«... Тело Матиса Тьерсона, короля Пустоши, чья душа была третьей, придали огню. Его, посланника богов, принесли в жертву во время Великого голода, унесшего ни одну сотню жизней, в надежде, что всевышние смилуются, на крыльях небесной конницы принесут долгожданные дожди, и бесплодные земли впервые за долгие месяцы расцветут.

Огонь - чуждая всему живому стихия - поглотил тело без остатка; прах его обратился песком, ветром разнесся над Пустошью. А следующим утром огненный дождь обрушился на землю...»
_____

Дом! Милый дом! Элиас всё думал, что при его виде почувствует радость, но мерило счастья внутри отягощено внесло коррективы, отвесив своё неумолимое "нет". Когда меж окон дормеза сквозь темноту наступающего вечера замелькал пресытившийся глазу белокаменный силуэт, в сердце что-то ёкнуло, защемило, взвизгнуло подобно неповоротливой скотине под рукой мясника. И затихло. Дом - символ неизменности быта и самой жизни - вмиг потерял всякую прелесть, холодной безликой глыбой застыл перед глазами. Окутанный синеватой дымкой, он сурово взирал кругом, оттого на душе становилось зябко; хотелось спрятаться от этого всепоглощающего взгляда, скрыться из поля зрения этой грозной фигуры, хранящей в себе память о долгих семнадцати летах, проведённых в его промозглых стенах. Вся жизнь Элиаса. Всё его прошлое и настоящее застыло в едином облике - ледяном, каменном, казалось бы, несравнимым с чувственным миром человека. Всё, что Элиас так любил и лелеял, так боялся изувечить, теперь вызывало отторжение.

Что-то поменялось. Определённо. Неужели эта поездка изменила его?! Пара дней в столице тянулись дольше прожитых лет, мало того, были ярче и насыщеннее. Приятия, однако, не вызывали. Нутро отторгало их, встречало враждебно и яростно, но противостоять не смело.

Элиас выскользнул из дормеза, стоило тому остановиться, замер в испуге, не смея ступить и шагу.

- Что-то стряслось? - Регон внезапно возник из-за спины; всю дорогу он пытался заснуть, тогда же выглядел помятым: волосы взъерошены, густые брови взлохмачены, круги под глазами стали ярче и чётче. - Вам дурно?

Элиас покачал головой. Мысли путались, разум будто в помутнении, слабость степенно окутывала, медленно, но верно погружая в растерянное, сонливое состояние.

На пороге дома их ждала взволнованная горничная, в спешке принявшая из рук Регона багаж.

- Что у Вас творится? - Просипел Триаль сквозь зубы. - Где Хармс?! Почему здесь Вы, а не дворецкий?! Ему напомнить об его обязанностях?!

- Господин Триаль! Что Вы! - Она неуклюже распахнула дверь, кутаясь в серую шаль. Только тогда Элиас заметил, что под нею у женщины одна лишь сорочка.

- Потрудитесь объяснить!

- Хармс болен. У него жар. А мне... Мне ведь совсем не трудно встретить вас! - Она суетилась, принимая из рук Регона пальто, обратилась было к юноше, но застыла в изумлении. - Господин Ревиаль! Вы в своей манере, Всевышний меня прокляни! Ну куда... Куда в таком виде! Вы, должно быть, совсем продрогли! Надо нагреть воды... - Она хотела кинуться к ванной, но рачитель остановил её.

- Не утруждайте себя, Мира. Будьте добры, подайте нам кофе в багровую залу. И ложитесь спать.

Горничная помрачнела, тихо переспросила:

- В багровую залу? - Замешкалась. - Уже довольно поздно... Вы уверены?

- Если бы я не был уверен, то не стал просить бы Вас. - На редкость спокойно заметил он. - Прошу Вас, поторопитесь. Час и вправду поздний.

Слуг меняли с периодичностью раз в три месяца. Поначалу юноша утруждал себя запоминанием имён "новоприбывших", но после потерял в этом всякую нужду. Об Элиасе они не знали ровным счётом ничего, оттого и дичились его, держались холодно и отстранённо. К Регону же относились с особым уважением, видимо, наслышанные о том, сколько лет он отдал службе при этом доме. Однако Миру Элиас запомнил сразу, стоило ей появиться на пороге его тихой обители. Запыхавшуюся, с двумя баулами, полными кухонной утвари, с круглыми, широко распахнутыми от удивления глазами; её, кажется, выписали откуда-то из глубинки, где провела она и детство, и юность свою. Служила при десятке домов: то прачкой, то нянькой, то кухаркой; по молодости даже в личные секретари угодила, где вместо хозяйских расходов считала обещания, данные тамошним господином, питавшим к ней нездоровую страсть. Сбежала от него под венец. По любви или нет - того не знала сама. Ведала лишь то, что остепениться так и не вышло. Оказалась она бездетной, а муж и вовсе скоро захворал и слег в могилу. Зима в том году выдалась тяжёлая. Голодная. И Мира всё думала, что сама не переживёт её, но судьба смиловалась...

К Элиасу горничная относилась тепло и ласково как никто другой, и поначалу его, привыкшего к холоду и отстранённости, раздражала её излишняя забота. Но не прошло и недели, как он привык к её извечным волнениям и причитаниям, к пустым хлопотам и зря проливаемым слезам.

Каждое утро она вместе с двумя молоденькими служанками одевала его, щебеча о чём-то своём, и в первый из таких сборов неловко заметила:

- Вы так бледны. Даже удивительно. И волосы у Вас белее январского снега. Чудо, да и только, - на что Элиас лишь пожал плечами.

Себя со стороны не видел ни разу. В зеркалах всегда отражалась одна из пятнадцати душ (кроме его собственной), и он уже смирился с мыслью, что так и умрёт в счастливом неведении, не зная красив ли, уродлив ли.

Впрочем, так даже лучше.

Во время общего завтрака Мира суетилась в его спальне: заправляла простыни, взбивала подушки, намывала и без того сверкающие полы. И именно она предложила наполнить некогда унылую комнату цветами, принесенными из сада. Регон отнёсся к мысли с присущим ему скептицизмом, но запрещать не стал. Элиас взялся за дело без какого-либо энтузиазма, пока на ум ни пришла идея вручную расписать парочку глиняных горшков. За ними последовали столбики кровати, некогда белая стена с единственным в спальне окном и собственные руки. В тот злополучный день Регон обнаружил подопечного перепачканным краской, раскинувшимся на полу в безбожно замаранной сорочке и таких же льняных брюках. И надо бы отметить, что краска с кожи отходила туго. Регон бранился, не стыдясь самых дрянных выражений. Элиас смеялся от всей души и последующие дни ходил в зелено-голубых пятнах, чем вызывал ещё большее смятение слуг.

Наверняка, они полагали, что он окончательно выжил из ума.

А через пару недель он слег с жаром и кашлем. Помнится, Регон недовольно процедил тогда, что если Элиас умрёт так, то и самому ему останется недолго, ибо вздернет его на виселице император, и после пятнадцати лет преданной службы это будет действительно горькая и нелепая смерть.

- Как Вам не стыдно! - Мира была единственной, кто за эти годы повысил на Триаля голос. - Только о себе и думаете!

Тогда обошлось. Выходили. Долго и мучительно отпаивали травяными настойками, вкус которых, кажется, навечно отпечатался во рту; ставили банки, парили до умопомрачения, чуть ли душу из тела не вынули, однако же поставили на ноги. И всё стараниями Миры. Её потом и кровью.

Тогда, по возвращении домой, она вновь была взволнованна; прекословить не стала, поспешно засеменила в сторону кухни.

Багровая зала предназначалась для сеансов. Ключ от неё имел только Регон, слуг дальше её порога не пускали, и всё, что происходило в её стенах, оставалось также сокрытым.

Сеансы были сколько Элиас себя помнил. Час, день, неделя, месяц, время года — не важно. Сеансы есть и будут вне зависимости от обстоятельств и самочувствия. И с каждым годом они становились всё длиннее и длиннее, большей тяжестью отзывались в плоти. Года, эдак, два назад Элиас пытался противиться: дни напролёт прятался в саду; запирался в комнате на внутренний замок, который Регон после первого же такого поступка в ярости срезал; бил посуду, совершал бессмысленные попытки побега. После одной из них (наиболее удачной) заплутал в лесу, продрог и ко всему этому нарвался на охотничьих собак и, если бы не вовремя подоспевший Регон, лежал бы юный господин Ревиаль с перегрызенным горлом. После этого терпение Триаля исчерпалось, и он избавил юношу от сеансов. Правда, на пятый день вольной жизни, когда Элиас перестал слышать даже собственные мысли, а тело отказалось подчиняться его разуму, сеансы стали вынужденной мерой. Наверное, начиная с этого момента, в душе поселилось смирение. Теперь он шёл на жертву без ссор, скандалов и сопротивления, понимая, чем обязан этим часам мучения.

Здравый рассудок всего дороже.

Регон долго возился с замочной скважиной, с трудом открыл дверь залы. Тотчас за спиной возникла Мира с подносом в руках, и рачитель, предвидя расспросы, бросил поспешное:

- Ступайте! - Принял кофе из её рук.

В багровой зале стояла темень. Шторы здесь тяжёлые, крупными темно-алыми складками лежали на укрытом чёрным ковром полу; воздух застоявшийся, полный чудных благовоний, так что грудь распирало; мебель массивная, выдержанная в тёмных оттенках под стать интерьеру.

- Чем быстрее сядем, тем раньше будем, - заключил Регон, сновавший по комнате.

Он свалил на стол груду стеклянных трубок, ловко собрал их в единый аппарат, названный Элиасом "курительной лампой". Круглый, с множеством тонких стеклянных ответвлений, переплетающихся между собой, он более всего походил на осьминога. Регон бережно положил в каждый из десяти отсеков горсть той или иной травы, привезенной специально из столицы, аккуратно, дрожащими руками поднёс огонь свечи к фитильку у самого основания лампы.

- Глоток кофе напоследок? - Глянул исподлобья.

- Пожалуй, - юноша отстранённо пожал плечами.

В животе гулял ветер, и чашка выпитого кофе погоды не сделала.

Лампа нагрелась, масло в ней вскипело, и из трубок повалил густой иссиня-черный дым, мощным столбом ударивший в потолок. Элиас вдохнул его полной грудью, чувствуя, как сознание степенно растворяется, ослабляя свою хватку, выпускает в этот мир нечто иное...

_____________

Это было правильное решение.

Руки тряслись как никогда. Кисть норовила выскользнуть, с треском упасть на пол, закатиться в самый дальний угол комнаты, и тогда пиши пропало. Фабиан прямо-таки видел это; до боли сжимал пальцы так, что они коченели, больше прежнего дрожали.

Он прятался в мастерской, как забивается под прогнивший пол самый мелкий и жалкий таракан, чуть только заметивший опасность. Здесь было грязно. Откровенно грязно. Пыль клочьями летела под руки, стоило ветру ворваться в комнату, потому приходилось держать окна закрытыми. Но старые рамы не сносили кайриспольских холодов, хоть до зимы было ещё далеко. Стоило ударить первым морозам, и в мастерской станет совсем невыносимо. Сквозняк, товарищ хитрый и сварливый, надолго поселился там, тревожа всякого, кого волей-неволей заносило на порог. Во время дождей стены покрывались разводами, вода лилась прямо на голову, и деться от неё было некуда, сколько ни моли, ни кричи. Крыша старая, трухлявая, невесть на чём держалась, и Фабиан порой просыпался в холодном поту, видя во снах, как срывает её ветер, треплет так, что дым столбом, разносит по миру по частицам, а с ними и добрый десяток начатых работ. Родилась паранойя. Под её деспотичным руководством Тайфер медленно, но верно принялся перевозить картины вместе с материалами в отцовский дом. Там всё это немногочисленное, с первого взгляда, добро складировалось по углам и комодам, изредка попадаясь под грубую отцовскую руку. Теперь же таиться было не от кого. Разве что от совести, которая не позволяла перевести остаток вещей в дом и творить среди уюта и тепла. Посмертно очернять скупую на признание обитель не хотелось. А потому Фабиан снова прятался. Кажется, сам начинал скрываться от своих чертей.

И всё же это было неправильное решение.

Его главная страсть стоила слишком дорого, поэтому приходилось обременять себя Эвелин. Она позировала как начинающим художникам, испытывающим нехватку в средствах, так и стареющим представителям ремесла, не нашедшим ярого отклика у беззубой аудитории, но не желающим бросать любимое дело. Фабиан не попадал ни в одну из категорий; красоты в Эвелин разглядеть так и не сумел, то ли в силу собственной юности, как любила едко замечать девушка, то ли просто-напросто ничего не смыслил в женской привлекательности.

Сколько бы дней они ни проводили вместе, так и не смогли почувствовать друг друга. Эвелин искренне не понимала его картины, позировала без охоты и старания, да и сама натура из неё выходила на редкость унылая. Её малое держало в этих стенах. Возможно, личная симпатия, возникшая за это время; возможно, щедрость Фабиана, который порой платил больше нужного; возможно, ощущение безопасности, холодность и сдержанность Тайфера, которой так не хватало прочим живописцам.

Ужасное, омерзительное решение.

- Всё! Больше не могу! Совсем замёрзла... - Эвелин поспешно опустила венок на пол, закуталась в одеяло. Босые ноги посинели от холода, и она неловко переминалась на месте, пытаясь согреться.

Фабиан ещё сильнее сжал карандаш, мысленно превозмогая совесть, пытки которой становились совсем невыносимыми, полностью затмили разум, и грифель карандаша треснул, мелкой крошкой посыпался на пол.

- Прости! Я просто... - Эвелин в испуге вздрогнула, уставилась на него полными лунами глаз.

- Нет! Что ты! Не в тебе дело! - Он отстранился от холста, сцепив руки.

- Что-то не так? Ты сегодня сам не свой, - она облокотилась на столик посреди комнаты, отодвинув в сторону черновики работ. Фабиан всё обещал себе, что закончит их, но втайне признавался в обратном.

- Всё... В порядке, - проговорил еле слышно, зная, что она уловит сомнение в его голосе.

- Зря ты не поехал вчера с нами. Было весело. Ночью Даспир действительно красив, а ты знаешь его, как никто другой. Уверена, будь ты с нами, было бы в разы лучше.

- Куда уж... - в сердце закралось сожаление, хоть его никто и не звал. - Ты ведь знаешь, я был обязан встретиться с одним важным для меня человеком. - Хотя после самой встречи Ленор не попадала под критерии "человека", повела себя то ли как леди, то ли просто по-свински.

- И как прошло? - В её голосе мало интереса, скорее удрученность.

Отвечать честно не хотелось, однако скрывать правду не имело смысла.

- Скверно, - просто. Не больше и не меньше.

- Что ж... - Эвелин, кажется, не нашлась, что ответить. - Льюис вспоминал тебя весь вечер. Он только вернулся из Эйсбурга, и надеялся увидеть тебя, но... Сам знаешь. Хилер тоже спрашивал о тебе. Просил передать, если увижу, мол, вам нужно встретиться и переговорить с глазу на глаз. Что-то первостепенной важности. Мол, с предыдущей встречи ты сбежал, да и говорить с ним не хотел. Скажи, между вами что-то произошло? - Её каменные черты сгладила заинтересованность, и в тот миг Фабиан понял, что так отталкивало от неё всё это время. Эвелин была подобна скульптурам: холодно-прекрасная, точеная, безупречная. В ней не хватало жизни. Воздуха.

- Я бы не назвал это ссорой.

- Расскажи. Ты ведь знаешь: я никому.

Фабиан покачал головой.

У Хилера было много лиц. Он на удивление ловко умел проникать в самое человеческое сердце, вскрывая все его раны и проплешины, вороша былые невзгоды, вытаскивая наружу то, что некогда скрывалось за семью замками. Фабиану когда-то не повезло попасть под его загребущую руку. И ловушка захлопнулась, отсекая путь назад... Их взаимоотношения походили на бесконечную кривую с десятком падений и взлетов. Фабиан то восхищался им, как ребёнок восторгается своим кумиром, то ненавидел всем сердцем; то проникался искренней дружбой, то видел в нём врага; то доверял как самому близкому и родному человеку, то боялся выдать малейшую эмоцию в его присутствии. Но Хилер чувствовал его, как собаки чувствуют человеческий страх, угадывал, считывал на уровне мыслей и подсознания.

Попытка разорвать всяческие отношения тоже оказалась провальной. Ещё лучше, чем внушать слабость Хилер умел разве что убеждать в силе, давать уверенность и сглаживать конфликты. Тайфер повёлся вновь, думая, что держит ситуацию под контролем, надеясь, что вновь взял всё в собственные руки. Когда же мрачная реальность вновь стала очевидной, оказалось слишком поздно. Теперь Хилера и Фабиана связывало нечто большее, чем общее дело. Убийство. Жаль, отражение оно нашло в них абсолютно разное: Фабиан шёл на дно, без сил и желания бороться за жизнь, а Хилер стоял на суше, несгибаемый под ветром перемен. Отсутствие малейшей гуманности — вот его сила. Но только зачем он добивался встречи? Посмотреть на то, как Фабиан тонет? Протянуть руку помощи?

- Дай, хоть посмотрю, что там получается, - Эвелин подошла к мольберту, на ходу приспуская с плеч одеяло; её тонкая рука скользнула по запястью Тайфера, выхватывая из его ладоней сломанный карандаш.

- Хм... - Она надула губы. - Это совсем не я. - Облокотилась о спину Фабиана, обвив руками его шею, и он почувствовал жар её тела. - Я права? Это не я. Кто она? Этого-то ты скрывать не станешь?

Он попытался отстраниться, но она лишь сильнее приникла к нему, не давая вывернуться из-под своих цепких рук. Одеяло водопадом обрушилось с её плеч, пышными серыми складками опало к ногам.

- Кого бы ты ни писал — везде она. Во всех твоих картинах. Её глаза, губы, нос... Кто она?

Но Фабиан не видел того. Он слеп, а пишет, повинуясь чувству, сам не ведая кого. Натурщицы в его деле — отголосок реальности, жалкие пародии мыслей и образов, совсем мало схожие с самой идеей. Но тогда он впервые по-новому посмотрел на набросок, вгляделся в каждую линию и рождаемую ею черточку, без предвзятости и себялюбия. И с невообразимой ясностью увидел её...

Ленор. 

Она взирала на него из-под тумана ресниц густым и сладким, как мед взглядом; её тонкие губы в тёмной туше штриховки обнажали крохотную щербинку меж передних зубов; изогнутая в напряжении шея с глубокими тенями, переходящими в острые ключицы, кажется, вот-вот сломится под тяжестью густых роскошных волос. Змеями они вились, сплетаясь друг с другом, застилали плечи и грудь, липли к коже, застывая на щеках и губах игривыми прядями, путались и переплетались с кроваво-красными крапинами бус. В руках она сжимала грузный венок: плетение чёрных лент и еловых ветвей в обрамлении позолоты. А у босых ног расстилалась кровавая река шёлка с редкими вкраплениями свеч.

Демонический образ.

Истинная Ленор...

_____
Замечательная эстетика от Cabiria5