На переплетении лесных троп стоит таверна – неказистый бревенчатый домик с маленькими круглыми окнами. Света они почти не пропускают, отчего внутри темно как в берлоге. И если кто-то попытается припомнить, когда в последний раз здесь веселились шумные гости, лилось вино или звучали песни, то не сможет. А если припомнит, то выдаст в себе наглого обманщика.

Таверна эта всегда стояла тихой и безлюдной, скрытая деревьями да туманами. Простой путник пройдет мимо и не каждый найдет к ней дорогу. Так работают чары на порубежье: прячут таверну от любопытных глаз и проявляют для тех, кто знает, где искать.

***

Стоило толкнуть дверь, и она отворилась, разрезав мрачную глубину, которая поглотила его, закружила в безумном вихре и выплюнула по другую сторону. Ему даже шага делать не пришлось, чтобы оказаться в холодном и сыром подвале. Раз – и он, точно перышко, подхваченный потоком, летит сквозь тьму. Два – и он, ставши вдруг невероятно тяжелым, падает наземь.

Не зря у него кости ныли с утра. Беду чуяли, а он, дубина, не послушал.

Ворчун завошкался на полу, встал на четвереньки, закряхтел, как старый пес, и поднялся. Покрутил головой впотьмах, пригляделся. Вокруг него, точно солдаты, выстроились ряды пузатых бочек. Там, где в строю зияла прореха, он увидел закрытую дверь, что привела его сюда. Хотел проверить ее, да вовремя спохватился. Неслучайно он здесь оказался и уйти просто так не мог, поскольку помнил слова провидца. Уж сколько дней прошло с той встречи, а голос его – тихий, трескучий, будто поленья горящие, все так же ясно звучал в голове. Не было от него ни проку, ни спасения. Страшное предостережение зудело назойливой мухой, а Ворчун все упрямился. Не доверял он провидцам. Знания их добыты колдовством, а колдовство – дело дрянное. Но как бы он ни отпирался, как бы ни хорохорился, а предсказания этого испугался всерьез.

Однажды, возвращаясь домой, Ворчун заприметил мелькнувшую средь деревьев тень. Решив, что это рыскает по лесу разбойник, он покрепче сжал рукоять кирки, свернул в обход и двинулся напролом через заросли колючего кустарника. Под ногами трещали сухие ветки, а где-то эхом откликались шаги безызвестного путника. Они выбрали разные тропы, но каким-то необъяснимым образом, по воле матушки судьбы, вышли навстречу друг другу. Оба бородатые, хмурые и настороженные, они замерли на перепутье. Ворчун словно перед зеркалом остановился. Он никогда не жаловал зеркала, а с недавних пор так вообще презирал всей душой, поэтому сразу заподозрил неладное. Оказалось, никто против него не помышлял злодеяний, хотя затеянный незнакомцем разговор для нелюбимого Ворчуна был хуже драки. Он-то и с братцами-гномами беседы не жаловал, а тут случайный встречный вопросы задает и, главное, смотрит на него в упор, что даже не притвориться, будто не расслышал.

Путник направлялся к королевскому замку и, заплутавши в лесу, искал дорогу. О чужих делах Ворчун знать не хотел, но тут заинтересовался. К королю с мухой в кулаке не ходят, по пустякам не беспокоят, а значит, дело было важным.

– А зачем тебе к королю? – спросил он с подозрением.

– У меня для него важное послание.

– О чем же? – не отступал Ворчун. Не то, чтобы он набивался в королевские советники и совал нос в дела чужие, но хотел знать обо всем, что происходит в его Королевстве.

– Времена грядут темные.

Ворчун презрительно фыркнул.

– Так они каждый вечер грядут да по ночам приходят. И что же, всякий раз королю докладывать?

Любой другой оскорбился бы, а этот только улыбнулся: снисходительно так, ласково, будто младенцу в колыбели.

– Я про будущее, которое видел.

– И где же его показывают? – Ворчун прищурился, полагая, что так разглядит самое нутро случайного встречного. Подвернулся на пути, зацепился за него, точно ветвь терновника, и каждым словом все глубже впивался.

– На водной глади через пламя в ночь полнолуния, – отвечал тот не без гордости, хотя гордиться-то было нечем.

Ворчун сызмальства знал, что любая волшба опасна и не может принести ничего хорошего. Уж и яблоки отравленные повидал, и ведьм коварных, и зеркала заколдованные-говорящие. А теперь, значит, встретил в лесу подозрительного незнакомца: с глазами-шмыг и носом-шмырг.

– И что же в будущем том? – осмелился спросить Ворчун.

Провидец закатил глаза-шмыг до самых белков, шумно втянул воздух носом-шмырг и, словно обратив свой взор внутрь себя, выдал:

«Придет беда, да не одна, со стороны трех рек и прольется рекой четвертой. Да будет в том угроза Королевству и причина страданий девичьих».

Страх пробрал Ворчуна до костей – холодный как родниковая вода и липкий как смола.

– Наводнения ждать?

Провидец растерянно захлопал глазами.

– Ты меня вообще слушал?

– Со стороны трех рек придет река четвертая, – пробубнил Ворчун, задумчиво почесывая бороду. Его фантазия уже нарисовала затопленные поля и дороги, разрушенные стихией дома, лодки, плавающие по деревням, и замок, стоящий на холме, будто на острове.

– Я образно выражаюсь, – пояснил провидец. – Не стоит все воспринимать буквально.

– И что толку от твоего пророчества, если в нем ничего не понятно? – заворчал гном. – Раз что-то узнал, так и говори! Королям некогда с загадками возиться.

– А мне с таким злыднем спорить некогда! – ответил провидец и, махнув рукой, отвернулся. Сбежать от него, значит, решил.

– Стой! – окликнул Ворчун, уже готовый признать, что был неправ. – Я с тобой пойду! Негоже в лесу в одиночку бродить.

Ему вторило глухое уханье совы. Уж кому, как не ей, знать, что в лесу бывает опасно, особенно по ночам.

Провидец натужно вздохнул и остановился.

– В самом деле помочь хочешь? – спросил он с хмурым видом. На лбу его пролегли глубокие морщины, похожие на корявые ветки.

Когда Ворчун кивнул, соглашаясь, провидец продолжил:

– Тогда слушайте внимательно, гномьи уши, да запоминай, гномья голова. – Тут он и вовсе перешел на шепот, так что Ворчуну пришлось внимать каждому слову. – Есть на порубежье старая таверна. К ней ведет одна из заговоренных дверей, дверь та – в пещере, пещера – в лесу, а лес – вот он, под ногами. Коли вызвался помочь, отправляйся в таверну и найди того, кто против Королевства дурное задумал.

Слов было много, да все ни о чем.

– Предсказание у тебя какое-то неудобное: тут видно, сям не видно, – проворчал гном. – Посмотри там получше, что из себя тот злодей представляет, чтоб не гадать понапрасну. А уж я с ним разберусь, обещаю.

Он горделиво выпятил грудь, дабы выглядеть убедительнее. Но это не сработало. Провидец захохотал, и смех его был булькающим, как закипающая в котелке вода.

– Я ведаю, что мне дозволено. А что от меня скрыто – ищу.

И только он произнес это, как небо над ними раскололось надвое, и вспыхнувшая молния ударила в близрастущее дерево. Оглушительный треск, молотом ударивший по голове, едва не вбил ее в плечи, а когда Ворчун оправился, рядом уже никого не было. Исчез провидец, но голос его не давал покоя, пока не привел в ту лесную пещеру, к той двери, в то самое порубежье.

***

В подвале не горело ни свечи, ни факела. Пространство слабо освещалось дырой в потолке. Добраться до нее можно было по шаткой трухлявой лестнице, чьи колючие щепы впивались в пальцы, пока Ворчун карабкался наверх. Бранясь и фырча, он выбрался из подвала и тут же приложился затылком об угол деревянной скамьи. Найти бы этого додельника, кто ее тут оставил, да руки ему поотрывать.

От злости у него даже зубы свело. Оглядеться не успел, а уже все ему не нравилось. Характер такой: тронь – загорится.

«Кто на свете всех ворчливей?» – любили повторять братья-гномы, доводя его до белого каления. Всякий раз он пытался возразить, пресечь их шуточки на корню, но чем больше старался, тем справедливее становилась их насмешка. Уж лучше бы слушать, как они дразнятся, чем оказаться одному в старой, всеми забытой таверне, по воле незнакомца, что возомнил себя провидцем, чьим словам, неясным и туманным, Ворчун не доверял. И все же что-то необъяснимое заставляло его следовать им. Как это называется, глупость?

Сцепив руки на груди, Ворчун придирчиво оглядел комнату: длинный стол, стулья колченогие, раскрытый зев очага, просящий дров, да сложенные друг на друга винные бочки, – вот и вся таверна. А сколько разговоров было... Маленькие круглые окошки почти не пропускали света, и Ворчун первым делом решил развести огонь. Брошенные дома в глуши и мрак сами по себе страшны, а уж вместе и подавно.

Чтобы собрать хворост для растопки, Ворчун поспешил на улицу. Под скрип жестяной вывески, которую качал ветер, он отошел подальше и обнаружил, что таверна стоит на перепутье, и тропы оплетают ее, будто паутина, а вокруг сплошной лес: суровый, молчаливый и угрюмый. Ни пения птиц, ни мелькающих в ветках белок – ни звука, ни движения. Тишина эта тревожная, предостерегающая. Так молчит хищник, затаившийся в засаде, или человек, задумавший что-то недоброе.

Ворчуну стало не по себе. Чувствуя, как надвигается беда, он нахмурился еще сильнее и отправился за хворостом. В чащу заходить не стал. С неизведанными лесами, как и с любым незнакомцем, нужно быть осторожным.

Пока он возился с сучьями да ветками, погода совсем расстроилась. Ветер усилился и пригнал темнобрюхие тучи, а далекий гром, похожий на урчание в пустом желудке, известил о приближении грозы. Второпях Ворчун расцарапал руки о колючки и веткой чуть глаз себе не выколол. Повсюду опасность, куда ни повернись. И как он с таким везением до своих лет дожил?

С горем пополам набрав охапку хвороста, Ворчун едва успел заскочить под крышу, прежде чем из лопнувших туч хлынул дождь. Обычно он начинался с робких капель, но сегодня с первых же мгновений обрушился сплошным потоком, будто целая река с неба пролилась. Все как предрекал провидец.

Таверна стояла посередине главных путей. В такую непогоду любой путник будет искать пристанища и не пройдет мимо, а уж он, наученный судьбой, со всем разберется.

Разжигая огонь, Ворчун размышлял о том, как узнает злодея и выведет его на чистую воду. Лет он прожил немало, повидал многое и уже давно уяснил, кого и чего нужно опасаться. Раз – женщин, поскольку все они коварны (кроме Белоснежки). Два – уродливых ведьм, ведь злые чары оставляют следы, что не скрыть. Три – отравленных угощений (особенно яблок). Четыре – любых зачарованных вещей; никогда он не встречал такого, чтобы предметы заговаривали из добрых побуждений. Пять – говорящих зеркал, потому что нехорошо слушать советы тех, у кого нет мозгов. Шесть – листьев крапивы, но это уже личное, из детства...

Вдруг что-то громко застучало по кровле. Ворчун всполошился от испуга и выронил кочергу. Бурча под нос с азартной злобой, которая разгоралась в нем быстрее огня в очаге, гном выглянул в окно. Стихия не утихала: хлестала по стеклам, тарабанила по крыше, трепала деревья. Все вокруг твердило ему: беды не миновать.

Стоило ему об этом подумать, как дверь со скрипом отворилась, и на пороге возникла согбенная фигура, закутанная в плащ. Сбросила капюшон, под ним – седая голова, а волосы что паутинки. Голос у гостьи был тихий и шепчущий: что ни слово, то шуршание осенней листвы под ногами. Вот так, пришептывая, она и попросилась переждать непогоду.

Ворчун насторожился. От женщин он привык ждать одни коварные козни, даже если вид у них весьма безобидный, как у этой: лицо сморщенное и смуглое, точно сгнившее на ветке яблоко, а глаза впалые, печальные. Как такую не впустить?

Она села поближе к огню, дабы согреться и высушить пряжу, что принесла в корзине. Подметив эту странность, Ворчун спросил:

– Откуда пряже в лесу взяться?

– Места знать надо.

– Кто по грибы в лес ходит, а кто за пряжей?

Гостья отвлеклась от своих пожитков и подняла взгляд.

– Пряжу я в городе купила. А на обратном пути угодила под дождь. Ну и вот. Бреду по лесу, смотрю – дым над таверной поднимается да окна желтым горят. Дай-ка, думаю, зайду, погреюсь. Старые кости уже сами по себе ноют, а от холода так разболятся, что пошевелиться не смогу. Замру так, скрюченной, словно засохшее дерево, там меня топор лесоруба и встретит.

Говорила она складно и уверенно, – так, что верить хотелось. Но Ворчуна не обманешь. Он знал, что город находится южнее леса, а с той стороны текут три реки. Все, как провидец предрекал.

Ворчун придвинулся к очагу, пошерудил тлеющие сучья кочергой да так и остался с нею в руках. Мало ли что задумала его гостья? А она все продолжала возиться с содержимым корзинки, что стояла у нее на коленях. Ни один взгляд, ни одно движение не выдавало в ней беспокойства, затаенной злобы или угрозы. Быть может, сбить его с толку задумала? С подозрением наблюдая за Пряхой, как она соизволила себя называть, Ворчун решил разговорить ее да подловить на слове.

– И как там, в городе?

– Шумно. Людей – толпа, и все вперед лезут. Как будто у них последнее из-под носа уводят.

– Хех, потому я город и не люблю, – сказал он. – Сплошное столпотворение.

– К празднику и в лесу многолюдно станет. Слыхал?

Ворчун покачал головой и склонился поближе к Пряхе, ожидая, что она выдаст важный секрет.

– Все об этом толкуют. Ты и правда такой дремучий, что не знаешь? В Королевстве праздник намечается. Принц со своей благоверной что-то удумали. – Лицо Пряхи исказилось, скукожилось, точно скисшее молоко. – Небось, о наследничке объявят, вот и пировать вздумали.

Ворчун ахнул от удивления. Никаких новостей о милой Белоснежке он не получал с тех самых пор, как принц увез ее в замок. Сердце его тосковало без нее, но Ворчун старался не вспоминать об этом, иначе у него совсем портилось настроение. Сколько раз он ворчал про себя, что настоящая любовь – не поселить ее в замке, а самому стать надежной крепостью. Потому он и пришел сюда, на порубежье. Осознав это, Ворчун расправил плечи и преисполнился важности.

– У королей что ни день, то праздник, – продолжала Пряха, перебирая мотки ниток.

– Зависть – дурная вещь. – Ворчун покачал головой.

– Да уж нечему тут завидовать. В золоченых залах, как в клетке, жить – много ума не надо. Пой, пляши да с принцем воркуй. Скукота.

Как ни старалась она прикинуться хорошей, а нутро ведьминское все равно вылезло. Зло – как иголка в перине, его не утаишь. Вот и попалась ведьма.

Ворчун крепко обхватил кочергу, так что пальцам больно стало. Еще бы мгновение, и больно бы стало уже Пряхе, выдавшей себя мятежными разговорами, но его сбил скрип петель.

Новая гостья даже не подумала постучать ради вежливости, а нагло сунула крючковатый нос за дверь. Когда ее желтоглазый, как у совы, взгляд обшарил пространство, она хитро улыбнулась и скользнула внутрь, принеся в согретое помещение сырой воздух и озноб. У этой, второй, при себе тоже была корзинка, но материя, наброшенная сверху, скрывала ее содержимое.

Ворчун насторожился. Одним своим появлением эта старуха с тощими руками, похожими на птичьи лапы, посеяла в нем тревогу: уж больно подозрительно себя вела. Вошла по-хозяйски, огляделась внимательно, будто искала кого-то, корзинку за спину спрятала и недобро зыркнула на Пряху, сидящую у огня.

– Уж не думала здесь встретить кого-то, кроме лесного зверья, – сказала безымянная гостья.

Пряха усмехнулась.

– А тебе-то что, трухлявая? Больше всех надо?

Другая отмалчиваться не стала и сразу ринулась в бой:

– Ты бы так близко к огню не сидела, а то сухие сучья легко горят.

– Сухие сучья – это то, на чем ты пришла сюда, – огрызнулась Пряха. И куда только подевался ее шепчущий голосок.

– Да я тебя узнала, – сказала желтоглазая старуха, ковыляя к очагу. – Прошлой осенью кошку облезлую подкармливала. А она, как вижу, оправилась и грубить научилась!

– Кошка облезлая – у тебя на голове!

– Сейчас она тебе глаза-то и выцарапает! – выпалила она и бросилась на Пряху с кулаками. Та, защищаясь, швырнула в нее корзиной и попала точно в голову.

Старуха так и замерла, пораженная внезапным ударом. По полу рассыпались разноцветные мотки пряжи, а прямо перед ней в щель между досками вонзилось веретено.

Лишь тогда Ворчун понял, кого впустил в таверну.

– Ведьма! – воскликнул он в ужасе. – Из соседнего королевства!

– Не ори так, миленький, – прокряхтела Пряха, стыдливо опустив голову. – Я уже этим не промышляю. Веретено не заговоренное, а ты не принц и ни разу не красавец. Тебе бояться нечего.

– Зато тебе есть чего... – Ворчун нахмурился и перехватил кочергу поудобнее.

– Нитку тебе на язык! Не меня тебе бояться надо, а ее! – Узловатый палец Пряхи ткнул в сторону желтоглазой старухи, а та бросилась защищаться:

– Я веретено отравленное в корзинке не прячу. У меня, вон, только сладости!

Словно прочитав на его лице недоверие, старуха отогнула уголок материи, показывая, что внутри корзины. В нос Ворчуну ударил аромат жженого сахара и ванильной сдобы, а при виде пышных кренделей да блестящих карамелек рука сама потянулась взять одну. Точно одурманенный, он глядел на россыпь сладостей и не мог оторваться. В желудке громко заурчало. Разве могло случиться, чтобы его приманили едой? Тут он вспомнил прекрасные пироги, выпеченные заботливой Белоснежкой, и понял: с ним такое уже случалось. Ворчун замотал головой, пытаясь избавиться от внезапного наваждения, и очередной стук в дверь окончательно рассеял дурман.

Все трое, кто был в таверне, повернулись, встречая нового постояльца. Бедолага ввалился на порог, сыпля ругательствами, обращенными к непогоде, что застала в пути. С него стекала вода, и за несколько секунд по полу расползлась целая дождевая лужа. Одежда его насквозь промокла, прилипла и будто бы стала второй кожей, обтянувшей худое жилистое тело. Вначале Ворчун принял его за охотника, увидев ножны на поясе, но потом понял, что это всего лишь флейта, чей блеск легко было спутать с блеском стального клинка.

– Можно у вас погреться? – спросил музыкант.

– Проходите-проходите. Здесь всем рады. – Охотно закивал Ворчун, думая обратное.

– Только все местечки у огня заняты, – заявила склочная старуха и уселась на стул, который прежде занимала Пряха, а та принялась собирать пряжу обратно в корзину. Ворчун вызвался ей помочь, но веретено трогать побоялся, доверив его самой Пряхе.

Он слышал, что стало с принцессой, уколовшей палец. Пусть это и было много зим назад и в соседнем королевстве, но молва бродила долго, как вино. Ведьму ту, виновницу, так и не поймали, а теперь она оказалась перед ним, в таверне на порубежье.

Кочерга все еще была при нем, но применять ее он не спешил. Тут еще надо разобраться, кто из двух ведьм – главная злодейка. Права на ошибку у него нет. А потому Ворчун решил не спешить и понаблюдать за обеими.

Толком поразмыслить ему не дали. Бродячий музыкант уже жадно глазел на винные бочки. Будь его воля, выпил бы все.

– Подай-ка мне кружку, – попросил он, будучи первым, кто принял Ворчуна за хозяина таверны, должного кормить и поить гостей.

«А кочергой по загривку тебе не подать?» – подумал Ворчун, но вслух ни слова не сказал и отправился на поиски посудины, что сгодилась бы для вина.

Пока он исследовал пыльные полки, краем уха слушал, о чем говорят гости.

– А ты откуда путь держишь? – спросила желтоглазая старуха у музыканта.

– С юга. В городе работенка была.

«И этот оттуда», – мысленно отметил Ворчун.

– В лесу никого не встречал?

– Двух белок видел.

– А детишек?

– Не припомню. Ты, поди, потеряла кого?

Старуха подумала, почмокала губами, будто жевала что-то, а потом ответила:

– Это я на всякий случай. В непогоду такую не всякий взросляк выстоит, а уж детишки подавно...

Они затихли, потеряв нить разговора, а Ворчун спохватился: увлекшись подслушиванием, кружки он так и не раздобыл. Да и невозможно найти того, чего нет. Все полки были безнадежно пусты. Заподозрив неладное, Ворчун решил проверить бочки: в тех, что хранились в зале, не осталось ни капли вина, а в подвал он не полез, боясь пропустить что-нибудь важное, хотя уму приложить не мог, кто из этой троицы есть страшная угроза Королевству. Каждый вызывал подозрения: у одной веретено, у другой глаза нечеловечьи, у третьего характер скверный, все ему подай-принеси. Тьфу!

Ворчун нырнул в глубину шкафа, проверяя самые дальние полки, собрал бородой всю пыль и, расчихавшись, решил ничего больше не искать. В конце концов, он сюда пришел на злодеев охотиться и Королевство защищать, а не прислуживать.

Гости тем временем заскучали без разговоров и снова оживились.

– На дудочке играешь? – с подковыркой спросила желтоглазая старуха. – Так сыграй веселую песню, пока мы тут прозябаем.

– Э, нет, – лениво отозвался музыкант. Умостившись за столом, он ожидал полную вина кружку и не собирался развлекать собравшихся. – Я просто так не играю. Плати, давай. Два кренделя – и лучшая мелодия зазвучит для тебя.

– Больно много просишь. – Старуха отмахнулась. – Не для того я сладости несла, чтоб твое прожорливое брюхо набивать.

– А что ты с ними делать будешь? – заспорил проголодавшийся музыкант. – В корзинке держать, пока они в камень не превратятся?

– Даже если и так, не твоя это забота.

– Да сжалься ты над бедным путником. Я сегодня ничего не ел.

– Ни крысиного хвостика? – ехидно спросила старуха.

Бродячий музыкант полоснул ее злым взглядом и повернулся к Ворчуну, который слушал их, разинув рот.

– Ну хоть ты для своего гостя найдешь немного еды? Я заплачу.

Ворчун почувствовал себя ужасно глупо, хотя не было его вины в том, что от таверны здесь было одно название.

– Ничего нет, – коротко ответил Ворчун и сложил руки на груди, всем своим видом показывая, что на том его старания закончились. Хватит с него и той помощи, что он пустил их переждать непогоду.

Музыкант выругался, сплюнул на пол и вернулся к прежним уговорам. Корзинка с ароматной едой никак не давала ему покоя.

– Плачу монету за крендель.

– Могу только обменять, – сказала старуха с плутоватой ухмылкой. Ее желтые круглые глаза не мигали. – Крендель за флейту.

– Э, нет, – нахмурился музыкант, – я без нее как без рук. Это мой хлеб.

– Вот и жуй тогда свой хлеб, а на чужой рот не разевай.

– Смотри, не лопни, старая, – огрызнулся он и замолк, отвернувшись к окну, как будто раздумывал над тем, чтобы покинуть убежище и нырнуть под неутихающий ливень.

Ворчун его понимал. И часу не пробыв под одной крышей с этими склочницами, он уже мечтал сбежать подальше от них.

– Уж я бы на это посмотрела, – хихикнула из угла Пряха. Привалившись к бочкам, она, позабытая всеми, перебирала в пальцах красную пряжу.

– Замолкни, труха древесная, – гаркнула ей в ответ желтоглазая старуха.

При взглядах друг на друга они едва ли искры не метали, словно сами были двумя молниями, заключенными в четырех стенах.

Перепалка двух ведьм (а Ворчун уже не сомневался в их дрянной сущности) могла разразиться сильнее грозы. Только он об этом подумал, как настоящая молния сверкнула за окном, а вскоре таверну накрыло раскатом грома. Стекла в рамах тревожно задребезжали, дверь затряслась. Оказалось, виной тому не гроза, а новые постояльцы, бегущие от ненастья.

Это были мать и дитя. Женщина держала на руках ребенка, укутанного в плащ так, что только маленькие ножки из-под ткани торчали. От такого зрелища сердце Ворчуна едва не растаяло.

Ребенка поскорее усадили к огню, а для его матери тут же нашлось и место за столом, и котелок нагретого вина. Ради этого Ворчун спустился в подвал, раздобыл полную винную бочку, а на стене отыскал полку с посудой. Собрав все добро, он поспешил наверх и опять приложился затылком к той самой скамье, уже одарившей его одной шишкой. На сей раз Ворчун не стал отвлекаться на бурчание, а сразу взялся за работу: нагрел вино в котелке, разлил по кружкам и вручил каждому взрослому гостю, но перво-наперво – прекрасной деве. Теперь, когда она не прятала лицо под капюшоном, он мог любоваться ее красотой. Светлые волосы вились, точно виноградные лозы, а светло-зеленые глаза, точь-в-точь как виноградины, были заманчивы и прекрасны. На миг Ворчуну померещилось, что он очутился в знойном саду, изнемогающий от жажды и голода, искушенный сладким ягодным ароматом.

До сего момента он считал, что прекраснее Белоснежки нет никого на свете, что ее зимняя красота свежа и неповторима, но сейчас не мог отвести глаз от этой незнакомки, для которой нашлись и вино, и кружка, и его доброта...

– Куда путь держите? – спросил Ворчун, но вовсе не для того, чтобы в чем-то ее уличить. Сказал первое, что на ум пришло. Ему хотелось заговорить с ней о чем угодно, лишь бы услышать голос.

Незнакомка таинственно улыбнулась, и зрачки ее – виноградные косточки – едва заметно расширились. Но Ворчун заметил и это, как отныне замечал каждое движение, малейшее изменение в ней. Прежде чем ответить, она заглянула в кружку, сморщила нос и отставила напиток, даже не пригубив.

– В город к лекарю идем. Моему сыну не здоровится. – Голос ее был нежен и печален, как пение иволги.

– Он, случаем, не заразный? – вмешалась желтоглазая старуха, что сидела рядом с ребенком.

Незнакомка заверила, что бояться им нечего, и на ее бледных щеках расцвел розовый румянец. Очарованный ею, Ворчун на время потерял речь и слух, обратившись в одно зрение.

Он не знал, сколько времени просидел так, завороженный, но когда отвлекся, то заметил, что в таверне все резко переменилось.

Ребенок послушно сидел у очага, отвернувшись к огню, а старуха с музыкантом вились вокруг, будто суматошные няньки. Одна, внезапно познав, что такое щедрость, предлагала сладости, другой, раздобрев от пары кружек вина, достал из-за пояса флейту и начал наигрывать веселую мелодию. Напрасны были их уловки. Дитя даже головы не повернуло, все сидело неподвижно, как будто заледенело от холода и теперь медленно оттаивало.

– Неужели не хочешь конфетку?

– Потанцуй, быстрее согреешься!

Они перебивали друг друга, мешали и толкались. Все превратилось в неразборчивую суету, от которой у Ворчуна разболелась голова.

А незнакомка – молодая и прекрасная как весна, – продолжала ворковать о трудном пути, что им пришлось преодолеть. Но Ворчун перестал ее слушать, наблюдая за перепалкой, завязавшейся между старухой и музыкантом.

– Не путайся под ногами, – зашипела она, – я и так сегодня голодная осталась!

– Что, сбежал от тебя твой обед?

– Я б тебя самого на обед пустила, да больно ты костлявый и жилистый.

– Вот и жуй свои крендели, старая плесень.

– Я тебе сейчас язык кренделем сверну!

Из этих странных, брошенных в сердцах слов Ворчун, догадался, что за гости к нему пожаловали. Ведьма из лесу, заманивающая детей сладостями, и тот, из-за кого пропали десятки городских детишек, следующие за его веселой, одурманивающей песней. И больше их никто не видел. Музыкант никогда не появлялся в одном городе дважды и странствовал по Королевствам со своей флейтой, точно охотник по лесу в поисках добычи.

Волею судьбы двух этих злодеев занесло в таверну на порубежье, и они скрывались, покуда рядом не объявился ребенок. Вот тут их охотничий нюх и проснулся.

С ужасом Ворчун осознал, что, пока голову ломал над загадкой, в таверне собрались одни злодеи. Возможно, и ошибся провидец, не разглядев на воде через пламя свечи всей правды.

Спор тем временем разгорелся сильнее. Старуха, явно уступая противнику по силе, не сдавалась, отчаянно размахивала руками, грозилась откусить музыканту уши и пустить их на крендели. Тот отбивался вяло, но упорно, не подпуская ее к ребенку. А тот, наверно, так устал с дороги, что крепко уснул в тепле. Сердце Ворчуна защемило от внезапного трепета, и тем ужаснее для него было то, что случилось после.

Старуха, совсем обезумев от злобы, набросилась на музыканта, тот неуклюже попятился и врезался прямо в стул, опрокинув его, а вместе с ним и ребенка, который, будто деревянная безвольная фигурка, завалился вперед, прямиком в огонь.

Раздались крики, разбившиеся на разные голоса. Ворчун в два прыжка оказался у очага и, схватив маленькое тельце, сдернул с него горящий плащ. Сделать это оказалось не так просто, поскольку ребенок отчаянно сопротивлялся: извивался, цеплялся маленькими ручонками и только сильнее запутывался в материи. С трудом Ворчун поборол его, но, едва взглянув на дитя, пожалел о сделанном.

Под плащом вместо милого чада скрывался уродливый карлик: с лицом старым и рыхлым, будто гнилой картофель, с глазами-щелочками и мясистым носом, покрасневшим от знакомства с огнем. Вот, оказывается, почему не действовали ни сладости, ни зазывная флейта. Чары могли заговорить лишь детей, а этот был вовсе не ребенком, пусть и ростом меньше самого Ворчуна.

Он хотел спросить у незнакомки, что же приключилось с ее больным сыном, но не смог и слова произнести. Попытался повернуться – не вышло. Тело его не слушалось и будто бы окаменело. Только глаза оставались подвижными, и он наблюдал, как с прекрасной незнакомки сходят чары, и сквозь красивую маску проступает ее истинное ведьминское нутро. Когда она, прихрамывая, подошла к нему, то уже превратилась в горбатую старуху с большими красными глазищами и носом-крючком. Ничего не осталось от нее прежней. Исчез знойный сад с виноградником, а на его месте вырос дремучий лес с ядовитыми ягодами бересклета. Он смотрел в них – и чувствовал, как отрава разливается внутри.

Вот так, по глупости, он попал в ловушку, из которой живьем не выбраться. Сколько раз себе твердил, что все женщины – ведьмы, а тут ее не признал, околдованный ее красотой и ложью.

По тишине, охватившей всю таверну, Ворчун понял, что чары действуют не только на него. Все, кроме самой горбатой ведьмы и ее карлика, утратили способность двигаться. Желтоглазая ведьма с музыкантом так и застыли в падении, вцепившись друг в друга. Он бы даже посмеялся над ними, будь случай подходящий, но сейчас Ворчуну хотелось плакать от досады и бессилия. Он не справился, не защитил Королевство, не спас Белоснежку и предал ее, допустив мысль, будто встретил кого-то прекраснее, чем она. За это и поплатился. Поделом ему!

И вдруг посреди своего раскаяния Ворчун подумал о другом, привлеченный движением в углу. В суматохе он совсем позабыл о Пряхе, а она, затаившись в сумраке, осталась невидимой для остальных. Пальцы ее оплетали красные нити, образовывая замысловатый путаный узор – защиту от чар. И, прежде чем злодеи заметили ее, Пряха подкралась к горбатой ведьме, которая спорила с карликом. Тот не хотел брать ее с собой и говорил, что таков был уговор, а она угрожала, что бросит его в огонь, где ему и место. Но угрозы обратились против нее самой. Пряха накинулась на ведьму сзади, с прыткостью кошки запрыгнув ей на горб. Та разразилась проклятиями, стала плеваться ядом и желчью, что зашипела на ее губах, оставляя волдыри. Две ведьмы сцепились между собой, превратившись в спутанный клубок пряжи, и заметались по таверне, как полоумные.

Чары горбуньи пропали, и все заговоренные тела снова обрели способность двигаться. Желтоглазая ведьма и музыкант повалились на пол, а Ворчун, недолго думая, накинулся на карлика. Силы в гномьих руках, привыкших к грубой работе, было куда больше, и Ворчун справился с сопротивлением, а там уже и музыкант подоспел на подмогу. Вдвоем они усадили карлика на стул и обмотали его пряжей, будто веретено.

Все происходило в такой суете, что соображать Ворчуну приходилось уже после сделанного. Вначале схватить – потом понять зачем; увидеть, как огромная сова, пробив собою окно, вылетела прочь – и запоздало признать в ней горбатую ведьму, вырвавшуюся из рук Пряхи. Охапка перьев так и осталась в ее кулаке. Красные нити на них были разорваны в перепалке, что позволило горбунье использовать свое колдовство и обратиться в птицу. Страшные легенды о ней давно ходили по округе, да никто не верил им, потому что не встречался с ведьмой лицом к лицу.

Заслышав яростное бормотание, Ворчун снова вернулся к злодею. Пусть одному удалось сбежать, но другой, прикованный к стулу, никуда не делся.

– Что задумал, недорослик? – с ухмылкой спросил музыкант и, тут же переметнул взгляд в сторону Ворчуна: – Ты на свой счет это не принимай, старина.

Тот лишь отмахнулся. Сейчас ему было не до обид. Вначале нужно важное дело решить, а потом уже наворчаться вволю.

Пойманный карлик с ответом не спешил, поэтому музыкант растормошил его и повторил вопрос. Его голос прозвучал поистине угрожающе, и пленник заговорил:

– Хотел предложить наполнить все амбары золотом. От чистого сердца.

– Знаем мы твое сердце, – хмыкнул Ворчун. Его забавляла столь очевидная ложь, будто кто-то и впрямь мог поверить в добрые помыслы этого сгустка зла и ненависти ко всему живому. – Такие, как ты, только на обман и подлость способны. А ну говори!

Кулак музыканта навис над карликом, вынуждая его признать:

– Взамен золота я хотел забрать всего ничего: королевского наследника.

Ворчун ахнул, музыкант присвистнул, где-то в сторонке хихикнули две ведьмы, впервые сойдясь во мнении. Всеобщее удивление продлилось пару мгновений, но и этого карлику хватило, чтобы выскользнуть из оков, точно кусок мыла из рук. Оттолкнув от себя Ворчуна, сбитого с толку, карлик бросился наутек, прямиком в подвал, по-прежнему не отказываясь от своего замысла. Его признание было лишь попыткой отвлечь их, и терять этот шанс злодей не собирался.

Ворчун тут же последовал за ним, уже исчезнувшим в провале. Здесь проворность карлика пригодилась больше, чем гномья сила.

В отчаянии он окликнул беглеца. Начало его имени сорвалось с губ само собой:

– Рум!

Ворчун ухватился за лестницу, по которой спускался карлик. Маленькие ножки и ручки с трудом дотягивались до перекладин.

– Ты меня не остановишь! – отозвался он, кряхтя и отдуваясь.

Но Ворчун был готов поспорить и, схватив скамейку, к которой дважды прикладывался затылком, скинул ее прямо на голову карлика.

– Пель! – воскликнул Ворчун победно, когда беглец, оглушенный, сорвался с лестницы, и сам поспешил в подвал.

Но злодей оказался из упрямых и, не собираясь сдаваться до последнего, пополз к двери.

– Штильц! – продолжил Ворчун, спешно спускаясь.

В ответ ему раздался гаденький смех, будто злодеев никто не учил, что праздновать победу раньше времени – дурной знак. Карлик был уверен, что его полное имя никто не помнит, но среди дальних родственников всегда найдется тот, о ком ты позабыл, а он о тебе – нет. Вот и Ворчун не запамятовал, как зовут его семиюродного братца.

– Хен! – завершил он, спрыгнув с лестницы.

Карлик уже был рядом с дверью и почти дотянулся до ручки, но, настигнутый своим именем, обернулся. Даже в полумраке подвала было видно, что на его лице застыло ужасное осознание того, что с ним станет через секунду. Ровно столько времени и прошло, прежде чем его маленькое тельце лопнуло, как перезрелый фрукт. Бух!

Ворчун только и успел, что прикрыться руками. Когда же он осмелился оглядеться по сторонам, желудок его скрутило. Оставить подвал в таком виде Ворчун не мог, а потому, бранясь и причитая, полез наверх за ведром и тряпкой. Он приметил их, когда искал посуду.

Выбравшись, Ворчун вначале подумал, будто оглох – так тихо стало в таверне. Это потом он смекнул, что случилось. Гости исчезли. Не было больше ни музыканта, ни Пряхи, ни желтоглазой ведьмы. Каждый из них оказался злодеем, наводящим страх на всю округу. Однако в трудную минуту они пришли к нему на помощь, отплатив за то, что впустил их в таверну и укрыл от непогоды. Ворчуну очень хотелось верить, что в их очерствевших от колдовства сердцах нашлось место благодарности и добрым помыслам. Ведь ни красота, ни уродство, ни колдовство не определяет сущности. Прекрасное спелое яблоко может быть отравлено, а милый ребенок – таить угрозу для всего Королевства; а старая ведьма из легенд может оказаться не такой уж страшной и обратить свое колдовство против истинного злодея.

Продолжая набираться мудрости, Ворчун мысленно добавил к списку того, чего стоит опасаться: семь – маленьких детей, потому что ими могут притворяться злобные карлики.

Он вышел на улицу, чтобы набрать дождевой воды. Гроза утихла. В воздухе пахло сырой землей и прелой листвой, свежестью и сосновыми иголками. Дерево, куда угодила молния, повалилось на дорогу, преградив путь тем, кто возвращался из города. Но это уже не его заботы, сами как-нибудь справятся.

Щурясь от солнца, он поднял взгляд к небу. Первые лучи проклюнулись сквозь тучи и окрасили дымку над лесом в золото. Беда миновала.

Ворчун порадовался всего лишь миг, а потом, по обыкновению, нахмурился, вспомнив, что ждет его в подвале. Смирившись со своей незавидной участью, он надсадно вздохнул и поплелся обратно, ворча и ругаясь.

Хорошо, что сегодня он столкнулся не с каким-нибудь могучим великаном, а с карликом, хотя бы убирать много не придется. Но злодей есть злодей: даже смертью своей насолить умудрится. Ха, тьфу!

***

Никто не знает, сколько лет простояла таверна в запустении. Только после той страшной грозы, ставшей предзнаменованием беды, которую удалось отвратить, она больше не пустовала. Отпраздновали в ней новость, что у Королевства скоро появится наследник, а потом и его рождение. Терпкое вино лилось рекою, радостные возгласы эхом разносились по всему лесу, а веселая музыка звучала, не умолкая. Таверна ходила ходуном и полы ее трещали под танцующими башмаками семи гномов, которые до утра горланили песню:

Раз – все женщины коварны,

Два – а ведьмы и подавно.

Три – все угощенья с ядом

Принимать от них не надо.

И четыре – чары эти

Могут быть в любом предмете.

Зеркала, что говорят, – это пять,

Крапива, что всюду есть, – это шесть.

Ну а что случилось здесь,

Будет семь.

Для всякого, кто хотел присоединиться к празднику, таверна на порубежье гостеприимно открывала свои двери.

И вам добро пожаловать! Если вы, конечно, не злодей.