просто смешной, с тобой весело. Хотя нет, чего это я. Сёма никогда так не напишет, я же знаю. Но никогда не признаюсь себе, какой текст, присланный им, мог бы действительно меня испугать. И вообще, хорошо, что это всего лишь Капля.

22:52 Капля:
Вов) как доехал?
Слушай, можно я кое-что спрошу?

22:52 Чернов:
Привет, Ань
ну ок. Может, я даже отвечу)

Она точно сможет подсказать вектор мыслей, она умная и как будто старше лет на пять. По крайней мере, если сравнивать ее уровень развития с Саньком. Вот у Капли и поинтересуюсь, раз она у меня тоже что-то хочет узнать.

22:52 Капля:
ты же знаешь про Сему?

22:52 Чернов:
а что с ним?

О, и тут Сёма. Он теперь везде, из каждого тостера мне будут о нем шептать до конца жизни: «Сёма, Сёма»... Ржу. Как будто о нем можно забыть хоть на секунду. Ха, конечно! Только попробуйте, и вам пришлют Сёму с доставкой на дом. Интересно, чего хочет Анька? Неужели запала? Не удивительно. Покажите мне хоть кого-нибудь, кто бы не запал. Если Сёмаизвержение случилось бы в нашей школе, там бы, наверное, легенды слагали. Сплетни то есть. Кто, с кем, где, в какой позе и сколько раз. Еще я пробую представить Аньку и Сёму вместе. Писец. Вообще никак. Хотя я бы на это поглядел. Санёк тогда точно не выдержит, разобьет себя об гитару, отрежет дреды и уйдет в монастырь. Ну или наконец возьмется за ум, станет серьёзным и покажет Капле, кто в доме хозяйка.

А Сёма... Сёма, пусть и не звезда кейпопы, но вполне такой симпотный, наверное. По крайней мере, не раздражает никакими изъянами на лице, вроде пигментных пятен каких-нибудь, длинного заостренного носа («смотри, он тебя щас клюнет!») или невовремя вспыхнувшей красноты на щеках. И глаза у него не как у таджика, и брови эти еще... Боже, о чем я только думаю?! Сёма как Сёма. Был бы я девчонкой, может, замутил бы с ним. Правда, очень терпеливой девчонкой, потому что он, несмотря на внешний вид, все равно раздражает, просто так. И той, которая сможет ржать над его пошлыми шутками. И с довольно крепкой хребтиной, чтобы выдерживать его вес, когда он будет на меня запрыгивать. Странно, зачем ему тогда на меня прыгать, если я буду не пацан? А, ну вообще-то, мы же с ним по-любому начали бы делать всякое... Чо-о-орт! Капля, как назло, слишком долго набирает свое супер-срочное и важное сообщение, посмотрите, до чего меня довело ожидание — от нервов чуть пол не сменил.

22:53 Капля:
ну, он иногда так смотрит на тебя...
на нас с Олей он так не смотрел))
и еще эта серьга в правом ухе

22:53 Чернов:
блин только не говори никому, ладно

22:53 Капля:
так ты знаешь?

22:54 Чернов:
ну да

22:54 Капля:
и тебе нормально?

Э-э-э... Не помню, чтобы Анька или Санёк отличались ксенофобией. Санёк со своими дредами похож на Хищника, я, по мнению Сёмы, похож на внебрачного сына Рональда Макдональда и Бургер Кинга, а Анька просто как-то раз спалила приложение на смартфоне с японскими комиксами про гомиков со световыми мечами вместо членов. Санёк тогда очень громко заржал и предложил показать свой — мол, зацени, как там все на самом деле. Анька, усевшись по-турецки и подперев голову руками, саркастично предложила нам двоим раздеться и продемонстрировать наглядно, в красивых позах, «как там все на самом деле». И тогда Санёк начал расстегивать ремень, медленно крадясь ко мне. Придурок тот еще! Я отскочил, в панике крича, кинул в него палочками, а он ведь так и не остановился, стянул труханы до колен и взболтнул болтом перед нами. Анька, конечно, зажмурилась, а я нет, и это было моей ошибкой. После этого она с ним неделю не разговаривала. Так что для Аньки, наверное, понятие нормальности — это все, кроме того, что по имени Санёк. Но я на всякий случай уточняю. В нашей компании еще ни разу не было геев, хотя у Аньки есть какие-то подружки, правда, она с ними общается отдельно. Не то чтобы стесняется, просто мы с Саньком как-то не особо теми девчонками интересуемся, а они — нами. И если Каплю это не парит, то почему должно парить меня?

22:54 Чернов:
а что, должно быть ненормально?

22:55 Капля:
ну, не знаю, а как же Оля

А, вот оно чего. Ну, я же тоже сначала подумал на Сёму и Олю, но потом заметил, что у них общение такое, будто они брат с сестрой. Начинаю набирать трогательную историю безответной любви Оли к Сёминому потрясающему чувству юмора, но не успеваю закончить — прямо перед лицом пиликает трубка домофона. Ну все, зашибись. С вас пять тыщ. Консультация завершилась, даже не начавшись. Хотя перекинуться парой сообщений с Анькой было очень кстати — я хотя бы переключился со своих дебильных психов. А через минуту Сёма уже влетает в квартиру.

— Ты чего так быстро?! — хохочу, тормознув его за плечи.

Он выдыхает рвано, весь взмыленный, ерошит отросшие волосы надо лбом так, что они торчат забором, как будто его шибануло током. И брови торчат. И вообще... Какой-то он весь дерганый, растрепанный. Хотя я не лучше — завис тут в прихожке, только что додумавшись щелкнуть включателем и так и не включив свет в остальной части квартиры, даже забыв, что она существует.

— Я бежал...

— Зачем?

— Хэ-зэ. Есть пить?

Сёма хватает мою ладонь, жмет крепко, потом разувается, и мы вместе тащимся на кухню. Привычными движениями достает с верхней полки сушилки свой бокал, я ему уже давно выделил один, у нас в семье у каждого свой. И Сёмин теперь — с ядерно-желтым миньоном, подаренный мне в средних классах кем-то из родственников. Наливает воды из фильтра, пьет крупными глотками, прикрыв глаза. А я все думаю, думаю, уже даже открываю рот, потом закрываю и тупо смотрю, как Сёма выдувает триста пятьдесят миллилитров за десять секунд. Это далеко не первый раз, когда он приходит в гости, но сегодня он будет тут спать. И оттого, что мы с ним одни, у меня ощущение, будто это бесконечный день, в котором кроме нас вообще больше никого не будет и не было. Там, за окном, ядерный гриб, а тут только я и Сёма. Это похоже на большой ящик, в который он залез, не то чтобы меня вытащить, не то чтобы самому спрятаться. И я могу сейчас сказать ему что угодно, но слова застряли в пересохшем горле, кошкой царапая меня изнутри. Глупо надеяться, что мы, как обычно, сядем рубиться в гонки или футбик, поржем над чем-нибудь в интернете, постоим на его любимом балконе... Только одиннадцать минут назад (или сколько там прошло с его сообщения в телеге) все резко изменилось. И я знаю, что как раньше уже не будет.

— Пожрем? — предлагаю, чтобы сказать хоть что-нибудь, а то неловкость меня сейчас просто затопит.

И вот он пялится на меня, слишком долго для раздумывания над таким простым вопросом. Черт, он ведь явно ожидал услышать другое.

— Ага, давай.

Пока я вожусь с кастрюлей, разливая холодный борщ по тарелкам и чуть-чуть мимо, Сёма прется в ванную. Спустя две минуты пятьдесят восемь секунд — я на микроволновке смотрел — возвращается еще мокрее и краснее, чем пришел. Кажется, я знаю, как это называется. Отходняк. Это когда ты ведешь себя как обычно, собираешь чемоданы, перевозишь вещи, готовишься морально, а потом в один день хуякс — и ты уже на другой стороне жизни, словно на обратной стороне Луны, но не успеваешь реагировать, будто мозг начинает работать с запозданием. Оно понятно, ему же столько всего нового надо запомнить, принять, привычный мир перевернулся. А оттаивание, как говно из-под снега, вылезает позже, когда изучены основные новые реалии, ты позволяешь себе... Точнее, тебе приходится осознать, как бы перешагнуть, чтобы была возможность двигаться дальше. И, может, через год-два ты свыкнешься, но прямо сейчас мозг вдруг решил, что тебе надо, например, срочно напиться. Или посидеть на холодильнике, почему бы и нет. Или полежать в ванной, представляя, как ты тонешь и всплываешь, уходишь с головой под воду, ожидая, что зайдет, например, маман и спасет тебя. Пообещает вернуть все как было. Но никто не заходит, и ты, задыхаясь и дергаясь, одним рывком выныриваешь сам. Потому что больше некому тебя выдернуть в воздух. Я давно уже привык вставать сам, хотя тот мужик, выцепивший меня из лужи из-под ботинка Лунина, пришелся весьма кстати. Но это не в счет. Это так, подачка вселенной.

Плюхаю себе в тарелку огромную порцию сметаны, протягиваю ложку Сёме, придвигая баночку ближе. Он берет ее с такой бережностью, будто в ней лежит что-то очень ценное, но рука дергается, мы роняем ложку на стол, пачкая его белым. Сёма ойкает, подхватывая ложку и накладывая себе сметаны, а затем слизывает с нее остатки, собирая пальцем еще и со стола. Утыкается в тарелку, начинает есть. Смотрю на все это, как на артхаусное кино, пантомиму без слов и без закадровой музыки. Только чавканье, сопение и звуки борща. Да, именно так должен звучать борщ в артхаусном кино, я более чем уверен. А еще там должны быть диалоги или хотя бы фразы невпопад, чтобы было совсем непонятно и концептуально. Чувствую, из меня сейчас будет речь.

— Сём?

— М-м?

— Будешь моим мателотом?

— Пф-ф!

В следующую секунду мы ошарашенно пялимся на ярко-розовые капли, стекающие по обоям. Концептуально, однако. Потом так же одновременно кидаемся за тряпкой, чтобы убрать следы Сёминой реакции.

— Кем-кем?..

— Никем, блядь.

Зло вытираю борщ со стола, именно зло — потому что, блин! Кажется, я просто феерический долбоящер. Это ж надо сморозить такую дичь! Просто первое, что на ум пришло. Плавало-плавало и всплыло.

— Не надо мне никем. Договаривай, раз начал, — хмыкает Сёма, вновь утыкаясь в тарелку, как ни в чем не бывало. Как будто это не он только что оплевал полкухни и молча дрался со мной в «отбери или порви тряпку, Чернов».

Вся моя пафосная речь куда-то улетучилась, разбрызгалась вместе с борщом. Я-то хотел рассказать про мателотаж, что вот были такие пиратские союзы, типа браков. В море ведь девушек не водилось, и пираты друг другу становились партнерами, выручку потом делили, заступались друг за друга, а если один погибал, второй получал его наследство. Но, кажется, это неуместная глупость, и Сёма обязательно пошутит, что эти пираты там и матросились по-черному, а две перекрещенные косточки на «Веселом Роджере» — совсем не косточки изначально. Это потом им сверху суставы дорисовали. Я бы ответил, что это изначально символ чумы на корабле. Что же мне ему сказать, чтобы не выглядеть глупо? Ну да, а еще они были чаще всего сиротами, маргиналами, но свободными от всего, сами выбирали, кого грабить, где и с кем спать, как жить. Семе бы это пошло — самому выбирать. Они были вне системы, и это самое крутое, что есть в пиратах, за это по ним и прусь. Такая морская романтика... Борщ почему-то не хочет лезть в горло. Какое-то время стучим ложками молча, а потом я клацаю полупустой тарелкой в мойке — посуду помою завтра — сажусь обратно и стараюсь говорить без лишних модуляций в голосе:

— Я как-то спрашивал у маман, расстроится ли она, если я умру. Знаешь, она на меня так зыркнула, как будто я псих больной, говорящий с ней на китайском.

— А, типа «Хуа-хуа? Ни хуа», — кивает Сёма с серьезным видом.

— Хватит ржать, я же тебе пытаюсь тут!..

— Плохо пытаешься. Я же по-китайски ни хуа не понимаю.

Ну вот чего он такой, а! Я же серьезно поддержать хочу, а не размазывать сметану по всей кухне. Просто пытаюсь представить, каково это — если бы не было, например, Гошана? Или Санька с Каплей. Или Оли. Или Сёмы... и не могу. Невозможно это представить, если они уже есть! Поэтому я думаю, что бы я чувствовал, если завтра, например, Сёма внезапно... ох, блядь... ну нет. Ладно, допустим, навсегда умотает в Албанию. Не знаю, почему именно туда, просто. В какую-нибудь совершенно непонятную страну, например, в Кувейт (я даже толком не смогу показать, где это на карте). Или его похитят пришельцы, причем пришельцы не отчитываются, его просто не станет в один день, и все. И все... Неужели он не понимает?! Для этого даже китайский знать не нужно.

— Ну, представь, если ты завтра вдруг исчезнешь.

— Ага, мечтай! Куда я денусь? Если к отцу только.

— Да пофиг, куда. Не важно! Сядешь на первый попавшийся поезд и уедешь, и никто не будет знать, где ты.

Сёма утыкается в меня долгим и странным взглядом в упор, совершенно без веселеньких блестючек, говоря:

— Если я уеду, уж тебе-то я скажу куда.

— Блядь! — как же раздражает, а! У меня аж внутри что-то коротнуло. Я ему про одно, он про другое. — Почему мне?

Теперь Сёма делает хитрое лицо, смотрит куда-то вбок мечтательно:

— А, может, хочу, чтоб ты открытки присылал на праздники.

О, я б ему присылал! Причем с такими картинками, что ему их из ящика стыдно будет доставать. С котиками, в блестках и цветочках и надписью — «С днем психического здоровья!» Обожаю этот праздник, меня Санёк обычно именно с ним вместо днюхи поздравляет.

— С открытками это не по-настоящему, особенно если я буду знать, где ты.

— Не так, как если бы я умер, да? — спрашивает Сёма то самое, и мне вдруг срочно требуется открыть окно и выйти в него подышать.

Не могу больше тупо сидеть — встаю и открываю. Так, чтобы прям нараспашку, а не для проветривания. На окне москитная сетка, не высунешься. Вообще можно и на балкон пойти, но лень. Запрыгиваю на подоконник и прислоняюсь спиной к стеклу с той стороны, где створка не открывается. С улицы очень приятно тянет свежестью, ночью. Сидеть сейчас спиной к окну странно, будто я не у себя дома, а в какой-нибудь гостинице, где все вроде бы такое же, но другое. Даже звуки непривычные. Как будто я перепутал Томск и Омск или Красноярск с Краснодаром, и, как в одном старом фильме, который маман любит включать на Новый год, приехал не к себе домой, а в параллельную реальность. Сёма встает рядом, опираясь на подоконник, смотрит вниз, в черноту. Там не особо интересно — двор, парковка, пятиэтажки, провода.

— Думаю, что вообще не существовать и умереть — это разные вещи. Никто не может знать, как это — если бы ты не существовал совсем, так что это не обсуждается. Но если ты вдруг внезапно двинешь кони, это будет другое.

— Логично, — соглашается Сёма, вертя в пальцах пачку. Дергает головой, спрашивая взглядом, и я пожимаю плечами — разрешаю. Маман нет, так что один раз я не пидорас, пусть человек подымит. Сёма пихает сижку в губы, чиркает спичкой и затягивается. Мне тоже вдруг хочется, особенно вот так, у окна и в ночь, но клянчить не буду. Почему-то кажется, что он пошлет меня или отшутится, и все настроение от разговора тут же улетучится вместе с дымом. Сёма тоже, видать, это чувствует потому что говорит только: — Я секу, куда ты ведешь, Чернов. Типа она меня все равно любит даже такого и все дела. Прав?

— Лев.

— Да иди ты! — фыркает Сёма.

— Ну да, я так и хотел сказать, и что? Неправда, что ли? Никто не знает, как бы было бы если бы да кабы. Ты почти восемнадцать лет уже Сёма, и не похрен ли на все остальное? Ну психанула, перебесится, потом все будет нормально. Моя всегда так делает.

— А моя нет. — Сёма вздыхает, делает еще затяжку, молчит, стряхивает пепел на крышечку из-под сметаны.

Жду, когда он снова начнет говорить, а если не захочет — его право. У меня и так уже очко сжимается от каждого нового слова, потому что чую, разговор зарулил куда-то не совсем туда. Сёма, этот офигенно крутой Сёма, который, блин, ничего, наверное, не боится — ни других пацанов у подъезда, ни брелока в форме члена, ни презиков! Как странно и неправильно видеть его таким, почему я этого раньше не видел, там, на лавке возле аттракционов.

— Эй, не борзей! — возмущается он, когда отбираю у него сигарету и делаю первую в жизни затяжку.

— Ну и гадость.

— Конечно, ты же куришь фильтр, Чернов. Ты меня поражаешь иногда!

Да я сам себя поражаю. Фильтр отправляется в мусорное ведро под мойкой вместе с остальными следами преступления.

— Я теперь понимаю Олю, — наконец оживает Сёма. — Иногда такое чувство, что лучше б умереть.

А вот это уже удар по яйцам! Какого хрена? Если он будет и дальше так раздражать, я его прямо здесь и прикончу.

— Ага! Вот умрешь ты, и что? Они откроют твои переписки, найдут все твои вещи, залезут везде. Все твои секретики... Плейлист твой откроют, а там Ариана Гранде, жесть какая! И достанут носок из-под матраса, тот самый.

— Какой еще носок? — хмыкает Сёма.

— Тот самый!

— Не, у меня они найдут порнуху.

— С трансами?

Сёма давится смехом:

— Чернов, ты дурак? С карликами! Обычную самую, даже не знаю, что там может шокировать. Красивые спортивные пацаны без силикона. Наоборот, пусть просвещаются.

— Ладно, — киваю я уже в каком-то странном мандраже. Поверить не могу, что мы это обсуждаем, но поделать с собой тоже ничего не в состоянии, меня несет. — Они выберут твою самую стремную фотку и повесят ее на кладбище. И будешь ты там лежать с самой ебаной рожей, как долбоящер! Вечно!

— Ну против этого я не могу контраргументировать, — хмыкает Сёма.

Расслабляется, улыбается. Мне тоже уже смешно, сил нет — нервная щекотка под ребрами выходит из-под контроля.

— Боже, ты говоришь «контраргументировать».

— А еще я говорю — «давай бухнем»?

***

Через полчаса мы с ним уже почти в слюни. Пива и вермута дома нема, поэтому я добираюсь до отцовской заначки глубоко за холодосом. Полбутылки еще осталось. Сёма обещает притащить потом другую, на замену, которую ему без проблем продадут в том же магазе, где он покупает сигареты. Без проблем, потому что на кассе их соседка, потому что он докинет ей сотку за труды и потому что уже совсем скоро ему стукнет восемнадцать, и тогда все остальные магазины с бухлом будут открыты для него официально. Запивать нам нечем, да я и не в курсе, как это — родители на праздники обычно пьют по чуть-чуть и чистую, но Сёма находит початую двухлитровую коробку мультифруктового сока, из которого мы решаем сделать коктейли. Вместо льда у нас замороженный крыжовник, привезенный родаками от бабушки еще с новогодних каникул. В общем, праздник желудка тот еще, но уже как-то все равно...

— За что пьем? — спрашивает Сёма, поднимая бокал с миньоном.

— За твои несостоявшиеся похороны!

— Охуеть!

От первого коктейля голова сразу идет квадратом и делается легкой-легкой и танцующей. Я врубаю плейлист, так громко, насколько это может быть в полночь. Мы выключаем в зале свет, открываем балкон, потому что в темноте как-то сразу очень жарко, и дрыгаемся, представляя, что это маленький сейшен на нашем первом большом концерте. Да у нашей группы даже названия нет и ни одной нормальной записи, кроме диктофона, поэтому играет то, что я обычно слушаю.

Мне, мне больше не хочется танцевать
Больше не хочется видеть
Не хочется слышать
Не хочется чувствовать
(вокруг фонарного столба — танцевать)

А потом еще:

Я строю крепость, отложив обед и сон
Вопреки городским законам
Здесь будет Вавилон, мой новый Вавилон
(Дайте танк! — Крепость)

Мы стоим на балконе, Сёма снова курит, я раскачиваюсь вперед-назад, держась за перила, трясу головой в такт. Я уже не на своем, а на каком-то другом концерте, даже рок-фесте, где собрались все лучшие представители моих лайков. Высоко внизу... э-э-э... а так вообще говорят — высоко внизу? В общем, где-то рядом с асфальтом бродят усталые ночные люди, они плывут неспешно, размазываясь в тусклом свете фонарей, потом они дублируются, как в геометрической прогрессии, и вот уже колонна людей шагает по двору к соседнему подъезду, за ней бежит батальон собак, а за ними — пять иномарок паркуется возле детской площадки. Хорошо, что Сёма по-прежнему в единственном экземпляре, а то было бы неловко, с кем из них мне говорить, куда смотреть. Правда, глаз у него все равно многовато. Но ему даже идет.

— У тебя глаза красивые, — говорю ему я. — Все четыре!

— Чернов, ты в хлам, — смеется он.

— А ты?

— А я...

— Сём, а давай с балкона поссым? А ты знал, что главная часть тела гитариста — это член. Без него он был бы гитаристкой!

— Так, Чернов, тебе уже хватит, пойдем.

Сёма тянет меня обратно вглубь квартиры, но балкон не закрывает — я не даю. Босподигоже, как хорошо! Хорошо! Я готов просто рыдать от счастья. Четвертый бокал? В моем почему-то нет ничего, кроме крыжовника, вот возьму тогда миньонный. Из таких желтых бокалов по-любому вкуснее пить. Я очень-очень этому рад, и Сёма срочно должен знать это. Поворачиваюсь к нему и говорю:

— Знаешь, Сём. Если ты ошибка, то лучшая в этой жизни. Я так рад, что ты родился и существуешь. Мне ты не мешаешь, совсем не мешаешь.

Кажется, я икаю, и половину слов Сёма не слышит, потому что до сих пор только смотрит и ничего не говорит в ответ. В плейлисте запускается внезапно затесавшийся трек из репертуара маман, как обычно, я достаю смартфон и смахиваю влево, но следующий не лучше — теперь это трек из батиного старья времен динозавров. Смахиваю снова.

— Стой, верни. Классная песня, — просит Сёма.

Переключаю назад и протягиваю ему свободную руку:

— Семён, разрешите тогда пригласить вас на медляк?

— Ты надо мной издеваешься, да?

— Ага!

Не дожидаясь ответа, я просто дергаю его на себя и обхватываю рукой вокруг шеи. Наверное, обнимашки можно официально считать новым видом спорта, можно даже мяч по полю не катать, а сразу переходить к самому клевому. Ну и что он стоит тут? Будто столб обнимаю! Начинаю раскачиваться туда-сюда в ритм песни, переминаясь с ноги на ногу.

— Вова, ты страшный человек, — вздыхает Сёма, и я чувствую мультифрукты на своей щеке.

— Да ладно тебе, так хорошо! Такой момент, как будто мы в фильме.

Я закрываю глаза, и комната перестает кружиться. Сёма прижимается плотнее, тяжелее. Это я его держу или он меня? У него очень мягкая футболка и горячая шея, а у меня очень ватные ноги, но я стараюсь как могу — когда еще мы с ним вот так медляк потанцуем. Он так крепко держится за мою спину, по ребрам — почти не щекотно, а как-то... мурашечно. От запаха водки с соком в носу уже свербит, как от насморка. Вот как можно говорить человеку, что ему не надо существовать? Ему очень надо существовать. Мне надо. Он такой реальный, настоящий, теплый, живой. Как круто, что он живой и двигается, и даже говорит непривычно много и без ироничных ноток в голосе, что я даже не сразу успеваю понять слова, я просто слушаю его голос, и все.

— Знаешь, Вов, мне так иногда страшно бывает, что я не успею что-то сделать, — чуть громче музыки бубнит мне прямо в ухо. — Мне, блин, эта мысль каждый день забивает башку, иногда я просыпаюсь ночью и тупо лежу, я стараюсь запомнить то, что мне нужно сделать завтра и вообще сделать. Чтобы потом, когда я буду это делать, оно не пролетело незаметно.

— Потому что ты слишком взрослый, — отвечаю я. — Ты только шутки шутишь дебильные, а так подумать, какой ты там внутри...

— Ну и какой я там внутри?

— А я че, заглядывал? Старый ты там!

Сёма фыркает:

— Вообще-то, у меня днюха только в конце мая.

— Но как будто сегодня, да? Ты только что умер и воскрес. С днем рождения!

— Чернов, ну что ты несешь... — Сёма снисходительно вздыхает, но при этом сжимает крепче, и мне уже так хорошо, что ничего не надо, ни музыки, ни танцев. Я морально истощен и хочу упасть в горизонталь, но стоять вот так очень круто. И я просто слушаю, чего он там бубнит дальше, почти уже засыпая: — Я просто хочу, чтобы время растягивалось в самые охуенные моменты так, как об этом пишут в книгах, чтобы можно было всё успеть запомнить. Вот как сейчас. Давай так еще постоим, ладно?

И мы стоим уже на месте, не двигаясь, в колонках теперь надрывается то ли «Таймсквер», то ли «Wildways» или что-то вроде, не узнаю уже, у меня в мозгу каша. Время растянулось точно как хочет Сёма. Длинное, бесконечное время, бесконечный день, бесконечный потолок и песни, звенящие уже внутри, а не снаружи мозга. Я хочу слушать Сёму. Подношу к лицу телефон, слепящий ярко-белым прямоугольником, чтобы сделать музло потише, а то соседи начнут бить в терцию по батарее, как чувствую. В шторке уведомлений замечаю непрочитанное из телеги. Точно же! Анька там что-то еще писала, а я ей так и не ответил. Надо хоть из вежливости смайл какой прислать, чтоб вдруг не обиделась.

23:09 Капля:
Вов? ты тут?

23:10 Капля:
в общем, мне кажется, Сёма в тебя влюблен

Читаю и как дебил хихикаю. Сёма? В меня?! Она с какой планеты вообще? Это же бред полный. Щас я ей как отвечу.

— Ты чего там ржешь, придурошный? — спрашивает Сёма, отстраняясь.

У него лицо сейчас в полумраке такое сонное, что мне еще смешнее. Как у суслика, вылезшего из норки. Мышка-наружка, блин!

— Да так, мне тут Капля про тебя написала, ой, не могу, Сём.

— Что она написала?

— Что ты суслик, аха-ха! — меня прямо распирает, не могу остановиться, заткните мне рот кто-нибудь, пожалуйста, потому что я же не удержу это внутри, и оно само вырывается, когда Сёма вот так смотрит: — И что ты типа на меня запал. Влюбился, ты прикинь. Господи, какой же...

Люди видят то, что хотят видеть. Или ходят с закрытыми глазами. Или задом наперед. До сегодняшнего дня, я, кажется, был одним из этих людей. Бред. Иначе как объяснить, что рот мне все-таки затыкают?