Чикаго раскинулся на северо-западном берегу необъятного озера Мичиган – дымящий и темный, совсем непохожий на сияющий Нью-Йорк, к которому я привык. Это был город кирпича и копоти, заводов и скотобоен, трущоб и золоченых особняков, город поразительного богатства и удручающей нищеты.

Я остановился в старинном трехэтажном пансионе из красного кирпича, на самой границе Голд Кост. Пансион располагался на Ист-Оак-стрит, и принадлежал миловидной пожилой вдове, миссис Дороти Бишоп. О ее миловидности до приезда я мог только догадываться – ведь именно так ее охарактеризовала одна давняя приятельница, как-то написавшая для меня рекомендательное письмо.

Хоть комната там стоила значительно дешевле, чем номер в любом из роскошных отелей-небоскребов на набережной, но все же близость к престижному району, название «Фэйрфилдс» и требования владелицы к постояльцам внушали доверие – я вовсе не хотел проводить последние дни в какой-нибудь дыре. Каждый желающий заселиться должен был обязательно предъявить рекомендательное письмо от лица, прежде знакомого с миссис Бишоп, дать клятвенное обещание не приводить женщин или мужчин в спальню, и каждый день возвращаться не позднее десяти вечера. За это он получал соответствующее обслуживание, постель, завтрак, обед и ужин.

Тут-то мне и пригодилось то самое письмо от приятельницы, то ли двоюродной племянницы, то ли внучки владелицы. Пару месяцев назад она тоже звала меня в Чикаго, и хотела, чтобы я непременно поселился у ее родственницы, – она называла пансион «очаровательнейшим местом» – и даже прислала рекомендацию, но в тот раз я был вынужден отказаться. Теперь меня бы очень выручило, если бы миссис Бишоп согласилась его принять. На дорогие отели моих финансов, увы, никак не хватило бы.

Я поднялся по короткой лестнице и отворил дверь пансиона.

Стойка портье располагалась в маленьком светлом холле сразу же напротив входа, под лестницей на второй этаж. Арка слева вела в общую гостиную, а арка справа – в столовую. Паркет под ногами хоть и выглядел старым, но все же был отполирован и начищен до блеска, а еще заботливо укрыт новеньким ковром, сине-голубого цвета. Стены также были частично обшиты деревом, выкрашенным белой краской, а частично оклеены обоями с приятным цветочным рисунком. В воздухе витал аромат выпекаемого хлеба, в гостиной негромко играл граммофон и слышались голоса постояльцев.

«Фэйрфилдс» и вправду мог очаровать любую мою знакомую, однако, я, не спавший всю ночь, пропахший машинным маслом, и одетый в простой черный костюм и шляпу-котелок, показался себе на мгновение слишком неопрятным и даже бедным для этого места. Уверен, реши я этим утром заявиться в подобном виде в «Блэкстоун», «Амбассадор» или «Пирсон» на набережной, меня не пустили бы даже на крыльцо.

Молодая темнокожая креолка, в светло-сером форменном платье горничной и в белом переднике, выглянувшая из-за двери за стойкой портье, посмотрела на меня с явным опасением, и, ни сказав ни слова, исчезла в дверном проеме. Однако уже через несколько минут мы сидели в гостиной с хозяйкой пансиона, миссис Дороти Бишоп. Креолка подала нам свежесваренный кофе, а миссис Бишоп шепотом предложила накапать туда немного Куантро. Тогда-то я и понял, что если мы и не подружимся, то точно найдем общий язык.

За те пятнадцать минут, что мы провели за кофе, миссис Бишоп успела прочитать рекомендательное письмо, справиться о делах и самочувствии моей приятельницы, познакомить меня с теми постояльцами, что тоже отдыхали сейчас на мягких креслах и диванах, разузнать обо мне, и даже пересказать все шестьдесят шесть лет своей жизни с момента рождения. Худая и некогда наверняка красивая, эта женщина была одета в дорогое закрытое платье из струящегося серебристого шелка, которое выглядело модным и одновременно не делало ее молодящейся, а наоборот – благородно подчеркивало ее возраст. Седые волосы были уложены изящной волной, она много смеялась и курила Честерфилд через длинный мундштук.

Иначе говоря, ее образ был совершенно богемным, и это никак не вязалось со строгими правилами приема гостей.

– Все очень просто, дорогуша, – сказала она, выпустив очередную струйку дыма, когда я осмелился спросить ее об этом. – Я должна быть уверена, что мы с гостями сойдемся в наших взглядах. Времена меняются. Оглянуться не успеешь, как вокруг будут одни лишь доходные дома с меблированными комнатами. Их владельцам будет наплевать на жильцов, а самим жильцам будет наплевать на своих соседей. Так что я просто хочу сохранить этот маленький кусочек традиций, и заодно отлично провести время.

А после, хитро подмигнув, добавила, что возвращаться до десяти вечера необязательно. Нужно просто предупредить горничную, чтобы не запирала дверь.

Это знакомство и разговор неожиданно оказались настолько приятными, что я даже сумел ненадолго забыть о причинах моего ухода из команды и, собственно, приезда в Чикаго. Как хороша, должно быть, жизнь обычных людей, не отягощенная обязательствами и чертовыми талисманами!

Свободной оказалась комната на третьем этаже, под самой крышей. Я нашел в справочнике имя семьи Даймонд, и позвонил Эрику, чтобы сообщить о своем прибытии.

Мы договорились встретиться под вечер.

***

Когда я познакомился с Эриком Даймондом, наследником состояния своей семьи, я был еще неоперившимся птенцом, испуганным и взволнованным, как и многие до меня, пересекшим океан в поисках лучшей жизни. Люди сказали бы, что лучшая жизнь уже давно ждала меня в Англии, но я был с этим не согласен. Я жаждал большего, только не мог понять, чего. С годами это так и не прояснилось.

Теперь Эрик выглядел респектабельным молодым человеком, уверенным в себе, и явно определившимся со своим будущим. Его семья, разбогатевшая еще во времена Золотой лихорадки, уверенно захватывала все новые рынки сбыта в США. Он одевался у лучших портных и был вхож в лучшие дома от севера до среднего запада страны. Если так можно выразиться, он пошел по правильному пути. И все равно в его внешности, в коротко остриженных и уложенных назад светлых волосах, в голубых глазах, тощей, высокой и нескладной фигуре нет-нет, да и проглядывало что-то ребяческое. То озорной огонек в глазах, то насмешливая улыбка.

– Увидел «жестянку» на обочине, и сразу же понял, что местом не ошибся, – сказал он, только появившись в холле «Фейрфилдса». Потом, разумеется, мы радостно обнялись, поговорили о делах, поинтересовались здоровьем родителей и прочим, словом, соблюли все сопутствующие случаю приличия.

Эрик предлагал обширную программу: прогулку по Линкольн-парку и посещение местных пляжей, экскурсию по городу, едва ли не заново отстроенному после Великого пожара, забег по лучшим ресторанам, и, как финальный аккорд – вечеринку у Дина Монгомери – известного местного кутилы, о котором часто писали в «Таун Топикс» и «Клуб Феллоу». Пришлось быстро остудить его пыл – у меня в запасе был лишь один вечер. Друг вздохнул.

Мы решили ограничиться поездкой в Луп и только одним рестораном, что, очевидно, считалось невероятно скучным по местным меркам. Впрочем, мне было все равно. Вид давнего друга, как и вид миссис Бишоп, прекрасно отвлекал от тоскливых мыслей и того, что неизменно ждало меня где-то вдалеке, на закате вторых суток.

Когда мы погрузились в «Лиззи», Эрик – в своем элегантном смокинге, и я – в старенькой черной визитке, друг ожидаемо фыркнул по поводу того, что можно было бы без проблем воспользоваться автомобилем его отца, или поступить как все разумные люди – взять хороший автомобиль внаем. Я принялся было рассказывать ему о том, что связывало меня с этой дорогой во всех смыслах машиной, и о том, как она отличалась от гоночного «Дюзенберга». О том, что у всех них имелась своя душа... Но получил в ответ лишь очередной едкий укол в свой адрес.

– «Дюси», «Лиззи»! У тебя была хоть одна реальная девушка? – спросил он, ничуть не стесняясь, и в открытую посмеиваясь.

– Была, и не одна, – хмыкнул я, уводя руль влево. Мы сворачивали от Ла-Саль по направлению к Великолепной миле. Старая готическая водонапорная башня, единственная выжившая в страшном пожаре, уже была хорошо видна впереди. – Реальные девушки все одинаковые. Доступные, глупые, легкомысленные...

– Даже не начинай, Генри! – поморщился друг. – Если бы тебе не везло с женщинами, ты бы так не говорил!

– Но мне же всегда везет, – усмехнулся я в ответ. Мы пересекли реку.

Луп, деловой район Чикаго, разительно отличался от Нью-Йоркского Миддтауна, где я провел свою юность, и все же впечатлял. Хоум-Иншурэнс-билдинг, первый в мире небоскреб, построенный в девятнадцатом веке и насчитывающий двенадцать этажей, смотрелся просто смешно на фоне окружающих его строящихся гигантов. «Всего каких-то десять лет», – подумалось мне, – «и это некогда величественное здание потонет среди своих соседей, среди тонн арматуры и бетона. Возможно, про него просто забудут, или даже снесут, наплевав на все заслуги. Променяют на кого-то поновее и посолиднее». В этом заключалась вся Америка.

Пришлось выйти из «Лиззи», чтобы полюбоваться на витрины новомодных магазинов, расположившихся на первых этажах по обеим сторонам Великолепной мили. Среди них были и магазины готовой одежды, и ювелирные лавки, и даже магазины косметики, как необходимая дань кинодивам Голливуда. Я давно не был на вечеринках, но подозревал, что обязательно встречу там кого-нибудь с таким же макияжем и прической, как у Клары Боу или Ниты Нальди в их последних фильмах. Как ни крути, все сводилось к банальному подражанию. За это я и перестал ценить «прекрасный» пол.

Эрик предложил отобедать в ресторане, расположенном на десятом этаже одного из небоскребов. Памятуя о том, что за день выпил лишь кофе с миссис Бишоп, я согласился. К тому же, мне обещали вечер веселья и кутежа. Это обещание плохо ассоциировалось с не так давно принятой восемнадцатой поправкой к конституции, но с выводами торопиться не хотелось. Как я уже сказал, на вечеринках я не был давно, еще с демобилизации. Шампанское или виски с командой после гонок стало просто неприятной обязанностью. Меня давно не веселило то, что было присуще обычным людям. Но, тем не менее, я мысленно пообещал себе, что сегодня постараюсь оторваться на полную катушку.

Мы вошли в блистательный просторный холл, поддерживаемый мраморными колоннами с позолотой. Молчаливый негр-лифтер в красно-золотой ливрее при помощи рычага поднял нас на нужный этаж и мы оказались в дорогом ресторанчике, каких я за свою жизнь повидал немало. Все они отличались белоснежными скатертями на квадратных столах, вышколенными официантами и ненавязчивой инструментальной мелодией, исходящей от квартета, играющего на небольшой сцене возле стены.

Что мы ели, сейчас вспомнить уже сложно. Какой-то салат, суфле из лобстера, говядину в красном вине, и на десерт – нечто похожее на «Итонскую путаницу» со свежей клубникой. Нам приносили один за другим алкогольные коктейли в белоснежных фарфоровых чашечках, так, что со стороны наши посиделки было сложно отличить от традиционного английского чаепития. Кратко осмотревшись, я понял, что в просторном золоченом зале псевдо-англичанами заделались абсолютно все. И женщины, и мужчины подзывали официантов с завидной регулярностью. Как истинные ценители, они получали новые чашки взамен старых, и наслаждались напитками, заметно веселея с каждой порцией.

В какой-то момент один из наших соседей, за столиком рядом, не выдержал этого карикатурного действа. Мужчина резко встал, опрокинув свой стул, и с громким звоном разбил чашечку о паркет.

– К черту это дерьмо! – кричал он во весь голос. – Подайте нам нормальные бокалы!

В ту же минуту к нему неспешно подошли джентльмены в черных смокингах, и, мягко положив руки ему на плечи, вывели из зала. Больше этого бунтаря мы не видели.

Как и многие, я рассмеялся. Шампанское в кофейных чашечках – вот настоящий символ эпохи! Эрик же после этой сцены быстро засобирался, и сказал, что знает место, где нам будет гораздо веселее. Возражать я не стал.

Мы вернулись к «Лиззи» и все вместе вновь направились в Ниэр-Норт-Сайд. Точно отражая мое настроение, машина двигалась порывисто и быстро, чего с ней не случалось уже очень давно. Мне даже показалось, что ей нравилось мое нынешние состояние. «Лиззи» словно почувствовала себя молодой и энергичной. Наверное, она завидовала и ревновала меня к «Дюси». От этих мыслей мне стало совестно.

Спустя пятнадцать минут такой езды Эрик сообщил, что ему стало дурно, и попросил остановиться возле ближайшей аптеки. Еще несколько минут он пытался отдышаться, скрючившись на сиденье и высунувшись в открытую дверь. В его несвязной речи можно было разобрать слова о том, что он «никогда и никуда больше со мной не поедет», однако уже совсем скоро друг пришел в себя.

– Идем, нам нужно в аптеку, – сказал он, поднимаясь, и направляясь к запылившейся витрине нетвердой походкой.

– Хочешь получить там законные пятьдесят грамм алкоголя? – попытался сострить я, торопливо закрывая за ним дверь. – А рецепт у тебя есть?

Эрик, впрочем, ничего мне не ответил.

Мы вошли внутрь и я сразу же почувствовал типичные аптечные запахи – спирта и травяных микстур. За деревянной стойкой нас встречал усталый пожилой аптекарь. На улице уже давно потемнело, и только тусклый свет люстры освещал это безрадостное помещение, с унылыми деревянными шкафами со склянками и выщербленной плиткой под ногами.

– Вам как обычно, мистер Даймонд? – спросил аптекарь, оживляясь, и выходя нам навстречу.

– Как обычно, Флаэрти, как обычно, – проворчал Эрик, жестом приглашая следовать за ним.

Пройдя мимо стойки и мимо шкафов, мы вошли в подсобное помещение, уставленное не менее унылыми стеллажами. Я хотел было возмутиться и сказать, что кладовки с аптечными ингредиентами меньше всего подходят к определению слова «веселье», как аптекарь Флаэрти деликатно обошел нас и встал рядом с одним из стеллажей. Он ухватился за скрытую за полкой ручку и потянул ее на себя.

Стеллаж распахнулся, как по волшебству обернувшись толстенной сейфовой дверью, и представил нашему взору ступеньки, уводящие куда-то вниз.

Звуки джаза я услышал еще раньше, чем увидел сияющие хрустальные люстры, свисающие со сводчатого подвального потолка. Прибавить к ним крошечную сцену с модной певичкой, длинную барную стойку, столы, кое-как втиснутые между танцующими разодетыми парами и красочные коктейли в настоящих бокалах – и можно было получить настоящий спикизи-бар. Со дня принятия «Сухого закона» они вырастали по всей стране, как грибы после дождя. Агенты из Бюро Расследований постоянно устраивали облавы и рейды, но вместо закрытых заведений тут же открывались новые. Вот, где должно быть действительно весело!

– Добро пожаловать в «Ноунейм», – ухмыльнулся Эрик.

Не сговариваясь, мы одновременно направились к бару. А чтобы весело стало наверняка, я решил основательно напиться.

Очевидно, имя Эрика Даймонда имело вес и в подобных заведениях, поскольку для нас тут же нашлись свободные места за барной стойкой. Окружающие открыто косились, то ли выражая таким образом любопытство к Эрику, как к наследнику золотой империи, то ли ко мне. Я не был уверен, интересовались ли в Чикаго автомобильными гонками, однако, пара моих фотографий, как победителя «Инди 500», точно должны были появиться на первых полосах утренних газет.

Так или иначе, все началось с пары стаканов «Виски сауэра». Этот коктейль, придуманный, как и остальные, лишь для того, чтобы скрыть вкус дешевого контрабандного алкоголя, состоял из бурбона, лимонного сока, сырого яичного белка, взбитого пышной пенкой, и сахара. Причем последнего совершенно точно было добавлено немало.

Эрик, уже успевший забыть о том, как дурно ему было всего несколько минут назад, тут же опрокинул в себя полстакана. А затем посмотрел на меня с осуждением.

– Мне кажется, или ты стал каким-то... отстраненным? – поинтересовался он. – Вспомни, как весело нам было в Нью-Йорке, до войны, и этих твоих гонок! Аттракционы и хот-доги на Кони-Айленде, вечеринки на пляже, реки шампанского и бурбона! А какие тогда были девочки!..

– Это было давно, Эрик. Сколько нам тогда было, лет по семнадцать? Сейчас все слишком изменилось.

– Да что ж тут могло измениться? – удивился друг. – Ну, подумаешь, нам теперь уже не семнадцать, а почти двадцать пять. И плевать, что вскоре возможно придется жениться, или работать на наших отцов... Жизнь все равно так же прекрасна, друг!

– Ты многого не понимаешь, – покачал я головой. Я вновь вспомнил о талисмане, висящем на груди под белоснежной тканью рубашки, и мне захотелось рассказать Эрику обо всем. – Уже давно мне кажется, что я оторван от этой реальности. Я смотрю на мир вокруг, но вижу лишь его проекцию. Люди, пустые разговоры, смех девушек, алкоголь – все это кажется слишком далеким и не касающимся меня. Жизнь будто бы проходит мимо, а я всего лишь молчаливый наблюдатель. Реальность не кажется мне настоящей, не вызывает тех эмоций, какие должна. Она просто... существует.

– Быть может, тебе нужна хорошая встряска?

– Эрик, – вздохнул я. – Я чувствую, что уже стою одной ногой в мире мертвых. О какой встряске ты говоришь? А мой талисман...

Глядя на то, как друг осушает очередной стакан до дна, я не договорил. Узнав о моем решении, Эрик наверняка принялся бы меня отговаривать. И мало того, что отговаривать, он мог даже помешать моим планам. А уж это точно грозило бы смертельной опасностью не только мне, но и всему Чикаго.

После «Виски сауэра» пришел черед «Мятного джулепа» – бурбон, размятая в жмых мята и еще больше сахара. Дело шло к полуночи, и несмотря на предосторожности, музыка становилась громче.

Друг, все же успевший ознакомиться с утренними газетами, ожидаемо завел тему о гонках, и, в частности, о смерти Нила Мэллоуна. Это упоминание, прозвучавшее здесь, среди алкогольных паров, джазовых мелодий и пестрых, сверкающих стеклярусом платьев барышень, привело меня в еще более скверное расположение духа. «Мятный джулеп» был выпит настолько быстро, что я этого даже не заметил.

– Так ты поэтому ушел из команды? – не унимался Эрик. – Кто вообще этот Нил Мэллоун, я мог его видеть?

– Мой боевой товарищ, – мрачно проговорил я. – Служили вместе под Соммой, в одном полку. Уже и не помню, сколько раз он меня из-под пуль вытаскивал. Ты его видеть никак не мог.

По сравнению с ним, Эрик вдруг показался мне инфантильным и заносчивым богатеньким сынком. Все же, дружить в юности с ним было куда проще. Возможно, и встречаться сейчас не стоило.

С этими мыслями я допил коктейль и отправился на танцпол, ухватив по пути одну из стоящих рядом девиц.

Чужие боги звали меня, вклиниваясь в этот красочный водоворот веселья, и я ничего не мог поделать. Я видел их размалеванные лица в лицах всех окружавщих меня людей. Они говорили об одном: срок, отпущенный мне, срок земной жизни подходил к концу. Мне оставалось лишь подчиниться, или оказать сопротивление. Способен я был лишь на первое.

Вскоре я обнаружил себя сидящим на диване за столиком в углу, в компании подпитых девиц и парней. Они были счастливы познакомиться со знаменитым Лаки Локхартом, и вновь донимали меня вопросами о гонках, о Ниле, а кто-то, кажется, даже спрашивал о талисмане. Я только отшучивался, потягивая очередной коктейль, а темы быстро сменялись, то на обсуждение фильмов или музыки, то на местные сплетни, касающиеся в основном любовных похождений или облав Бюро на спикизи.

– Они стреляют боевыми, можете себе представить? – манерно вопрошала девица. – Один агент так выстрелил в барную стойку, что все бутылки разом взорвались осколками!

– Не преувеличивай, Мэл, не могло такого случиться от одной пули! – перебивала ее другая. – А «Тихое местечко» и вовсе прикрыли очень тихо – просто вывели нас всех на улицу и велели разойтись по домам! Хорошее было заведение...

– А вы ведь не местный, Лаки? Я имею в виду, вы же не американец? – громко спросила третья, сидящая возле меня на подлокотнике, и наклоняясь ближе к моему уху. – А если не американец, то кто? Итальянец?

– Не может он быть итальянцем, у него фамилия Локхарт! – зашипела на нее первая девица, тут же забыв предыдущую тему о бутлегерах.

– Я англичанин, – улыбнулся я. – А фамилия шотландского происхождения.

– И как же вы добирались к нам через океан, мистер Локхарт? – промурлыкала третья. – На «Мавритании» или на «Олимпике»?

– Ах, эти трансатлантические круизы... Они хороши, только если путешествовать первым классом, – перебила ее вторая, закуривая сигарету.

– На «Титанике», – ответил я, и за столиком стало тихо.

– Вы прибыли в Америку на «Титанике»? – переспросил один из парней, до этого молчавший.

– Именно.

– И вы... выжили? – уточнил он.

– Если это не очевидно, то да, выжил, – проговорил я, и рассмеялся, надеясь разрядить обстановку.

Мой смех обстановке не помог. Все смотрели на меня с какой-то смесью восхищения и недоверия, а в чьих-то глазах читалась даже неприязнь. Я слишком поздно понял, что сморозил глупость – выживших на Титанике мужчин было меньшинство. Благородные люди предпочли благородную смерть, уступив места в немногочисленных шлюпках женщинам и детям. У меня было оправдание: в момент гибели лайнера мне не было и шестнадцати, и места в шлюпке мне не нашлось. Но говорить об этом сейчас точно не стоило.

Обстановку разрядила подошедшая к столику четвертая девица. Поверх ее модного угольно-черного платья, целиком расшитого сверкающим стеклярусом, была наброшена легкая белая накидка, с воротом из песца. При этом она уже держала в руке коктейльную рюмку с напитком красного цвета и засахаренной вишенкой на ободе – кажется, это был «Мэри Пикфорд». Она поставила коктейль на столик и повела плечиками, как бы стряхивая с себя накидку. Та легко соскользнула с ее оголенных рук, после чего была повешена на спинку стула, на котором сидел один из парней.

Прическа у нее тоже была модная – короткий черный боб с прямой челкой, на «ножке» сзади. Я подивился тому, откуда это знаю, но затем вспомнил, что ту же самую прическу девицы оживленно обсуждали чуть ранее. У самих девиц на голове были обычные «волны» – мало кто решался так радикально обстричь волосы.

– Я приехала сюда на трамвае, – сказала незнакомка, явно намереваясь произвести этими словами впечатление на богачей. Она взяла коктейль, отпила немного и облизнула ярко-алые губы. – Потому и задержалась. Там была целая толпа, и останавливался он только на остановках.

– Ну что ты, Кэт, – пропела третья девица, уступая ей место рядом со мной, на подлокотнике дивана. – Тебя мы готовы ждать хоть до самого утра.

Незнакомка элегантно опустилась на предложенное ей место, а затем точно так же, как ее предшественница, склонилась к моему уху:

– Кэт, – просто сказала она, протягивая мне руку. Ее темные глаза, затерявшиеся среди густых черных теней, смотрели с каким-то тайным интересом.

– Лаки Локхарт, – ответил я, слегка касаясь ее тонких пальцев.

– Тот самый Лаки Локхарт? – улыбнулась она, отнимая руку, и берясь за коктейль.

– А как вы думаете? – улыбнулся я в ответ, и вновь решил не к месту пошутить: – И вы даже не спросите, с кем я сюда сегодня пришел? Не убедитесь в моей благонадежности?

– Мне все это сильно надоело. На самом деле я не приезжала на трамвае, я даже не уверена, ходят ли они в это время... Я просто не хотела приходить, – шепнула она. – А вам?

– Что «мне»? – не понял я.

– Вам все это не надоело? – спросила она. – Разговоры ни о чем, шумная музыка, это глупое сборище... И ощущение, будто мир вокруг нереален и очень уж скучен? Вечные поиски чего-то другого, чего-то, что заставит испытать настоящие чувства? Не хотели бы сбежать отсюда, Лаки?

Спрашивать меня дважды было не нужно.

***

С новой знакомой мы несколько часов бродили по пустому ночному Чикаго и просто разговаривали, но большего и не требовалось.

Я вернулся в пансион лишь под утро, все еще навеселе, и поднялся на третий этаж в свою небольшую, уютно обставленную спальню. А войдя внутрь, сразу же обратил внимание на небольшую нишу в стене, слева от двери.

В ней были устроены полки, на которые постояльцы могли бы расставить свои вещи. Однако сейчас там стоял только карандашный портрет моей матери – красавицы-ирландки, заказанный отцом еще до моего рождения. Вживую я ее никогда не видел.

И вот, посмотрев сперва на портрет, а затем на почти пустую бутылку в своей руке, с остатками на донышке, я подумал о том, что ей могло бы это понравиться. Потом нашел в сумке стеклянную стопку, наполнил ее бурбоном и подвинул ближе к портрету.

Знаю, она предпочла бы ром, но за неимением такового... По старой привычке я зажег небольшую свечу, поставил ее рядом и положил туда же маленький полотняный мешочек, лежавший до этого в кармане.

Всего день. Оставался лишь день до нашего с матерью воссоединения.

День, когда будет покончено с чертовым талисманом, унесшим столько жизней.

Я провел рукой по груди, стараясь нащупать его под тканью... вот только не смог этого сделать. Мгновенно занервничав, сбросил пиджак на кровать и расстегнул пуговицы рубашки. Медальона не было. Вместо него была только непривычная пустота и легкость.

В отчаянии я запустил руки в волосы.

Всего день, и этому городу придет конец.