«... Ридлей Северин – второй в порядке душ, правитель Дэйлонии, лежащей у брегов Северных морей (далее текст смазан, будто Элиас хотел переправить одну его часть, но вместо того замарал цельный лист). Был растерзан толпой (обведено толстым слоем чернил, оставшееся же залито водой)...»

________

... И сотворила Богиня сына Небес, и вложила его во чрево Земли десницею кровавой, и окропила сушу грешную живительною влагой. И разверзлась земля, и пророс Человек, словно корень гнилой, всяко божие в себе отринув...

Вода обожгла пальцы. Столь ледяная, что кровь будто бы отступилась, оставляя после себя мертвенно-синие разводы. Август на выдохе шагнул вперёд, чувствуя, как немеет и отказывается подчиняться тело, а всё внутри стискивается, впиваясь в остатки тепла.

Даже воздух ледяной. Оттого дышать и больно. Жар болью пульсировал где-то на дне живота, и Д'артагнан невольно охватил себя руками, стараясь удержать в теле частичку жизни.

... Боже, отпусти наши грехи! Дети наши бездумны, так позволь им жить в миру! В твоём миру, Боже, справедливом и праведном!..

Кожа склизкая и податливая, словно тесто, липла к полу купальни, откуда мутными кругами расходилась соль. Отражение собственного лица дрожало в ногах, взирало испуганно и отрешенно, точно узник перед казнью.

Император не должен быть таким.

Император приближен к Богу. Ему не страшны священные воды, ведь это его кровь; его прямое продолжение; его жизнь, изредка подкидывающая радости и горести, та, что дарует ему волю Небес и позволяет властвовать над божьими землями. Сраженный священными водами не только недостоин власти. Он нечестив.

Так говорили. Август слушал. Так повелевали. Август делал. Власть – это жертва. Нельзя править, не отдав себя в подчинение народу.

... И принял Человек плоть, яко всё земное в неё облечено, и вкусил слабость, аки змий веру божию, и испил слёз немерено, ибо увидал он земные горести и страхи...

Вода поднималась с каждым шагом всё выше и выше, и вместе с ней всё сильнее распирало грудь желание воспротивиться, ворваться в сухую часть залы, укрытую пусть и жёсткими, но таящими в себе человеческое тепло коврами; вновь облачиться в душные ритуальные одежды, чтобы опять и опять ощущать зуд на теле.

Пальцы чуть подрагивали, и Август боялся выронить чашу из рук, утопить её содержимое. Толпа выла за спиной; гомон её превращался в раскатистый гром средь небесно ясных стен, именуемых домом божьим. Здесь жизнь рождалась, здесь же и иссякала. Здесь и предстояло отпустить себя прежнего, позволить всему былому раствориться в священных водах, а будущему – восторжествовать, впустить в тело новую жизнь. Очистить душу.

... Впусти нас, Боже, в дом свой, где царствует покой! Просвети нас, Боже, аки отец сыновей просвещает! Научи ремеслу своему, каким бы тягостным оно ни было! Да прости нам гордыню великодушно!..

Слезы горько-солёные на вкус. Август с трудом сделал глоток, сдерживая тошноту. Толпа призывно вскинула руки к куполу, что облачной пеленой укрывал головы собравшихся; для Д'артагнана, стоящего словно в самой низине храма, он казался особо далёким и желанным. Голоса набирали силу, напитывали воздух, что так и гудел от напряжения. Слова молитв всплывали в памяти, но на слуху оставались совершенно неясными, смутно отзывались дребезжащим глухим звуком.

А у чаши не было видно дна. Слезы горечью оседали во рту, обжигая язык и небо; Август задохнулся последним глотком, торопливо шагнул к ступеням, ведущим к самой кромке бассейна, в руки монахинь.

... И предстал Человек пред Богом в истинном облике своём, как блудной сын, к отцу своему явившийся; и взмолил он, на милосердие его уповая; и вручил Боже чашу вина рабу своему, и сказал: «Вот кровь моя, что желал испить ты, так вкуси её, как всякий самому Нечистому подобный». И испил крови Человек, и стал вмиг вездесущ, и узрел смерть своих близких, ровно как и врагов своих. И протянул ему Бог тогда ломоть хлеба на пашнях земных взращённого, и сказал: «Вот плоть моя, что желал ты с братьями меж собою разделить, так вкуси и её!». И узрел Человек земли, огнём объятые, и ненастья, деревья к земле пригибающие, и зарыдал на отцовском плече...

Нагота постыдна. А потому, когда Август вновь ощутил на себе ритуальное одеяние, разум настигло короткое успокоение.

Крестьянки, облаченные в белые рубахи простого кроя, сложили ему руки крестом, прочно перевязав их надушенным лавандой ручником; хороводом закружились вокруг, напевая что-то своё, совершенно незнакомое и чуждое. Они изредка задевали его руками, сужая круг и вновь расходясь в стороны, бережно покачивали его за плечи в такт своему пению. После остановились, сплетя руки, запрокинули головы, точно плакальщицы, затянули совсем уж невыносимую мелодию, более всего походившую на звериный вой.

... О, милостивая матушка! Отпусти меня этой ноченькою! О, матушка! Дай императора нашего вволю наслушаться! Он нынче в город наш прибыл, дабы просторы наши узреть, так дай же мне на него всласть наглядеться, пусть и из-за околицы...

Скрещенные руки отяготил новый бокал, до краёв наполненный вином, и ломоть свежевыпеченного хлеба. Август сделал несколько поспешных глотков, впиваясь в чашу зубами, стараясь не опрокинуть её; в тот момент хоровод вновь сузил круг. Девушки стояли плечом к плечу, охватив друг друга руками так, что их разгоряченные танцем тела вплотную соприкасались. Д'артагнан ясно чувствовал их сбивчивое дыхание, полуобнаженными шеей и плечами ощущал скользящие пряди их распущенных волос.

Когда же крестьянки расступились, Август предпринял попытку подняться, но земля предательски вывернулась из-под его ног, опрокинула его в омут помутнения и глухой боли.

Хотел сказать слово – с губ сорвался протяжный стон.

Хотел приподняться – окаменел.

Вмиг перестал чувствовать...

_________________

В бреду Август снова и снова видел события прошедших дней. Размыто, будто бы через плёнку, порой искаженно, но большею частью ясно. Особенно часто повторялась картина того утра, когда он в сопровождении Льюиса покинул мрачную и неприветливую усадьбу, пусть и временно давшую им кров, а вместе с ней и сам Эйсбург. На холме, откуда открывался вид на мятежный город, они ожидали гвардию, что разбила небольшой лагерь к северу от Эйсбурга.

На месте столкновения зияло кровавое месиво; человеческие тела вперемешку с землёй, рыхлые и расплющенные, гнили на солнце, источая лютый смрад. Он въелся в память столь прочно, что после мерещился цесаревичу всюду.

– Вот они – первые плоды Вашего правления, – ядовито заключил Льюис, окинув поле холодным взглядом. И эта неиссякаемая наглость была вполне оправдана: он точно знал, что Август не ответит. Не найдёт в себе сил, да и оправдываться не станет. – Скажите, хоть что-нибудь! Быть может, Вам станет легче, – он внезапно смягчился; встряхнул каштановыми кудрями, словно смахивая с плеч тяжкий груз, глянул на собеседника через плечо, легко как во время их поединка, с детской непринужденностью и самодовольством.

– Что Вы забыли в рядах гвардии? – Вопрос возник уже давно, теплился где-то на задворках сознания, незабытый, но нещадно заморенный.

Говорить о себе не хотелось.

Себя и без того много.

Порой даже тошно становилось...

Улыбка Льюиса медленно опала. Он отвернулся так, что Август, деливший с ним одного коня, мог видеть лишь его затылок, ссутуленные в напряжении плечи и очертания лопоухих ушей, время от времени выглядывающих из-под пены блестящих на солнце волос.

– От меня пожелали... избавиться... – Звучало ломано.

– И кто же?

– Любезные родственники. Кто же ещё?!

– Гвардия – не рядовое войско. Сюда не ссылают.

– То верно, – Льюис мягко кивнул. – За моим двоюродным братом здесь с рождения значилось место. Сам же он оказался слаб для службы, болезнен и хил. Его матушка, сестра моего покойного отца, глубоко оскорбилась тем завещанием, что оставил мой батюшка после ухода, и решила непременно свести меня в могилу следом за ним. А я решил более не гневать её. На том и покинул их. Не по своей воле, но и не против неё.

– И Вам не жаль?

– А что жалеть-то?! Жизнь ли, которая была мне скучна?! Людей ли, что тяготили мне душу?!

С того момента он замолчал мучительно надолго.

Разум в смуте живо рисовал вымышленные картины, в которых лицо Льюиса наполнялось отнюдь не фантазийной злобой, глаза сверкали точно факелы средь бела дня, опаляли изнутри. Он то бил Августа в живот до хрипоты и собственного бессилия, то душил его с неимоверной злобой так, что зубы сводило от натуги. А после картинка вновь исчезала, отбрасывая Д'артагнана обратно во времени, к полю, запаху гнили и душевному бессилию.

В коротком промежутке иллюзией возник тот незнакомец, владелец мрачной усадьбы. Он стоял в углу опочивальни, разглядывая обездвиженное тело наследника блёклыми серыми глазами. И более ничего. В памяти сменялись десятки черт, мало похожих меж собой, соскальзывали и расщеплялись, таяли.

Таяли.

И сам Август таял. Маслом растекался по постели, тонул в поту, окунаясь то в жар, то в холод.

Внезапно незнакомец оказался совсем близко; опустился на край постели, возложив свои руки на его плечи, и Д'артагнан с приливом боли ощутил, как плавится кожа под тонкими холодными пальцами, отслаивается от костей, тягучими сгустками падает на покрывала, застилая собой всё и вся.

Смута нарастала.

Теперь Август очутился посреди убитых горожан, полз по залитой кровью земле, волоча за собой переломанные ноги. Льюис наступал неспешно, наслаждаясь каждой минутой своего превосходства, замахнулся, чтобы нанести очередной удар. Наследник в страхе закрылся руками, зажмурился под настигшим порывом ветра. Но удара не последовало. В удивлении распахнутым глазам предстала стекающая с рук кожа, что капала на колени, источая жар и невыносимую вонь, точно что-то гнило внутри. В самом нутре Августа.

Незнакомец стоял подле, жадно вдыхая дурной аромат. С тонких губ слюной сочилась кровь; он стирал её пальцами, размазывая по светлой коже щёк, будто по чистому полотну. Всхлипывал, задыхаясь от боли...

_______________

Август Д'артагнан в трауре. В глубоком душевном трауре. Эти слова порхали с уст на уста у всех во дворце вот уже три дня. На похоронах статского советника Аберларда Фрашона, где Ленор впервые показалась в строгом бархатном платье, он не был; а ведь ей так хотелось предстать перед ним именно такой – не по годам серьёзной, сильной душевно, пусть и слабой физически. Полноценной. Но брат предпочитал скорбить в гордом одиночестве, спрятавшись за дверьми своей опочивальни, никого не принимая и не пуская дальше порога.

К ещё большей досаде на церемонию погребения явился господин Тайфер, нынче занимавший пост личного секретаря, Его Милости, господина Мандейна и всюду его сопровождавший. Фабиан приветствовал её, как ни в чем не бывало, обменявшись парой формальностей, холодно и сухо поцеловал её руку, и в том нашлось что-то приятное, вызвавшее волну тепла во всем теле.

За их спинами говорили. Наверняка, много дурного, но Ленор научилась пропускать мимо ушей то, что могло задеть за живое (оно самое было уж больно трепетным и чувственным).

Она не хотела приносить себя в жертву, попроси её умирающий отец или вся страна разом. Видела в браке лишь сюр, не более. Однако Фабиан ничуть не походил на "жертвенный алтарь" её жизни, а союз с ним не означал финал всего. Мало того, Тайфер в её глазах относился к тому узкому кругу мужчин, что никогда не испытывали недостатка женского внимания и ещё реже оставались одиноки. Правда, в толпе он всегда умудрялся держаться обособленно, говорил невпопад, терялся в присутствии новых лиц.

Пустые размышления о незбежном были прерваны внезапной вестью: Августа Д'артагнана отравили во время церемонии очищения, традиционно проводившейся перед самой коронацией. О случившемся знали лишь самые близкие, остальные же прибывали в счастливом неведении.

Ленор поспешно доставили во дворец в душном закрытом дормезе, полагая, что покушение может настичь и других августейших особ. Она ворвалась в опочивальню Августа сбивчивым, торопливым шагом, стараясь скрыть тревогу за маской холодности и сдержанности. Выходило туго.

Младший брат и советники в лице главы гвардии господина Ксавьера и, Его Милости, Мандейна, временно возглавляющего Имперский Совет, уже ожидали её там, такие же сухие и обремененные чужой болезнью. Рафаэль сидел в ногах у Августа, с присущей ему нежностью и трепетом взирал на брата из-под тяжёлых тёмных ресниц, изредка оглядывался на присутствующих, будто бы ища в них всё те же чувства; при виде Ленор поспешно вскочил на ноги, уступая ей место подле больного, но слов приветствия не нашёл.

– Его отравили ритуальным вином, – отозвался господин Мандейн, поднимаясь из кресла.

Он прибывал в особо скверном расположении духа, беспрестанно слыша за спиною порицания в свою сторону, слова, мол, он впустил в дом "сатану" – Фабиана – непременно любовника его молодой жены, присланного, чтобы совратить благочестивую Элли.

Фабиан смеялся. Он вообще страдал от беспечности в особенности в тех случаях, когда речь заходила о делах чести и совести. Однако пренебрежение к слухам не мешало ему с чуткостью и заботой относиться к Элли. И если раньше Мэриам воспринимал сие, как угоду себе, то теперь видел в том неприкрытую измену, насмешку, возможность уличить его в твердолобии и куриной слепоте. Всё чаще он стал замечать их любовь к уединению, всё острее воспринимал утренние чаепития, им самим извечно пропускаемые, всё больше отмечал те томные взгляды, что бросала Элли на Тайфера. Голова наводнилась тёмными мыслями, что так и зудели, не давая работать. Но высказать свои подозрения Фабиану напрямую мешало самолюбие. Его Милость не хотел даже допускать вслух саму возможность этого порочного союза, но и греть на груди змею, что вот-вот готова была впиться ему в горло, он тоже не намеревался.

К ещё большей досаде, Фабиану была назначена невеста – Ленор. Чернить имя самой императорской дочери, обвиняя её избранника в измене, хотелось менее всего. В светских кругах не поймут и не примут чужих волнений, не разделят переживаний.

Было не до Августа. Совершенно. Его болезнь раздражила чуть ли не каждого, кто узнал о ней. Даже Ленор тяготилась ею, не желая находиться во дворце; во всём ей виделся предлог, чтобы подольше задержать её в отчих стенах, в кругу нелюбимых лиц, привязать её к более «неродному» старшему брату.

– Его Высочество уже идёт на поправку, и если выздоровление продолжится в том же темпе, то к церемонии коронации Август будет в прежнем здравии, – произнёс господин Ксавьер, целуя Ленор руку.

– Разве не будет более благоразумным перенести церемонию на пару недель, пока он окончательно ни окрепнет? – девушка опустилась на кровать, взяв тяжёлую ладонь брата в руки, как делали это по негласному обычаю горюющие девы.

– Мы не можем более откладывать коронацию. Время, увы, не на нашей стороне.

– Раз так... – она печально склонила голову.

– Как и не можем откладывать Вашу с господином Тайфером помолвку, — тотчас добавил Мандейн сквозь зубы.

– О! Уж поверьте мне на слово! – Воскликнула она, не сдержав раздражения. – С этим можно и повременить!

– Ошибаетесь. Его Величество не намерен оставлять Вам и трети наследства, ежели Вы пожелаете ослушаться его воли. Будьте благоразумны! Не нам, мужчинам, учить Вас женской мудрости и не нам способствовать Вашему браку. Но даже со стороны незаинтересованной правильное решение очевидно – обручитесь. Этот брак не больше, чем формальность, оттого и не стоит относиться к нему так щепетильно.

Рафаэль поднял на неё глаза, будто бы одобряя сказанное и моля пойти на уступки. И виделось Ленор в этом жесте истинное предательство, ожидаемое, но всё же болезненное.

– Оставим это! Здоровье Августа сейчас важнее... К тому же... Я бы хотела переговорить с ним... Как скоро он придёт в себя?

– Врачи говорят, что уже завтра утром.

– В таком случае, утро вечера мудренее. А пока оставьте нас ненадолго.

Советники покинули опочивальню с явной неохотой. И стоило дверям хлопнуть, как Рафаэль стремительно обошёл сестру кругом, достав из внутреннего кармана фрака плотно свернутый лист бумаги.

– Пришло на твое имя невесть от кого...

Ленор в секунду вспыхнула, кинулась, стараясь выхватить записку из его рук, но юноша сумел вывернуться, отскочил в сторону.

– Уже подумал, что у тебя появился поклонник, вот и не смог удержаться. Прочёл. – Он вновь увернулся, чувствуя на себе её гневный взгляд. – Здесь стихи... Я зачитаю тебе вслух... – Он внезапно замялся, но не от чувства совести. В горле пересохло. – «Пламя сокроет нас от чужих взглядов... Ему нашу тайну отдаю я во власть... и даже не будь меня с Вами рядом, ему надышаться дадите Вы всласть».

Ленор побледнела, осела в кресло напротив.

– Странно, как для любовного признания, не находишь?! И тогда мне в голову закралась мысль: быть может, это шифр?! – Светлые глаза чуть блеснули, искрами проклюнулись сквозь матовые краски. – Я попытался проявить текст над огнём... Читай!

Он впихнул письмо Ленор прямо в руки; та молча окинула написанное беглым взглядом, потупилась, уронила лист на дрожащие колени.

– Измена – дурное дело, – бросил он, поспешно выбежал из спальни.

_________________
Рада представить вам горячую эстетику с Августом Д'артагнаном от великолепной kiararesh