«Часть людей обольщается жизнью земной,
Часть — в мечтах обращается к жизни иной.
Смерть — стена. И при жизни никто не узнает
Высшей истины, скрытой за этой стеной».

Омар Хайям

На первый взгляд это была самая что ни на есть заурядная ступенька. Три фута в ширину, седьмая в пролёте. Из древесины благородных пород, вероятно, палисандра или тика, видавшей свои лучшие времена. Но если хорошенько присмотреться, можно было заметить, что эта ступенька была на целый дюйм выше всех остальных. И единственной с выступавшим вперёд «клювиком».

За все свои неполные тридцать пять лет мистер Генри Джеральд, типичный английский офисный клерк, впервые рассматривал ступеньку в деталях настолько внимательно и настолько мрачно. Его губы слегка скривились, густые брови сошлись на переносице, а в сверкавших металлом глазах попеременно вспыхивали проблески то ошеломлённости, то отрицания и отчаяния.

Одно дело, когда каждый день, поднимаясь в свой номер в старом отеле вечером или спускаясь на завтрак на утро, вы проходите по ступеням вверх и вниз, не одаривая мимолётным взглядом и половину из них. Но совсем другое — когда у их подножия лежит ваш бездыханный труп со сломанной шеей.

Уже две минуты и двадцать пять секунд мистер Джеральд молча созерцал все прелести потрескавшегося, исцарапанного сотнями чьих-то каблуков коричневого лака и всё никак не желал поднять головы. Вместо того, чтобы спуститься, рассмотреть мёртвое тело повнимательнее и с истинным бесстрастием, как и полагало всякому фаталисту двадцать первого века, признать факт своей внезапной кончины, он предпочитал осыпать мысленными проклятиями несчастную ступеньку и костерить того безмозглого мастера, который породил её на свет.

Занеся ногу, он даже несколько раз ударил носком правой туфли по скрипучим доскам, спуская на них всю праведную злость, накопившуюся в его душе за эти сто сорок пять — уже сто сорок шесть! — секунд. Однако скрипа не послышалось, и ступенька не шелохнулась; только поток запоздалых отменных ругательств пронёсся по пустому холлу древнего прибрежного отеля «The Shell».

Попытавшись сдержать клокотавшие под горлом чувства, мистер Джеральд ненадолго отгородился от реальности, опустил веки и скрестил руки на груди. Подушечки его фаланг стали нервно поглаживать серебряное кольцо на правом большом пальце, задевая кожу кончиками коротко подстриженных ногтей. Шею плотно обвивал клетчатый шарф, пальто слегка жало в плечах, несмотря на смерть. А тишина давила на уши, равно как и минуту тому назад, и две: в холле в такой поздний час и в такую холодную осеннюю пору не было ни души.

Здесь стоило бы упомянуть, что отель «The Shell», как гордо гласила табличка у самого его входа, существовал без малого двести пятьдесят лет, лишь на девять лет опережая рождение Наполеона I Бонапарта. Он стоял на побережье Великой Британии, на одном из крайне живописных зелёных холмов в окружении белых каштанов, и век за веком наблюдал за стоянкой, ремонтом и погрузкой судов, отходивших преимущественно во Францию. Появившись на свет в облике весьма приличного для своего времени постоялого двора, «The Shell», или, как он именовался тогда в честь основателей, «Hawkins-Eddington», мало-помалу обрастал этажами, комнатами и надстройками, хорошел, словно девица на выданье, в заботливых руках нескольких поколений владельцев. И сейчас от первоначального его вида осталось немногое — только холл, сиявший благородной стариной после очередного ремонта и напоминавший своей сутью корабль Тесея; и крепкая главная лестница, которую исправно чистили, полировали и украшали поручнями, но не меняли вот уже двести пятьдесят лет.

Если бы владельцы отеля, Эддингтоны, поголовно предпочитавшие здравомыслию небрежный изыск, вложили свои доходы не в замену поручней на более модные и витиеватые, с ручной резьбой, расстановку многочисленных фарфоровых ваз по тумбам или поклейку винного цвета обоев, а в ремонт единственной несчастной ступеньки, о которую спотыкался каждый четвёртый новый гость и каждый второй пьяница, возможно, мистеру Джеральду довелось бы дожить хотя бы до заката своей молодости. Однако прошлого не воротить, времени не обернуть вспять, и ему оставалось лишь молча стоять у злосчастной лестницы и испытывать бессильный праведный гнев.

Несомненно, развернись вся эта история на подмостках одного из сотен дешёвых бродячих театров, главный герой обязательно схватился бы за голову, вскричал что-то наподобие: «О нет, бездельники погубили великого человека!» — и камнем рухнул бы на сцену без чувств под рёв толпы и восторженные аплодисменты. Однако в реальности всё зачастую происходит куда прозаичнее, чем среди красивых картонных декораций, поэтому мистер Джеральд, ещё не до конца осознавший свою смерть, не сумел придумать ни одной мудрой пафосной фразы, а только снова выдал грязную брань.

Ответом ему стал громогласный хохот откуда-то сверху.

Опешив, мистер Джеральд сразу распахнул глаза, медленно поднял взгляд и снизу вверх уставился на схватившегося за живот, словно за круглый пивной бочонок, смуглого загорелого мужчину. Тот стоял на самом верху лестницы, покатываясь со смеху, босой, в одних только панталонах и расстёгнутой рубашке, крой которой вышел из моды не один десяток лет назад. И в довершение к этому на его курчавой чёрной голове красовалась самого что ни на есть нелепого вида женская шляпка. Она сидела набекрень, почти сползая до уха, и грозилась упасть от малейшего движения, но почему-то всё не падала и не падала. И круглолицый мужичок, не испытывая ни капли стыда из-за своего внешнего вида, всё смеялся и смеялся, а его щёки полыхали пьяным румянцем.

«Пополнение, неужели у нас пополнение! — не переставая хохотать, во всю глотку прокричал он с ясным странным акцентом, очень напоминавший итальянский, и замахал руками. — Эй, сумасшедшая, слыхала?! Ах, разрази меня гром!»

Мистер Джеральд, по-прежнему не шевелясь, молчал, а сумасшедшая, кажется, действительно ничего не слыхала или вовсе не торопилась. Учитывая внешний вид мужичка, его отсутствие манер и крайне неприличный смех, в голову напрашивался единственный вывод — о собственном больном воображении. Но вполне настоящий труп под лестницей, воспоминания о резкой боли перед смертью и исключительная детальность происходящего всё-таки убеждали мистера Джеральда в трезвости своего рассудка.

— Значит, и вы тоже?.. — только и сумел спросить он, нехотя опустив взгляд на своё тело, и нахмурился ещё сильнее.

— Конечно тоже. Чёртова ступенька, чтоб она провалилась! — Мужчина выразительно притопнул по полу левой ногой несколько раз и, пошатываясь, облокотился на поручень. Он обвёл мутным, нетрезвым взглядом весь холл: приоткрытую входную дверь, поскрипывавшую от сквозняка; пустовавшую стойку пожилого администратора, полчаса назад отошедшего на крыльцо выкурить сигарету; растерянное выражение лица мистера Джеральда, его труп и проклятую ступеньку. — Держу пари, нам ещё ждать от неё пополнения!

— От пари воздержусь, — с неизменной чопорностью, вежливостью и лёгкой старомодностью в речи, столь естественной для всех англичан, мистер Джеральд на автомате продолжал отвечать. Но так или иначе, а осознание собственной смерти всё никак ему не давалось, поэтому он наконец решился подойти к мёртвому телу, склониться над ним и рассмотреть себя повнимательнее.

Возможно, умри он в восхитительном костюме с иголочки, в дорогих ботинках и с гладко выбритым лицом, выглядевшим абсолютно безмятежно даже после смерти, мистер Джеральд сумел бы обрести внутренний покой. Однако о трагичной красоте не шло и речи: мёртвое тело носило грязные и всё ещё мокрые после дождя туфли; обычные джинсы, испачканные брызгами у края штанин; тёплое пальто, согревавшее в осеннюю промозглую погоду, и строгие скучные очки, сползшие на самый кончик носа.

Усталое удлинённое лицо с колючей щетиной будто бы вытянулось ещё сильнее, исказившись от боли, удивления и страха; глаза цвета тусклого олова остались безобразно распахнутыми. Рядом, выпав из руки, лежал треснувший телефон; на мерцавшем экране, покрытом паутиной серых линий, до сих пор светилось двадцать пропущенных с незнакомых номеров. А от вида угла, под которым вывернулась его шея, скрывавшаяся под клетчатым шарфом, мистер Джеральд отступил, резко отвернулся и вполголоса, до сих пор слабо осознавая происходящее, заметил:

— Какая... нелепая смерть. Я был уверен, что когда-нибудь умру от старости, работая за ноутбуком в своей кровати.

В ответ на это мужичок снова расхохотался так оглушительно, что мистер Джеральд скривился и поспешил встать за своим трупом, чтобы только отгородиться от этого пьянчуги.

— Ах, надеяться на скучную смерть в кровати, якорь тебе в задницу! — Захлёбываясь хохотом, мужчина широко расставил ноги, хлопнул себя по груди и заметил: — Я вот всю жизнь ждал какого-нибудь бунта на корабле, кортика под сердце, виселицы или, на крайний случай, лютого шторма... А помер, споткнувшись о ступеньку! Называй меня Роджер, кстати. Как Весёлый Роджер, — всё балагурил он.

— Мистер Генри Джеральд, — сухо и лаконично представился тот.

— Не из разговорчивых, значит... Тем лучше — меньше конкуренции! — Каждый новый взрыв хохота Роджера, раздававшийся буквально после всякой его относительно остроумной фразы, заставлял мистера Джеральда вздрагивать и украдкой оглядываться на своё тело. — Да умер ты, Генри, умер! Пошёл на корм рыбам, отдал концы... Что уж теперь переживать? Ах, проклятая ступенька!

— Допустим, я споткнулся о ступеньку, поднимаясь к себе в номер поздним вечером, и... умер, отдал концы, — медленно повторил мистер Джеральд, до сих пор полностью не понимая смысла сказанных им слов, а после с внезапным раздражением спросил: — Тогда что теперь?

— А ничего. Вообще ничего. Добро пожаловать в «The Shell» на веки вечные, — Роджер всё продолжал острить, с чётким акцентом произнося «S» отдельно от названия отеля, из-за чего его фраза прозвучала как «Добро пожаловать в этот ад на веки вечные».

Прим.: Непереводимый английский каламбур. «The S-hell» созвучно с «This hell».

Мистер Джеральд вдруг захотел ослабить шарф на своей шее: чем больше на него накатывало осознание ситуации, тем сложнее почему-то становилось дышать. Но сколько бы он ни дёргал узел или тянул за концы, тот всё никак не поддавался. И поправить очки, криво сидевшие на носу, тоже не получилось.

Роджер внезапно покачал головой, осклабился и на мгновение блеснул тремя золотыми зубами.

— Бесполезно, Генри. Ой пустая затея, разрази меня гром.

— Так я теперь никогда уже не смогу снять шарф или очки?..

— Так же, как я уже двести лет не могу снять эту дамскую шляпку. Вот, послушай про неё... — Оперевшись о поручень, Роджер так и остался стоять наверху, глядя на отделанный деревом холл у своих ног словно бы с высокой корабельной мачты. — Началось-то всё со шторма, наверное. За все мои тридцать два года в море это была одна из самых ужасных ночей... Большая часть экипажа её не пережила.

— Тридцать два года? — удивился мистер Джеральд. — А вы, наверное... пират?

На мгновение отвлёкшись от тяжёлых воспоминаний, Роджер снова залился громким лающим смехом.

— Пират? Ох, Генри, да какой из меня пират? Я не разбойник, не вор и не убийца. Я выходец из родины величайшего французского полководца, человека удивительнейшей судьбы! Сын бедного католического священника, умеющий считать и писать, но плюнувший богу в его надменную, самодовольную морду и сбежавший из родных мест; мужчина, выбившийся из нищеты в люди, попавший на корабль и приобщившийся к ненадёжной торговле...

— Корсиканец, значит. И контрабандист, — подытожил мистер Джеральд, пораскинув мозгами и выудив из памяти отдельные факты из курса школьной истории. — Но вы же начали про шляпку?

— Да, да, про неё. Так вот, Генри: в тот раз мы направились в Англию, собравшись привезти оттуда много редкого добра. Рискованное было дело, если вспомнить, но в конечном итоге трюм оказался забит грузом под завязку, и всё шло на удивление гладко. Только судно, наша «Жоржетта», отходило от берега тяжело, совсем непослушно. Небо было чистым, звёзды блестели, суля нам горы звонких монет, а через несколько часов ветер принёс нехорошие тучи... И тогда посреди ночи разразился адский шторм.

Мы едва успели убрать паруса, скинули часть груза на дно ещё до того, как гроза разбушевалась на полную. И это был третий раз за всю мою жизнь, когда при мне отдали приказ рубить мачты. — Роджер рассказывал с чувством, красочно, дополняя речь выразительными жестами и откровенно упиваясь вниманием единственного терпеливого слушателя. — Да, на нашу беду, после начала шторма «Жоржетта» дала сильный крен; весь экипаж бросился на наветренный борт, стараясь её выровнять. Боцман криком доказывал капитану, что рубить мачты уже было необходимо, а тот с минуту колебался, думая, будто ветер скоро переменится, ослабеет и сыграет нам на руку.

Тогда первым пустил пузыри юнга, совсем ещё мальчишка... Просто скатился с палубы — и захлебнулся. Капитан наконец уступил доводам боцмана; отвага и слаженность работы команды вынудила «Жоржетту» выпрямиться. Мачты сумели спустить на воду, привязать канатом и завести в корму почти без потерь. Но волны оставались высокими, ветер — сильным, шторм не стихал. А дальше одно за другим, как в страшном сне: кого придавило чем, а кто ударился головой при качке и потерял сознание... Один матрос всё сидел у борта и молился, молился, пока все вокруг сновали по палубе и выполняли команды; а после прокричал что-то, выхватил кремнёвый пистолет, спрятанный на груди, приставил его к виску — и застрелился.

Этот факт почему-то показался Роджеру смешным, и веселье в прокуренном лающем голосе прозвучало столь зловеще, что мистер Джеральд поёжился, словно бы от ночного холода, отвернулся и опустился на пол, садясь на ступени.

— Ну и что в этом смешного? — пробормотал он, воспользовавшись короткой паузой, и по привычке промокнул лоб рукавом, словно бы вытирая несуществующую испарину.

— Вы, англичане, любили говаривать: «Моряки ближе всех к смерти и дальше всех от бога»... Да и толку молиться, если через секунду ты своими же руками, а не волей случайностей и провидения, вышибешь себе мозги? Заметь, Генри: он верил и в ад, и в рай, и всё равно предпочёл вечный ад той ночи на «Жоржетте»... Разве это не смешно?

Мистер Джеральд был с этим абсолютно не согласен, но всё-таки решил промолчать, позволив Роджеру, в памяти сейчас переживавшего все события той ночи, продолжить свой вдохновенный рассказ о шляпке.

— Так вот, я сам тогда был на волосок от гибели, потому что свалился за борт. Но мне чудом удалось остаться на плаву, схватившись за какую-то бочку, и продержаться до самого утра, покуда шторм совсем не утих. Я бы точно околел и отправился к моллюскам, если бы не проходивший мимо английский корабль, «Маргарет»... К счастью, они оказались нашими братьями по профессии.

Той ночью им тоже пришлось несладко, но они с самого начала шли пустыми, а рулевой — ах, какой золотой рулевой у них был, как мягко и плавно шла его «Маргарет»! Из жалости их капитан подобрал меня, полуживого, продрогшего, точно мокрая собака, и просоленного до костей. А вскоре «Маргарет» догнала и наше корыто, чудом оставшееся на плаву без серьёзных пробоин. Мы сняли и привели в чувство тех немногих, кто успел привязать себя, чтобы не быть смытыми с палубы; вытащили нескольких несчастных из кают. И мне показалось, что смерть стала гнаться за мной волной по пятам с того самого момента.

К вечеру второго дня меня свалила ужасная лихорадка. Я кашлял так, будто собирался выплюнуть лёгкие, бредил, задыхался, рвал рубашку на груди... Судовой врач «Маргарет» уже поставил на мне крест, разводил руками и предлагал только найти священника для отпевания. Но когда мы зашли в порт, я ненадолго пришёл в себя; крикнул ему: «Да пропади ты пропадом со своим священником!» — и снова стал бредить. Тогда-то меня и переправили в «Hawkins-Eddington». Единственный постоялый двор, из которого, англичане точно знали, меня бы не вышвырнули умирать в канаве: Эддингтоны всегда оставались нечестны на руку, жаловали контрабандистов всяко лучше прокуроров... Зато когда я очнулся в следующий раз, это было в тёплой, как объятия моей матери, кровати, в комнате с видом на море, и при мне находился новый смышлёный врач.

— «Hawkins-Eddington»... Этот самый отель? Ещё до переименования? — воскликнул мистер Джеральд. — Но подождите: откуда у моряка деньги на такой постоялый двор и на нового врача? Ни за что не поверю, будто вам предоставили всё это из жалости или в долг.

— Любому контрабандисту во все века важно знать хороших людей, — уклончиво сказал Роджер, но было-то ясно, что он что-то утаивал и не хотел в чём-то признаваться: то ли из чувства стыда, то ли из нелепой гордости. — Тогда мне казалось, смерть от болезни точно настигнет меня здесь, на суше, в чужих краях... Однако случилось новое чудо — и я пошёл на поправку.

— Шляпка, — всё-таки напомнил ему мистер Джеральд.

— Да, да, она самая... Так вот, вскоре я всё-таки оправился, встал на ноги и был так, чёрт подери, этому рад, что влез в крупные долги и кутил целую неделю! А в один из вечеров, — ну, знамо как бывает, — принял слишком много рома за борт. Уже не расскажу толком, что я тогда творил, но отчётливо помню, как сорвал с причёски одной милой синьоры её чёрную шляпку и натянул себе на голову! Да уж, ничего больше не помню, а эта сцена перед глазами до сих пор стоит как влитая...

— А после вы пьяным пошли к себе в номер, споткнулись о ступеньку и «отдали концы».

— Ах, в точку, Генри, лучше не скажешь! — в голосе Роджера на секунду мелькнула несвойственная ему глубокая грусть. — Нет, ну кто бы мог подумать! Ведь пока я летел с лестницы, время словно бы замерло, и я даже, как видишь, весьма протрезвел... А после умер, оставшись навеки полупьяным и неразлучным с дурацкой шляпкой. Вот что значит по-настоящему нелепая смерть! Проклятый отель, проклятая выпивка, проклятая ступенька! — Роджер снова безостановочно захохотал, разбрасывая ругательства направо и налево похлеще, чем разбрасывают мелочь богатые маменькины сынки.

— Не могу поверить в то, что два человека способны умереть, споткнувшись об одну и ту же ступеньку...

— Бери выше, Генри. Здесь же есть ещё сумасшедшая, — спохватился Роджер. — Эй, а ну спускайся, сумасбродная донна! Ну поздоровайся хоть! Да-да, она действительно как не от мира сего... Имени своего не называет, в глаза не смотрит, всегда молчит. Никогда не заговаривает первой, а если и отвечает на мои рассказы, то холодно, резко... Молится дважды в день, на закате и на восходе. И едва ли интересуется жизнью живых.

«Верующая сумасшедшая и полупьяный контрабандист... Прекрасная компания для загробной жизни офисного работника», — с долей самоиронии подумал мистер Джеральд и поднялся на ноги, но вслух спросил:

— Интересно, конечно... но что насчёт остальных? Ну, тех, кто умер не из-за ступеньки?

— А таких здесь нет. Только ты, сумасшедшая и я.

Эти слова прозвучали как-то особенно зловеще и страшно, и мистер Джеральд сам не заметил, как затаил дыхание.

— Подождите. Разве за столько времени здесь, кроме нас, никто не умер?

— Умирали, конечно. — Роджер в один миг как-то поугрюмел, опустил голову, слегка сгорбился; его лицо, несмотря на румянец, помрачнело. — Кто повесится, кто в драке себя переоценит, у кого сердце слабое... Многие умирали — и ни один не остался после смерти. Они просто исчезали куда-то, испарялись в единственный миг, как вода на жгучем солнце. И нет, не спрашивай куда, я не отвечу. Может, становились солёным попутным ветром или морской волной...

Его грубый голос самую малость смягчился, а глаза заблестели внезапной отчаянной надеждой.

— Но... но раз они куда-то исчезали, может, я тоже мог бы? — Мысль о том, чтобы навеки застрять в отеле, в компании контрабандиста и некой сумасшедшей безымянной дамы, пугала мистера Джеральда куда сильнее, чем собственная смерть. — Может, можно уйти куда-то дальше, и там либо рай, либо ад или чистилище, либо небытие, перерождение, или... не знаю, я не силён во всех этих религиях, но...

— Нет, Генри. Если бы ты мог, ты бы ушёл сразу. И не умер бы именно на проклятой ступеньке. Я же сказал: «Добро пожаловать на веки вечные».

— Но в этом всём должен же быть какой-то смысл? Должен быть! — всё не мог успокоиться мистер Джеральд. — Мы живём, чтобы умереть, каждый из нас, без исключения. Мы живём в вечных поисках смысла, но любой поиск однажды подходит к концу! В случае жизни им становится смерть. И если, умерев, мы должны будем продолжать искать смысл не только в ушедшей жизни, но ещё и в нелепой смерти, всё это бытие...

— Смысла нет, — резко и коротко перебил Роджер, и его слова прозвучали рыком злой одичалой собаки. — Его нет.

— Этого не может быть! Ничто не вечно. Всё заканчивается или изменяет форму своего существования, перетекает из одного состояния в другое. Хаос стремится к порядку, порядок — к хаосу, и раз так...

— Нет, Генри. Рая и ада для нас нет. Бога нет. Дьявола нет. Перерождения и забвения — тоже. Ты можешь молиться, можешь менять точку зрения на каждую из вещей, когда-либо тобой совершённых, и всё равно останешься здесь навсегда. Как остался я. И сумасшедшая ещё до меня, несколько десятков лет. Ты не можешь уйти из «The Shell», никаким из способов. Не можешь ни-че-го. Всё, что тебе остаётся, — это наблюдать за живыми, веками умирать от скуки, шатаясь по пустым коридорам, и ждать, пока кто-нибудь ещё не убьётся о чёртову ступеньку, чтобы просто переброситься с кем-то парой слов.

Мистер Джеральд отказывался верить в этот абсурд всем своим нутром.

По холлу неожиданно пронёсся женский крик: одна из живых девушек, остановившихся в отеле, кутаясь в пальто, захотела, кажется, выйти на улицу и кому-то позвонить, но случайно увидела труп. На её крик внутрь почти сразу вбежал пожилой администратор, всегда обитавший в «The Shell», — мужчина лет шестидесяти. Он попятился, прикрыл рот рукой и застыл на пороге при виде мертвеца. А девушка всё продолжала кричать, вцепившись в поручень; захлопали двери, из номеров высыпали первые заспанные, испуганные и раздражённые люди. Кто-то кинулся к телу проверять пульс, дыхание, вызывать полицию. А вот скорая помощь могла не торопиться.

Мистер Генри Джеральд, без всякого сомнения, уже полчаса как был мёртв.