В начале сентября во Владимирске стояло бабье лето. На закате в бывшем особняке графини Трухарёвой состоялось заседание клуба долгожителей.

Грязно-кофейного цвета одноэтажная постройка жалась к земле, как будто стеснялась своего просевшего фундамента, выбитых окон и вычурной лепнины на готических колоннах. Особняк графини Трухарёвой ремонтировали в последний раз очень давно, ещё когда сюда переселили детский сад № 23, то есть лет тридцать назад.

Члены клуба долгожителей рассудили: раз уж дом никому не нужен, то почему бы не проводить там раз в две недели собрания. Сказано-сделано. На окна повесили глухие шторы, а сторожу особняка Евдокиму Егоровичу поручили закупать раз в месяц свечи, так как в доме не было электричества. Посторонние люди никоим образом не могли помешать собраниям, поскольку по вечерам вглубь парка почти никто не заходил. Даже если какому случайному прохожему и придёт в голову прогуляться до старых развалин, то плотная ткань штор не позволит ему заметить свет в окнах, а внутрь не осмелится войти даже самый смелый из любителей пеших прогулок - особняк пользовался не самой доброй славой.

Другой возможной неприятностью для клуба могли стать барабашки, якобы обитающие в старом особняке. Дело в том, что членам клуба долгожителей, в отличие от широкой публики, известно было о существовании некого анонимного письма, адресованного мэру города Владимирска, в коем некий аноним уведомлял, что Трухарёвский особняк никогда не вызывал у него, автора письма, доверия. Теперь, когда там поселилась целая стая барабашек, аноним считал возможным использовать особняк только как склад для местного завода тушёнки, которую, по его словам, испортить ничто уже не могло. Члены клуба долгожителей рассудили, что кого-кого, а барабашек им нечего бояться, даже скорее наоборот, барабашкам следует бояться членов клуба долгожителей. Но за все тридцать лет в особняке обнаружился только домовой, да и тот, напуганный детьми до заикания, вёл себя тише воды и ниже травы.

Итак, в парке начали краснеть клёны, а в Трухарёвском особняке проходило очередное собрание клуба долгожителей. На окнах задёрнули шторы, в канделябрах зажгли свечи. Члены клуба растопили камин, чтобы не простудился гость, школьник по имени Сева. Старый камин, выложенный кирпичами и украшенный каменными скульптурами трёхголовых псов, долго дымил и плевался углём, пока ему, наконец, не пообещали сухарей, тогда только он соизволил прогреться как следует.

Мальчик Сева сидел на трёхногой табуретке и играл со сторожем Евдокимом Егоровичем в шахматы. Сторож смотрел на доску и говорил, обращаясь не то к Севе, не то к самому себе. Причём делал он это так тихо, что его бормотание, даже если хорошенько прислушаться, едва можно было расслышать из-за треска поленьев:

- Говорят, теперь свет делают из воздуха... - говорил Евдоким Егорович.

- Щёлк-щёлк-щёлк, - отвечал ему камин.

- ... Фёдоров не одобряет, - продолжал Евдоким Егорович. - Он вообще ругает науку, мол, не тем занимается: из ветра свет делать научились, а подагру до сих пор лечат медом и самогоном. А я только за. В конце концов, не сошёлся же свет клином на подагре Фёдорова.

- Щёлк-щёлк-щёлк, - одобрительно щёлкал камин, как бы соглашаясь, что ни на Фёдорове, ни на его подагре свет клином действительно не сошёлся.

А Евдоким Егорович всё продолжал говорить:

- Когда тут детский сад был, тут такое творилось, слава Богу, я тогда уже лет семьдесят седым был. Что там твои электрические лампы, что там твой свет из воздуха! Запрыгивали на спину и давай вопить: «Деда Евдоким, покатай». Я им говорю: «Что вы, родные, у меня же радикулит, какое покатай». А они просят. И катал, человек по двадцать катал. Ещё мы с ними в жмурки играли...

- Евдоким Егорович, ходите, потом расскажете.

- Твоя правда, заболтался я. Так... куда ты там ходил? Ясно, я тогда сюда, - и пододвинул офицера. - А ещё они осенью приносили мне охапки красных кленовых листьев и говорили: это, мол, билетики на проезд. Видал? У них по десять таких листьев, мне что же, каждого по десять раз катать? И кто придумал только билетики в трамвае делать с кленовыми листами? Что, опять сходил? Как-то ты быстро, смотри, зевнёшь.

Партия, как обычно, длилась недолго - уже через пять ходов сторож объявил Севе мат.

- Может, в «сына Эреба»? - предложил Сева. Он не очень любил шахматы, ему куда больше нравились карточные игры с яркими картинками.

- А хнефатафл ты, случайно, не взял?

Сева с сожалением покачал головой:

- В школе попросили оставить на неделю.

- Ну, Эреба так Эреба.

Тут камин задымил, дрова затрещали, на каменные плиты пола полетели искры - камин требовал обещанных сухарей. Сева снял со спинки табурета рюкзак и подошёл к огню. К счастью, камин удовлетворился всего пятью сухарями. Дым опять пошёл в трубу, огонь теперь горел ровно и даже, будто бы, ярче, чем раньше.

- Ты ему палец в рот не клади, а то, как домовой, все твои сухари выклянчит.

Сева сел на место, игра продолжилась. На третьем ходу между камином и столиком встал лейтенант Фомин в поношенном мундире.

- Не помешаю? - тихо спросил лейтенант.

- Конечно не помешаете, вас же почти не видно.

Сева уважал Фомина: тот рассказывал удивительные истории про войну и про индейцев. А ещё Фомин как-то залез в кабинет к мэру и прочитал там то самое анонимное письмо, автор которого просил организовать в особняке Трухарёвой склад тушёнки. Вернее, мэр сам прочитал письмо какому-то своему другу, а Фомин запомнил. Когда лейтенант пересказывал Севе письмо на память, мальчик чуть не падал с табуретки от хохота, потом просил повторить ещё раз, и ещё, и ещё... а Евдоким Егорович сидел и хмурился. Сева сначала подумал - может сторож сердится, что они забросили партию, но Евдоким Егорович вдруг покачал головой и сказал: «Нехорошо это, отец, подслушивать» - и собрал шашки с доски. Больше Сева не просил Фомина пересказывать письмо. И долго потом ломал голову, как это Фомин мог быть отцом Евдокима Егоровича, если Евдоким Егорович, по его же собственным словам, поседел ещё лет сто назад.

- Вы слышали? - всё так же тихо спросил Фомин, - сюда хотят переселить физический, математический и химический факультеты Владимирского университета.

- Как же так? - воскликнул Сева. - Где же вам тогда собираться?

- Что-нибудь придумаем, - пожал плечами лейтенант. - Переедем. Или будем собираться по воскресеньям, когда в университете нет занятий. Меня больше волнует, будут ли они ремонтировать здание. Как вы думаете, Евдоким Егорович?

- Как же мы будем с вами теперь играть? - просил Сева сторожа, но тот даже не посмотрел на Севу.

- Поступишь в университет, будешь ходить сюда, - ответил за него Фомин.

- Поживём-увидим, - сказал Евдоким Егорович.

Игра шла вяло, Сева и сторож думали каждый о своём. К тому же, рядом всё так же стоял Фомин: он не говорил ни слова, но за игрой следил внимательно, как будто она для него что-то значила. В итоге партия, которая обычно шла у них не больше получаса, длилась уже час, когда председатель клуба долгожителей города Владимирска попросил всеобщего внимания. Евдоким Егорович быстро пошёл в другой конец зала, уводя совсем уже непрозрачного Фомина под локоть. Сева быстро собрал игру, подождал, не попытается ли его кто выпроводить - Севу, как будто, и не замечали - затем быстро шмыгнул за трёхголового пса. Он не был уверен, что поступает правильно, ведь обычно сторож уводил его из зала ещё до того, как начиналось собрание. Но вопрос про переезд не давал Севе покоя. Он не мог уйти вот так, ничего не выяснив.

Сторож Евдоким Егорович редко выходил из особняка и уж тем более никогда не покидал пределов парка. Если они не смогут больше встречаться в этом доме, они не смогут встречаться совсем.

Все расселись, председатель откашлялся и начал. Объявил, что два дня назад библиотекарю Фёдорову исполнилось двести одиннадцать лет, все похлопали. Потом председатель прочитал по бумажке длинную и скучнейшую речь о том, как он, председатель, рад, что библиотекарь Фёдоров провел с клубом столько лет, как все к нему привязались, как ценили, и прочее, и прочее, и прочее.

Сева очень любил Фёдорова. Он даже попросил как-то его поработать в их районном доме книги вместо противной, старой, вечно что-то вяжущей библиотекарши Алевтины. Фёдоров в ответ только засмеялся. Он часто смеялся, за это Сева тоже очень его любил. Но сейчас председатель уже сорок минут без остановки говорил только о Фёдорове, и Сева даже начал сердиться на доброго библиотекаря за то, что его день рождения случился, как назло, именно на этой неделе. А ещё он сердился на председателя. Ну как можно так долго говорить про дурацкий день рождения, когда их всех тут хотят выселить? Когда Евдокиму Егоровичу, который сторожил особняк почти сто лет, быть может, через месяц будет негде жить! И Севе некуда будет приходить к нему, чтобы покормить домового сухарями, поиграть с Евдокимом Егоровичем, послушать рассказы Фомина. Сева чуть не плакал от досады и нетерпения.

- Теперь небольшой перерыв, после которого мы обсудим некоторые хозяйственные вопросы, а именно: нашему клубу нужны новые шторы на окна, кроме того, пора уже решить, что нам делать с крышей и западной стеной, они обещают вот-вот обвалиться, если мы не укрепим балки. Я, конечно, дал честное слово, что сделаю всё, что смогу, и ещё предложил три бублика сверху, но...

Но его уже не слушали. Все потихоньку выходили на улицу, постепенно растворяясь на крыльце, на случай, если вдруг там ходит кто-то посторонний. Сева выскочил из-за колонны и побежал к председателю.

- Скажите, что же клуб будет теперь делать? Что будет делать Евдоким Егорович?

- Сева? - растерянно пробормотал председатель. - Что такое, что случилось?

- Сева! - Фомин быстро шёл к Севе, клацая шпорами и позвякивая медалями. - Сева, можно тебя на пару слов? Простите, пожалуйста, Эммануил Анжеевич.

У Севы мелькнула было мысль, что надо попытаться тихонько записать, а потом выучить уже, наконец, имя председателя, но руки некстати оказались заняты - в одной был рюкзак, под другую его быстро уводил из зала Фомин.

Он попытался завести с Фоминым разговор на крыльце, но тот только шикнул на него и повёл дальше, в сторону выхода.

Снаружи уже стемнело, газовые фонари еле-еле освещали тропинки, красные клёны в их свете стали серо-коричневыми. В парке было неуютно, пахло сыростью. Где-то вдали низким басом гудели ветряки, а шёпот Фомина почти сливался с шелестом листьев под ногами:

- Председатель ничего не знает про переезд. Евдоким Егорович посоветовал никому пока не говорить.

- А вы сами откуда знаете?

- От мэра.

- Вы опять залезли к нему в кабинет?

- Я бы сказал, зашёл в гости. И услышал, как мэр говорил с ректором по телефону. Ректор давно жаловался, что не хватает аудиторий, а у города в этом году нет денег на новое здание, так что мэр предложил ректору переехать пока в особняк Трухарёвой. Но ректор может и не согласиться - никто не любит этот особняк, сам знаешь, какие слухи ходят про нечистую силу. Евдоким Егорович сказал: раз ничего не решено, то и нам нечего беспокоиться. Я и рассудил: Евдокима Егоровича переезд касается в первую очередь, и раз уж он не волнуется, то зачем всех тревожить понапрасну.

- Конечно не волнуется. Он давным-давно мечтает, чтобы сюда кто-то начал ходить, вы же знаете. Он скучает по людям...

- Дело не в людях. Люди Евдокиму Егоровичу никак не навредят. Единственное, чего он боится, так это ремонта, ведь университет не переселят в полуразвалившееся здание.

- Так вы же сами хотите крышу чинить.

- Дело не в крыше.

- А в чём?

- Видишь ли, под западной стеной...

Фомин запнулся, потом посмотрел куда-то Севе через плечо. Сева обернулся. К ним шёл Евдоким Егорович.

- А ты чего не ушёл, неужто хотел послушать председателя? - Евдоким Егорович улыбался.

- Хотел узнать, что они решат с переездом.

- Рано пока волноваться о переезде. Мэр сам ещё толком ничего не знает.

- А что вы будете делать, если...

- Если что? Я жил в особняке, когда тут был детский сад. Чего мне студентов-то бояться, они точно не попросят катать за кленовые листики...

- А почему вы боитесь ремонта?

Фомин толкнул Севу в спину.

- Кто сказал? - Евдоким Егорович посмотрел на Фомина.

Сева понял, что сболтнул лишнее.

- То есть, сегодня вы на собрании это не обсуждаете? - спросил он быстро.

- Нет, нет, не обсуждаем, - Фомин взял Севу за руку, - если будем обсуждать и что-то решим, я обязательно тебе скажу, хорошо? А теперь иди домой, а то тебя, наверное, искать будут. Давай провожу до ограды.

- Я думаю, Сева сам дойдет, а нам с тобой надо потолковать.

Севе ничего не оставалось, как направиться в сторону выхода. На повороте он сделал несколько шагов и обернулся проверить, не видно ли его за деревьями. Видно не было. Тогда Сева снял кроссовки - он вычитал про этот трюк в какой-то книжке об индейцах. Правда, у индейцев были не кроссовки, а мокасины. Сева очень плохо представлял, как они выглядят, а потому не был уверен, следует ли ему разуваться, или, может быть, снимать нужно именно мокасины, а кроссовки всё же можно оставить. Поразмыслив, Сева решил, что предосторожность лишней не бывает, и снял-таки кроссовки.

Сева ошибся. Листья и ветки шуршали под босыми ногами точно так же, как под ногами в кроссовках, а вдобавок Сева то и дело наступал босой ногой на шишки, острые камешки, сучки. Однако надеть кроссовки назад Сева не решался - он уже слишком близко подошёл к собеседникам, те могли услышать шорох.

- Я тебе, дубине стоеросовой, сказал помолчать?

- Ты просил никому пока про переезд не говорить, я и не говорил.

- Можно было догадаться, что про фундамент тоже не надо.

- Да ведь все знают, что под фундаментом...

- Сева не знает. И нечего было языком чесать.

- Ну прости, не подумал. Я не сказал ему, правда.

- Я же тебе, дубине, сказал молчать.

Сева почувствовал, как коченеют пальцы на ногах, и начал тихонько переминаться на месте. Ему подумалось, что неспроста, пожалуй, индейцев осталось так мало.

- Почему ты не попросишь его? - спросил Фомин.

- О чём?

- Ты знаешь, о чём. Ты ведь не просто так являлся людям, которые приходили в особняк, ты чего-то хотел, верно? Ну так вот, теперь, когда с тобой общается живой мальчик, который тебя не боится, ты можешь ему всё рассказать, попросить, он всё для тебя сделает, он же тебя так любит...

- Детки в садике меня тоже не боялись. Звали дедушкой Егором, просили поиграть с ними в прятки. Знаешь, что у нас называлось прятками? Я исчезал, а потом медленно появлялся. Кто первый из детишек меня замечал, тот и выигрывал.

- Да, ты рассказывал.

- Детки меня никогда не боялись, я просто не хотел их пугать.

- Пугать? Они же знали, кто ты.

- Одно дело знать, другое - увидеть.

Именно в эту секунду Сева, переминаясь с ноги на ногу, нечаянно наступил на лягушку. Она была такая скользкая и противная, к тому же так отвратительно квакнула, что от неожиданности и омерзения Сева закричал.

Собеседники замолчали. Севе вдруг представилось, как Евдоким Егорович, качая головой, собирает шашки с доски и говорит «нехорошо, отец, подслушивать». Тогда он развернулся и побежал наутёк.

Сева бежал наугад, не разбирая дороги, лишь бы побыстрее и подальше. Он даже почти не замечал, что бежит босиком. Потом налетел босой ногой на камень и упал. Выбираться назад из парка было очень сложно: сильно болела разбитая нога, к тому же Сева понятия не имел, в какой именно части парка находился, а идти по дорожке не решался, поскольку боялся встретиться с Евдокимом Егоровичем или Фоминым.