Дазай резко открывает глаза и замирает всем телом, инстинктивно притихая. Взгляд широко распахнутых испуганных глаз скользит по подушкам вокруг, открытой двери комнаты и полоске льющегося из коридора света. Втянув носом воздух, Дазай различает привычные запахи квартиры Чуи и медленно облегчённо выдыхает. Его бывший хозяин, его грубые руки на кошачьем хвосте, вонь спиртного из его рта и маниакальный шёпот о проклятых глазах - всё это был всего лишь кошмар. Но холод из груди никак не уходит, поэтому Дазай скатывается с постели, одёргивает футболку и бесшумно пробирается в залитый светом коридор, а оттуда - к гостиной. Остановившись за углом, Дазай осторожно выглядывает и тут же видит Чую. Тот сидит на диване, закинув босые ноги на кофейный столик, и печатает в ноутбуке. Вокруг него папки и прозрачные файлы с какими-то бумагами. Целых три телефона лежат на столе возле его ног, а за ухо засунута пузатая ручка. Из-за этого ухо смешно оттопырено, и, глядя на такого Чую - лохматого, растрёпанного и совсем не серьёзного без многослойного делового костюма - Дазай наконец-то ощущает, как в груди потихоньку разливается покой. Присев на пол прямо там, за углом, Дазай подтягивает колени к груди и обвивает их руками и хвостом, опускает сверху подбородок. Его кошачьи уши стоят торчком, улавливая все звуки из гостиной. Шелест бумаги, клацанье кнопок клавиатуры, тихие вздохи, щёлканье ручки, шуршание диванных подушек - всё это вместе с запахом Чуи, пропитавшим квартиру, успокаивает Дазая и дарит ему странное и нелогичное чувство защищённости, от которого до этого момента он всегда отбрыкивался, как только мог. Однажды Чуя сказал ему: «Этот мир, он... Грязный, порочный, продажный и лживый. Он неправильный, Дазай, и поэтому ты такой». Дазай знает и понимает это. Всегда знал и понимал. С самого детства, когда в большом пустом доме до него никому не было дела, даже собственным родителям. Его окружали няньки и слуги, но Дазай совсем не помнит, какого цвета были глаза его матери или каким был голос его отца. Он не помнит их лиц и не помнит тепла их прикосновений. Не помнит даже, касались ли они его вообще. Вероятно, нет. Что Дазай хорошо помнит, так это то, что однажды решил уйти из этого дома. Пустота и одиночество этого места сводили его с ума, и Дазай решил попытаться найти что-то другое, что-то новое в ином месте. И казалось бы, маленький ребёнок, что он мог сделать, куда уйти, но Дазай вышел за вычурные кованые ворота и ушёл, не оглядываясь, потому что в его голове всегда было больше, чем в головах всех взрослых вокруг вместе взятых. Дазай просто знал это, чувствовал. Вот только ему это не помогло, и далеко он не ушёл. Эти люди... Дазай не знает, откуда они появились. Он помнит только резкую грубую хватку, фургон, полный других детей, а потом были белые стены, белые халаты и белые маски. Было белое оборудование, слепящий белый свет и не менее яркая до белых кругов перед глазами боль. Когда Дазай осознал себя в следующий раз, он уже не был прежним. У него ещё не было ушей и хвоста, но Дазай просто знал это. Потом были новые и новые белые халаты и маски. Потом было ещё больше слепящего света и слепящей боли. Однажды Дазай ощутил, что его голова будто раскалывается. Однажды он ощутил себя так, будто его позвоночник извивается змеёй в спине. Когда он очнулся, залитый кровью и потом, и собственными слезами, он уже был гибридом, а в его клетке были новые белые халаты, которые забрали его и начали «обучать». Возможно, Дазаю повезло быть достаточно умным, чтобы притвориться, что он играет по их правилам. Возможно, Дазаю не повезло быть таким, потому что многие умерли и освободились через свою смерть, а он провёл среди ненавистного белого цвета и стерильного запаха ещё долгое, долгое, бесконечно долгое для подопытной крысы, коей он стал, несмотря на кошачьи атрибуты, время. Когда его продали, Дазай не питал никаких надежд. Молчаливый и послушный, он делал вид, что является живой куклой без души, выполняющей любой приказ, но за годы в лаборатории «питомника» он научился слушать и слышать, научился наблюдать и видеть. Дазай спрятал человечность глубоко внутри. Спрятал самого себя. Возможно, поэтому новоявленный хозяин и возненавидел его. Мёртвые глаза куклы, которыми Дазай смотрел на него, не нравились этой вечно пьяной свинье, которая купила его только для того, чтобы производить впечатление на своих любовниц, ни одна из которых не смогла выдержать внимание этого ублюдка дольше недели, несмотря на все деньги и подарки. Этот человек - нет, животное - поклялся вырезать однажды его глаза. И Дазай, прекрасно понимая, что это не просто угроза, решил обезопасить себя и устроил пожар, чтобы сбежать. Оказаться вновь на улице спустя долгие годы было... Настолько же сладко, насколько пугающе. Дазай больше не был собой прежним. Он стал гибридом, к которым относились не лучше, чем к животным - это мальчик быстро успел понять. Ему пришлось бежать. Ему пришлось прятаться. Ему пришлось ютиться по самым гадким помойкам и дырам. Когда Дазай оказался в Сурибачи, где никому не было до него дела, он поначалу обрадовался. Внимание людей со стороны всегда приносило ему только страдания и боль, поэтому он был почти по-настоящему счастлив, когда нашёл маленькую полуразвалившуюся пустую лачугу и поселился в ней, ночами выбираясь наружу, чтобы исследовать окрестности. Ночами же Дазай выбирался и для того, чтобы найти себе еду, и обычно... Что ж, неважно, как там обычно. Главное, что в итоге это не закончилось ничем хорошим. Он узнал о нескольких местах, где есть еда, но там её либо продавали, либо выдавали за какие-то услуги. У Дазая не было денег, и он не хотел, чтобы о нём знали, потому что гибриды стоили целое состояние, и его обязательно попытались бы отловить и кому-то продать. Дазай научился пробираться внутрь одного склада окольными путями тайком и никогда не брал много, чтобы никто не заметил резкой пропажи, но однажды его всё-таки заметили. Дазай и не думал, что на один крик может сбежаться столько людей. Они все погнались за ним и загнали в угол, вынудив забиться в какую-то щель, в которой Дазай в итоге застрял. Его преследователи ушли, решив, что он удрал, и проклиная его, ругая и обещая друг другу при следующей поимке кости ему переломать за то, что влез на их территорию, но даже с возможностью устраивать шум из-за попыток выбраться Дазай так и не смог протиснуться сквозь узкую трубу стока-перемычки. Впрочем, ноющие плечи и отбитые ноги и руки стали его последней проблемой, когда он услышал собачье рычание поблизости. А потом со свободного конца трубы в неё заглянула собака, начавшая рычать при виде Дазая, и... Встряхнув головой, Дазай ёжится и сжимается плотнее в клубок, глубоко вдыхая запах квартиры, чтобы успокоиться. Он не помнит, как выбрался из трубы. Страх его кошачьей части, осознающей собственную беспомощность, и человеческое осознание того, что голодная бродячая собака с лёгкостью пролезет в трубу и с радостью загрызёт его, затуманили мозг, и когда Дазай осознал себя в следующий момент, он уже был на полпути к своей лачуге, весь изодранный и израненный, напуганный до неконтролируемого клацанья зубов. И будто этого недостаточно, уже подобравшись к двери, Дазай запоздало увидел фигуру человека, стоящего возле ступеней лестницы, ведущей на нижний ярус Сурибачи. Этот человек стоял так тихо и спокойно, что Дазай даже не почувствовал его, не услышал кошачьими ушами, не успел насторожиться и сбежать. У него оставался выбор - двинуться прочь и привлечь к себе внимание или забиться в лачугу и надеяться, что его не заметят. Но слабые дрожащие от всего пережитого страха ноги подвели, и он запнулся. Всего лишь тычок о деревянную доску, но в царящей тишине это было настоящим грохотом по гигантским железным тазам. Это был Чуя - тот человек возле лестницы. Но тогда для Дазая это был безликий человек, который с учётом всего его опыта мог нести только боль. Когда Чуя вошёл в его убежище, Дазай надеялся, что сможет сбежать. Надеялся, что этот человек не тронет его. В конце концов, Чуя не выглядел трущобным жителем. Его не должен был заинтересовать беспризорный ребёнок, верно? Но все надежды были заглушены голосом разума, который кричал в его голове о том, что ребёнок - самая уязвимая добыча. А потом взгляд Чуи переместился на его голову, и Дазай понял - человек заметил. Вот тогда-то его и охватила настоящая паника. Человек понял, что Дазай - гибрид, и теперь ни за что не уйдёт. Дазай знал, что его попытки защитить себя жалки, но продолжал шипеть и сжиматься в комок, и цапать пальцами воздух, будто это сможет напугать другого человека. И пусть Чуя говорил, что всё хорошо, пусть не проявлял агрессии и не делал резких движений, Дазай не повёлся на это. Он знал, что ничего хорошего встречи с людьми не приносят. Знал, что если этот человек сможет схватить его, Дазай опять окажется взаперти. Так и произошло. Со слезами на глазах, скованный жутким алым свечением в чужих руках, Дазай уже не слышал голоса человека. В его ушах грохотал пульс. Сердце от страха и паники билось так быстро, что он боялся, как бы оно не лопнуло. Боялся и в то же время надеялся на такой исход, потому что лишь смерть, милосердная смерть есть избавление от всей ненавистной ему боли, от всех страданий и страхов. От людей. Осмотрев светлый коридор, Дазай задерживает взгляд на бледно-голубых обоях и картине с изображением пенящихся волн. Бушующий океан странным образом успокаивает, усыпляет. Когда он впервые оказался в этой квартире, ни о каком спокойствии не шло и речи. Тогда Дазай мог думать только о побеге. Как же он был рад, что Чуя оставил его без присмотра, что выпустил из жуткой клетки своей способности. Стащить ключи и сбежать было делом всего одной минуты, но чёртова собака... Дазай так сильно ненавидит собак! Две за одно утро и обе принесли ему одни проблемы. Правда, когда Чуя появился в парадной, Дазай ожидал наказания. Ожидал побоев или нового применения той жуткой красной силы, из-за которой собственное тело кажется совсем неподъёмным, и остаётся лишь возможность моргать и дышать. Но Чуя обездвижил его лишь ненадолго, и позже, забившись под кровать и затихнув там, Дазай, проанализировав всё произошедшее, осознал, что Чуя сделал это оба раза лишь для того, чтобы удержать его, но не причинить боль. И от этого стало только страшнее, потому что этот человек... Он оказался другим, а потому считался Дазаем более непредсказуемым, а значит - более опасным. - На-ка-ха-ра, - медленно шепчет Дазай, треплет кончик своего хвоста. - Чу-у-у-уя... Накахара Чуя. Человек, который запер Дазая в своей квартире. Человек, который пахнет силой, кровью и опасностью. Человек, который... Был очень терпелив с Дазаем. Который заботился о нём всё это время, кормил и одевал, отмывал и даже баловал. Который пытался понять его, никогда не давил и не наказывал. Никогда ни к чему не принуждал помимо питья тёплого молока и помывки головы. Тёплое молоко Дазай терпеть не может, потому что оно гадкое на вкус. Сначала он пил его, потому что боялся, что иначе его и этого лишат, но когда осознал, что Чуя на самом деле собирается кормить его регулярно, постепенно набрался смелости начать отказываться. В какой момент это переросло в целое развлечение - трепать Чуе нервы опрокинутыми кружками - Дазай уже и не помнит. Зато он помнит, как сладко трепетало сердце каждый раз, когда вместо ожидаемого наказания Чуя начинал забавно ругаться и причитать, и даже топать иногда ногами от своего бессилия. Смешной человек. Но, по сравнению с помывкой головы, тёплое молоко всегда казалось мелочью. Чуя всегда был осторожен и ласков, лишь изредка придавливая жуткой алой силой, когда Дазай брыкался слишком сильно, но мальчик на самом деле ненавидел это. Каждый раз, когда Чуя касался его головы, его кошачьих ушей, Дазай будто возвращался в прошлое, где учёные постоянно трогали его голову и уши пальцами в липких резиновых перчатках, что обычно приносило боль, потому что они проверяли чувствительность и работоспособность кошачьих атрибутов. И пусть в настоящем Чуя больше его не трогает, потому что Дазай, выбрав меньшее из зол, моется сам, пусть в прошлом Чуя никогда - на самом деле никогда - не причинял ему боль, это всё равно было ужасно. На самом деле, ужасного было много, но в настоящем - спустя прошедшие почти два года - Дазай понимает, что по большей части всё носило отпечаток страха лишь потому, что они с Чуей никогда не разговаривали. Тот только и твердил, что Дазай в безопасности, а Дазай только и хотел, что сбежать куда подальше. Вот только, сколько бы он ни пакостничал, сколько бы ни доводил Чую, сколько бы ни смотрел на него «проклятыми глазами», Чуя на это не вёлся. Он проявил баранью упёртость и неимоверное терпение. Раз за разом Дазай пытался подвести его к черте, чтобы Чуя разозлился и вышвырнул его вон, решив, что с него хватит, и раз за разом Чуя просто глубоко вдыхал, выдыхал и пытался снова. А после он и вовсе начал с Дазаем разговаривать, объяснять, что, зачем, почему и как делает или хочет сделать, и Дазай... Дазай сам не заметил, как немного ослабил барьеры. Возможно, его подкупила доказанная честность Чуи. Возможно, его запах. Запах человека всегда меняется в зависимости от настроения, и каждый раз, когда Дазай слушался или вёл себя хорошо, Чуя пах счастьем, искренней радостью. Каждый раз, когда Дазай подпускал его ближе, даже если это был один жалкий миллиметр, Чуя буквально сиял солнцем. И Дазай... Да, Дазай постепенно начал доверять этому запаху и свету. Не словам, нет. Лишь тому, что могли уловить его животные рецепторы. Долго, очень долго они сближались. Очень долго Дазай подпускал Чую к себе. Неимоверно сложно было довериться, поверить, что Чуя на самом деле не обидит, не причинит боли. Что он на самом деле хочет позаботиться и только. Дазай постоянно чувствовал, как его разрывает на куски. Кошачья часть подпустила Чую намного быстрее. Мозг же, холодный рассудок, не слушающий животных инстинктов, постоянно анализировал каждый взгляд, жест, вздох. Дазай не ослаблял бдительность ни на минуту. Ни месяц спустя, ни два, ни пять, ни девять, ни дальше. Казалось, это вообще никогда не закончится, потому что как бы кошачья часть ни привязалась, какую бы ни начала испытывать к Чуе приязнь, Дазай в первую очередь был человеком, и его в отличие от кота не приручить мягкой щёткой для шерсти и вкусной едой. Что ж, Чуя и не пытался приручить его как кота. Он всегда относился к нему как к человеку, и, в конце концов... Да, Дазай опустил часть барьеров. Он признался самому себе, что на самом деле ему нравится, когда Чуя дома, и что это вовсе не нервирует. Что ему нравится, когда на Чуе имеется отпечаток его запаха, потому что Чуя... Чуя ведь забрал его с улицы и считает Дазая в некотором смысле своим, верно? Значит, и сам Чуя должен принадлежать Дазаю и только ему. Поэтому так бесил запах незнакомой кошки на Чуе. Поэтому в груди всё потеплело, когда Чуя показал ему фотографию Кёки и объяснил, кто это. Сказал, что Кёка уже занята другим человеком. Очень хорошо для неё, как подумал тогда Дазай, потому что он не собирался делиться своим. Мысль о том, что Чуя - свой, ошарашила своей внезапностью, и всё же Дазай постепенно смирился с ней. Как только его мозг осознал, что Чуя на самом деле давно мог причинить ему боль и сделать много жутких вещей, для которых ему достаточно было использовать красное свечение, а не приманку в виде еды, картина мира постепенно начала менять свои краски. Дазай переосмыслил многие вещи и рассмотрел много иных точек зрения взамен старых взглядов. Это помогло ему примириться с его положением и понять наконец-то все плюсы того, что теперь он живёт в квартире Чуи под его опекой. И если поначалу Дазай хотел всё это меркантильно использовать в своих целях, то после горячки Чуи... Прошло больше четырёх месяцев, а Дазай до сих пор помнит, как сильно испугался тогда, впервые за долгое время. И испугался не за себя. Испугался за Чую. Чуя, который всегда казался таким стойким и сильным, неожиданно вернулся домой, пропахший запахом, который всегда витал в «питомнике», и при появлении которого в квартире Дазай начал испытывать иррациональную опаску и раздражение, хотя и понимал, что такое больница, и что не просто так на вышедшем из ванной Чуе бинты. Чуя привычно отреагировал на его агрессию спокойствием и ушёл к себе, сообщив, что ложится спать. И он действительно уснул, и всё было спокойно, а потом посреди ночи Дазая неожиданно разбудили звуки, сочетающие в себе подавленный скулёж и всхлипы. Насторожившись, он осторожно выбрался из постели и пошёл на звук, в итоге оказавшись на пороге спальни Чуи. А потом Чуя завыл, и у Дазая шерсть на хвосте встала дыбом. От мечущегося по постели Чуи пахло потом, кровью, больницей и страхом. От Чуи пахло жаром. Дазай не знал, что ему делать. Он не умел оказывать помощь. Он не знал, кому позвонить и кого позвать, чтобы Чуе помогли. Да что уж там. Вероятно, в самом начале проживания в этом доме он бы порадовался тому, в каком Чуя ужасном состоянии, и просто понадеялся бы на то, что тот не проснётся утром, и Дазай наконец-то сможет стащить ключи и удрать. Но после всего, через что они прошли вместе, после всего, через что прошёл в своей собственной голове Дазай, подобным мыслям уже не было места в его мозгу. Нет, Дазай больше не хотел смерти Чуи. Дазай хотел... Он хотел... Он и сам не до конца понимал, но видеть страдания Чуи ему не нравилось. Поэтому он попытался разбудить Чую, чтобы узнать, как помочь, вот только Чуя не реагировал ни на тормошение, ни на зов по имени. Под конец по его щекам побежали слёзы, а бинты на плече окрасились кровью. Он был таким горячим, будто живое пламя, и всё, до чего додумался Дазай, это намочить полотенце холодной водой и положить его на лоб Чуи. И это действительно помогло. Пусть и не сразу, пусть Чуя и не пришёл в сознание, но хотя бы перестал метаться так сильно. А потом, когда Дазай снова позвал его по имени, Чуя вдруг откликнулся и тоже позвал его. И продолжал звать до тех пор, пока не распахнул резко невидящие глаза и не сел рывком на кровати - Дазай только и успел, что спрятаться на всякий случай под ней. - Ты тоже там был, Дазай. В моём кошмаре, - сказал ему Чуя. - Ты кричал, что ненавидишь меня. Кричал, что я тебя запер, что я тебя удерживаю. Ты сказал, что лучше умереть, чем быть рядом со мной. И там, в этом кошмаре, ты умер, Дазай. Замёрз в той лачуге, где я нашёл тебя, в первые же заморозки. В тот день, когда выпал первый снег. И знаешь... От этого мне почему-то стало намного больнее, чем от предательства тех, кого я называл и считал своей семьёй. От этих слов у Дазая будто перевернулось всё в груди. Он видел, как Чуе было плохо. Он слышал, как Чуя звал его в бреду. Он видел слёзы на его щеках и облегчение в глазах, как только Чуя увидел его рядом. И, конечно же, Чуя не стал ругаться из-за того, что Дазай цапнул его за пальцы. Он не хотел причинить боль, просто не знал, чего ожидать от Чуи в таком состоянии, вот и отреагировал так, как велели инстинкты. А потом Чуя рассказал о своей жизни, о своей работе, о жизни в Сурибачи. Пусть совсем немного, но это были новые кусочки пазла, который Дазай пытался собрать очень долгое время, чтобы понять, что же собой представляет Накахара Чуя. И это признание... Оно приятно взволновало Дазая. Чуя действительно переживал о нём. Чуя был в ужасе и панике из-за того, что во сне Дазай наговорил ему гадостей, оттолкнул и умер где-то там, в трущобах, окутанный саваном из снега. Дазай уже успел понять, что Чуе не всё равно, но всё это было таким ярким доказательством, подтверждением, что он просто... Просто... - Дазай? Встрепенувшись, Дазай вскидывает голову. Чуя стоит в нескольких шагах от него с пустой кружкой в руках - явно решил зайти на кухню за очередной порцией кофе. Не зная, что ему делать, Дазай просто замирает там, где сидит, и по привычке настороженно отслеживает чужую реакцию. Но Чуя как всегда не проявляет агрессии или чего-то... Чего-то, за чем последуют крики и принуждение, и боль. Вместо этого он присаживается на корточки рядом с ним и внимательно смотрит на Дазая, будто пытаясь его прочесть. Столько времени прошло, а это до сих пор так удивляет мальчика, что он просто сидит тихо и позволяет пристальному взгляду льдисто-голубых глаз скользить по своему лицу и сжавшемуся в комок телу. - Знаешь, когда мне снятся плохие сны, я завариваю себе крепкий чай с кардамоном и сижу полночи в лоджии, глядя на залив. Но для ребёнка это не лучший вариант, так что... Я могу дать тебе холодного молока, если пообещаешь пить его маленькими глотками, договорились? Кошачьи уши против воли встают торчком, услышав такое заманчивое предложение. Улыбнувшись, Чуя поднимается с корточек и проходит мимо в сторону кухни. Он не просит Дазая идти за ним. Он не навязывает своё внимание. После того, как Дазай выдал свою самую главную тайну - что он умеет говорить, что он достаточно человек для этого - Чуя не пытается вытянуть из него ответы на вопросы или заставить заговорить вновь. Он как будто просто рад тому, что Дазай умеет разговаривать в целом, но его это нисколько не волнует, просто устраивает и так. - Странный... - едва слышно бормочет Дазай и тоже поднимается с пола, прокрадываясь на кухню. Чуя суетится возле стойки и хлопает дверцами шкафчиков и холодильника. Прижавшись боком к дверному проёму, Дазай привычно безмолвно наблюдает за ним, считывая чужое настроение, а в памяти так и крутятся воспоминания о том, как измученно выглядел Чуя после горячки, каким слабым казался в тот момент. Настолько, что кошачья природа буквально взвыла в его голове криками о том, что его человеку плохо, и он должен это исправить. И тогда Дазай сделал то, что всегда опасался делать - он проявил привязанность, позволив себе пристроить голову на бедро Чуи. И до сих пор Дазай так и не может определиться, рад он или расстроен тем, что Чуя хотел, явно хотел, но так и не позволил себе опустить руку на его макушку. Вероятно, всё же больше расстроен, потому что когда Чуя разворачивается к нему с кружками в обеих руках, Дазай шустро пересекает кухню и прижимается к нему, упираясь лбом в солнечное сплетение. Он не обнимает, не притирается и не ластится. Просто стоит вплотную и сбито дышит, ожидая чужой реакции и одновременно пытаясь понять свой спонтанный порыв. И реакция следует. Сердце Чуи начинает биться как сумасшедшее. Его запах вместо усталости начинает выражать удивление, облегчение и разгорающееся всё сильнее счастье от этого контакта. Но Чуя всё ещё просто стоит, этот глупый человек, и Дазай едва слышно бормочет себе под нос «недотёпа» и пихает его лбом в грудную клетку. Только после этого Чуя отмирает и неловко отставляет кружки на столешницу, осторожно обнимая его и поглаживая по лопаткам так эфемерно, будто Дазай хрустальный. И всё равно, концентрированный запах Чуи так близко, его тепло и его ласковые прикосновения – всё это ощущается так... Так... - Мфр-р-р... - рвётся неожиданно из горла. Чуя замирает, услышав это задавленное на полпути мурлыканье. Дазай тоже. Резко отстранившись, мальчик чувствует, как яркий румянец заливает его лицо. Чуя смотрит на него ошарашенно, а потом на его глупом лице появляется глупая улыбка и его глупые глаза начинают сверкать восторгом, будто драгоценные камни, и Дазай хватает кружку с молоком и уносится прочь, залетая в свою комнату и забираясь под кровать, отгораживаясь от всего мира свисающим по краям покрывалом. Если бы Чуя последовал за ним, Дазай выплеснул бы всё молоко ему в лицо, потому что... Потому! Но, конечно же, конечно же, Чуя не следует за ним. Уткнувшись пылающим лицом в ладони, Дазай сворачивается клубком смущения и пытается понять, что только что произошло. Ни одной дельной мысли в голову так и не приходит. Когда Чуя почти бесшумно проходит мимо его комнаты, возвращаясь в гостиную, Дазай хватает позабытую кружку и, пусть Чуя того и не знает, выпивает холодное молоко залпом просто назло.

|...|