«... Фредерик Пауэлл, шестой в порядке душ, предотвратил закат воистину великой Лиронии, но  собственный избежать так и не смог. Его век был длинен, полон, замкнул чреду тех своих предшественников, что были в силах совладать с разумом, сумели покорить ненасытные души, в безумии отыскали вечную мудрость. Вся Лирония ликовала, одержав победу в затяжной войне с Кельской Империей, пока её «вождь» изнемогал в гордом одиночестве. Он не хотел представать слабым даже тогда, когда иссякли всякие силы. Не хотел подчиняться тому, что некогда породило его, а теперь, распознав брешь в его рассудке и немощь в его теле, отрекалось от него, отдавало его на порицание смерти. И он канул. Утонул в небытии чужого разума...»

_______

Он вошёл в комнату размеренным шагом, вразвалочку, ставя ногу престранным образом: внутренняя часть стопы была оторвана от пола, в то время как внешняя стояла ребром, оттого он спотыкался, непроизвольно переминаясь с пятки на носок. Пальцы отдались звонким хрустом, Регон вытянулся во весь рост, ощущая, как натягиваются мышцы, а вместе с ними и каждая клеточка кожи, как расправляется смятая за ночь рубашка, чтобы в едином порыве вновь собраться глубокими складками.

– ... Чашку кофе бы. Или какао. Со сливками бы. Но без сахара... – Часть внутреннего монолога невольно выбилась наружу, застыла на губах потрескавшейся коркой.

Элиас, сидевший посреди кровати, тяжело вздохнул, одним лишь действом выражая всю грузность бессонной ночи. Задремал он лишь под утро, когда сознание устаканилось; тогда же чувствовал себя так, будто побывал прямым участником дикой средневековой пляски, лёжа под деревянным настилом, какими "ласково" укрывали вражеские тела, и, слыша, как собственные внутренности медленно сворачиваются во что-то несуразное, перемолотое ногами десятков и сотен пирующих гостей. А в голове странное затишье...

Штиль.

Регон торопливо поднял заброшенные в угол комнаты ботинки, воззрился на Элиаса исподлобья, но браниться почему-то не стал. Впрочем, его взгляд был красноречивее пустых слов, которые куда чаще оставались незамеченными в сутолоке буден. А взгляд... Взгляд заставлял застыть, стиснуться, будто душа нараспашку, чувствуя, как ветер негодования нещадно треплет её. Элиас не умел так смотреть.

– Доброе утро, – бросил как-то невпопад и совсем уж не по-доброму. Пусть! Традиции необходимо блюсти, как бы ни сложились обстоятельства. Говорят, не пожелаешь доброго утра – день не начнётся, так и останется в своей завязке, не подчиняясь ни солнцу, ни стрелкам часов.

– Доброе, – Регон протяжно зевнул, запоздало заслонив рот рукой; озадаченно потёр щеку: щетина неприятно колола кожу, зудела. – Мне надо ненадолго отлучиться. Поднакопились кое-какие дела, надо отправить парочку писем... А Вы побудьте здесь. Когда вернусь, наймем экипаж, немедля отбудем. Постарайтесь "собраться" к этому времени. – Он встряхнул плечами, демонстрируя ту саму "собранность", натужно улыбнулся.

Элиас понятливо кивнул, косо наблюдая за тем, как Регон бросил ему в ноги обувь, параллельно заправляя выбившиеся концы простыни, наконец разогнул спину, огляделся. Взгляд пал на тумбу.

– Что это? – Крохотный бумажный сверточек попал под его руку.

– Цветок. Бумажный цветок, – юноша побледнел, поспешно спустил с кровати босые ноги, потянулся к тумбе, но опоздал. Регон уже вертел незамысловатое украшение в руках.

– И откуда он у Вас?

– Нашёл, – врал неумело, при этом сам практически поверил в сказанное.

– Не припомню, с какого времени Вы стали коллекционировать подобного рода мусор?! Где Ваша былая брезгливость?! – Он ядовито усмехнулся.

Элиас промолчал. Потупился.

Цветок принадлежал Ленор. Он подобрал его в память о ней, чувствуя отголосок её невидимой глазу души. Спрятал находку в массивом манжете блузы; весь оставшийся вечер ощущал терпкий аромат по телу, упиваясь возможностью мысленно оказаться в чужой коже. Быть кем-то иным.

Он смаковал её душу, как растягивают удовольствие дамы, ухватившие со стола последний десерт, как медлят перед выстрелом уверенные в удаче охотники, давно заприметившие свою жертву, как боязно вкушают впервые вино, не желая пьянеть. Как исполняют мерзкий долг, так комично ознаменовавший смыслом жизнь.

– Дамское украшение, причём весьма дешёвое. Такими обычно украшают прическу. Редкостная безвкусица, надо бы отметить. – Скосил глаза на Элиаса. – Вы ничего не хотите мне сказать?

– Ничего, – и действительно. Желание говорить с Регоном кануло в небытие.

– Вы уверены?

Юноша кивнул, уверенный как никогда.

– Что ж... Как знаете. – Он смял цветок в руке так, что тот премерзко захрустел.

Развернулся, неспешным шагом направился к выходу, у двери, правда, ненадолго замер, бросил через плечо:

"Захотите подкрепиться – спуститесь на первый этаж, в обеденную. Я заказал Вам завтрак", – скрылся из виду.

Странное ощущение захлестнуло Элиаса в тот момент. Вмиг стало чем дышать, а вместе с тем казалось, что потолок вот-вот обрушится на голову. Так всегда бывало, когда Регон оставлял его в одиночестве; странно, но именно он, каким бы ненавистным порой ни бывал, умело подпирал основы мироздания как своего, так и Элиаса, организовывая и собирая по частицам всё и вся, не щадя при этом сил. Но уж лучше жить в хаосе, чем под извечным гнетом.

Юноша сполз с кровати, неуклюже балансируя на одной ноге, поочерёдно натянул ботинки, зашнуровал их криво и небрежно, отчего нога свободно болталась в образовавшемся пространстве. Мысленно проклял свою неумелость и все те дни, когда позволял слугам одевать себя.

Выбежал из номера. Ринулся вниз по лестнице, неотрывно смотря в пол, наблюдал за тем, как болтаются свисающие шнурки, постукивают о плиты твёрдые их наконечники. Ворвался в обеденную, отмечая, как преобразилась она в свете дня. Теперь яркая, блистающая декоративными колоннами, она проступала чудным шахматным рисунком.

– Доброе утро. – Внезапно возникший официант застал врасплох. – Элиас Ревиаль, верно?! Пройдёмте...

Расположили за столиком в самом центре помещения, подали блюда. Простые, но щедрые в своём количестве.

Забота Регона была пустяшной. Он всегда старался сделать как лучше, а выходило... Выходило как обычно. Но Элиас с постоянством принимал его старания, пусть и не мог оценить их в полной мере, с радостью и довольством, что кто-то в этом "порочном", бездушном мире криво-косо, а всё-таки стремится воплотить свои волнения о нём в реальность.

Все три блюда остались нетронутыми, кроме корзинки с хлебом. Ревиаль мучительно долго жевал его, чувствуя на себе взгляды гостей, прежде чем осознал, что чьё-то присутствие – очередная обманка его разума. Только за дверью то и дело мелькали силуэты горничных, да и те не замечали его.

Но одиночество продлилось недолго. В залу стремительно ворвался Тайфер-младший, бледный и взъерошенный, будто сам не свой. Он окинул помещение невидящим взглядом, сбивчивым шагом подошёл к столику Элиаса, и, кажется, совершенно не замечая его присутствия, расположился напротив. Сухие губы были плотно стиснуты в тщетном усилии превозмочь себя; белая кожа отдавала мертвенной синевой, в некогда стеклянных глазах застыло замешательство.

– Вы позволите, – голос сохранил прежний оттенок, остался неизменно приятным, – я побуду здесь...

Отказать не посмел бы. Коротко кивнул.

– Я так и не успел представиться. Фабиан Тайфер, – он протянул ему руку, и был этот жест полон странной, доселе незнакомой отрешенности.

– Элиас Ревиаль, – пожал ледяную от пота ладонь, настолько крепко, что собственные руки взмокли.

– Вы здесь проездом?

– Да... Был на ужине госпожи Ла'Круэль...

– Неужто?! Странно, что я не заметил Вас, – лицо Фабиана секундно просветлело, померкло также быстро. – Думаю, Вы согласитесь, что было весьма-весьма тоскливо.

Элиас пожал плечами: не с чем было сравнить.

– Не вижу в подобных вечерах ни капли прелести. – Продолжил Тайфер. – Покер, застолье и разговоры – более ничего. Последнее особенно утомляет. Эти светские беседы, ей-Богу, как каторга. Однообразны и рутинны. Дома, сады, новые лица... А что ещё вообщем-то обсуждать?! – Звучало саркастически. – Пустые разговоры, такие же и собеседники. — Он ненадолго прервался, наклонился вперед, вкрадчиво произнёс. — Простите за странный вопрос, понимаю, это не моё дело, но кем Вам приходится господин Триаль?

– Регон – мой рачитель.

Фабиан опешил.

– Слуга?

– Это довольно поверхностное и грубое суждение, – однако правдивое.

– А как прикажете толковать?! Не иначе! – Тайфер выглядел озадаченным. – Я не могу ошибаться... Мне говорили, что он знатного происхождения. Бесспорно родовит. Мол, есть у него усадьба где-то здесь, в Даспире, но он, вот уже как пятнадцать лет, в ней не появлялся.

– Не сведаю, – отсек, не желая развивать более эту тему.

Сам Регон не любил говорить о своём прошлом. Ранние годы отдал службе, единственной возлюбленной был жестокосердно отвергнут, в свободное время тяготился учебой и даже намеревался из франтов "уйти" в педанты. На двадцатом году жизни был замечен властями и призван исполнить незавидный долг перед тщетно любимой родиной. Оказался брошенным на амбразуру в старенькой усадьбе на краю столицы в окружении вшивых нянек и с двухлетним Элиасом на руках. И привитыми обещаниями на устах.

Не взывал к Богу.

Не веровал.

Не уповал на судьбу.

Вот и всё. Большего о себе Регон не говорил.

– Ладно уж, – Фабиан, кажется, чувствовал, что разговор не клеится, – что мы всё о нём, да о нём. Давайте, о Вас!.. Вы, должно быть, сейчас учитесь?

– Уже отучился.

– И где же?

– Вестмундская Академия на юге Лиронии.

– Лирония! – Фабиан вздохнул, и было в этом что-то мечтательное. – Какая прелесть, однако... Иной мир, можно сказать... Странно представить, что где-то там, за чертой нашего несчастного Кайрисполя, жизнь бьёт ключом, а человечество неуклонно идёт вперёд. Здесь же время остановилось. И сколько ни сменяется власть, мы неизменно остаёмся при тех же дрянных порядках, в том же хаосе и той же разрухе. Правильно говорят, Кайрисполь – болото; окажешься здесь, и тебя неизбежно затянет по самую голову.

– Вам бы поосторожнее быть с подобными высказываниями, – не смог не заметить.

– А Вы со мною не согласны? – В голосе искрилось удивление. – Мне думалось, живя в Лиронии, вмиг проникаешься духом свободы слова и мысли.

Наверняка, так оно и есть, жаль, Элиас не посмел бы признаться, что Лирония для него – недосягаемый порог мечтаний, как и для всякого, чья жизнь безвольным семенем упала на злосчастные кайриспольские земли.

– Раз здешние порядки столь плохи, почему бы Вам не отправиться за границу? – Вопрос неустанно напрашивался.

Лицо Фабиана, степенно оживающее в течение разговора, исказилось новой эмоцией: тонкие угольные брови, контрастирующие со светлыми прядями волос, престранным образом выгнулись, словно вздымающиеся волны, промеж которых сложились две глубокие впадины-складки; стекляшки-глаза, отразившие одну из душ Элиаса, коротко вспыхнули, как загораются глаза людей, чья жизнь подвластна навязчивой идее и нарочитому героизму; тонкие губы сомкнулись с большей силой, но теперь от прилива самодовольства. Однако бледность не сошла с его лица.

– Я привязан к этой земле, привязан к этому небу. Мне некуда податься. Кроме как здесь, не вижу своего будущего. По крайней мере, здесь мне оно обещано.

– "Обещано"? – Элиас вопросительно вздернул бровь.

– Как представлю, что сорвусь куда-нибудь на другой конец света, аж дух захватывает... Благо, вовремя понимаю, что жажда свободы и надежды на лучшее будущее – всего-навсего дурман и иллюзия. Знаете, я завис в действительно глупом и беспомощном положении: живу на попечении своего отца, всецело от него завишу. И даже если выпрошу у него малейший капитал, сорвусь за границу, то иссякни эти деньги (а они иссякнут рано или поздно), я буду вынужден вернуться в Кайрисполь, приползти на коленях, подобно блудному сыну, вновь окажусь на его попечении. Так есть ли в этом смысл?! Есть ли смысл бежать от проблем? – Звучало вопросом, отнюдь не утверждением. – Менять, менять и менять... Этот мир жаждет перемен. Нашей стране они жизненно необходимы.

– А Вам худо живётся?

Жизнь Элиаса статична; словно картина, она застыла в едином действе, неподвластная изменениям. Впрочем, он сам никогда не грезил ими, въелся ногами в бренную землю стабильности.

– Странные у Вас... – Он демонстративно закашлялся. – ... суждения...

– Вполне обыденные, как по мне.

– Тем они и плохи. Неужели Вас ничуть не волнует нынешнее положение дел?! Сейчас молодёжь как никогда вовлечена в политику.

– И много ли толку?! Политика портит людей. Горько, но факт. – Впервые безразличие отступило, и Элиас позволил себе выразить хоть одну эмоцию – сердитость. – Займитесь лучше своей жизнью.

– Своей? – Фабиан поморщился. – Моя уже решена. И причём не мной. В лучшем случае стану членом Имперского Совета или же буду читать пустые лекции в какой-нибудь захудалой столичной академии таким же пустым студентам, чьи судьбы уже предрешены. Даже моя личная жизнь – не моя забота. – Он небрежно изъял из внутреннего кармана фрака подвеску на тонкой цепочке, с задумчивостью уставился на лежащий в её основании портрет. – Моя... странно произносить... невеста. Статусом выше меня, однако это не брак по расчёту. Здесь скорее я иду на уступок, я выражаю ей своё расположение. Она не слишком красива, не слишком образована, воспитана на романах, оттого, пожалуй, и скверна характером. Мы виделись от силы пару раз; на людях она строит из себя праведницу, за закрытыми дверьми, как оказалось, бессовестно меня порицает. Теперь изволила бунтовать и дурачиться, бежала от своего отца и живёт в уверенности, что стены дома госпожи Ла'Круэль, любезно её приютившей, непроницаемы для слухов и сплетен. Боже! Эта женская глупость и наивность! – Он откинулся на спинку кресла, подчиняясь приливу внезапной усталости, кулон выпал из его рук, и Элиас смог узреть застывшее на портрете личико.

Сквозь слой белил и румян проглядывали знакомые черты: из-за точеной рамки хитро смотрела Ленор. Тонкий вздернутый носик, миндалевидные глаза в обрамлении пушистых тёмных ресниц, воздушные кольца русых волос, чуть касающиеся обнажённых плеч — портрет умел и правдив.

–... Я был на том ужине лишь потому, что хотел поговорить с ней. Она не желала ни то что слушать – слышать. Для меня наш брак – очередная больная идея моего отца, для неё – забава, попытка избежать скуки. А мне не до того! Глупо. Горько. И тошно... – Он скривился, сильнее стиснул челюсти. – Простите! Глупо было с моей стороны изливать Вам душу. Просто... Не так часто встречаю хороших слушателей, выговориться толком некому.

– Что Вы! Не стоит извинений! – Элиас чувствовал себя неловко.

Взгляд зацепился за силуэт горничной, что застыла в дверях обеденной в ожидании невесть чего, наконец с трудом выговорила:

– Господин Тайфер! М-м-можно Вас... Т-т-там в н-номере...

Фабиан побледнел пуще прежнего, вскочил на ноги.

– В-ваш отец... – девушка мямлила. – Он...

________________

Воспоминания о посвящении в студенты Государственного Даспирского Университета, в простонародье "гдушки", имели чрезвычайно яркий, въедливый окрас; с годами стали казаться чем-то диким и невообразимым.

Подняли глубокой ночью, полунагого поволокли наружу, в промозглую гостиную жилого дома, где, кажется, собрались все обучающиеся; заспанные, взъерошенные и неотесанные, но до единого возбужденные, застывшие в ожидании чего-то грандиозного. Регон же пребывал в прострации, совершенно не понимая, что происходит. Нервно озирался, стараясь отыскать в толпе хоть одно мало-мальски знакомое лицо. Тщетно.

В руки впихнули зажжённую свечу, велели держать крепко и следить, чтоб не потухла. По ступеням, тонкой чередой снесли коробки, набитые разношерстными старыми масками: перьевые, пуховые, бумажные, кожаные и тканевые; пасти драконов, треугольные кошачьи морды, чудные павлины и демоны с кручеными рогами. Толпа расцвела, насытилась, налилась красками, раздалась шумом и гомоном. Лишь два десятка лиц остались бледными и тусклыми, белесыми отсветами подрагивали в лучах свечей. То были новоприбывшие; их взяли под руки, волной хлынули на центральную площадь Даспира.

Регона трясло от холода. Босые ноги немели, раздираемые каменными плитами, рубашка вилась по ветру, вздуваясь парусом, дрожащие пальцы впились в хрупкое тело тотчас задутой ветром свечки. Чуть поодаль, в голове толпы, ярко полыхали факелы, позади – сотня горящих диким восторгом глаз, в небесной выси вспыхнули осуждением редкие звёзды.

Остановились.

Новичков вытолкнули вперёд к груде сваленной в самой сердцевине площади соломы. Каждому грубо всучили трещащий от жара факел, и Регон невольно вздрогнул, ощущая его тяжесть. Огонь озарил руки кроваво-алыми подтеками, вздыбился, не желая покориться людской мощи.

– Сожги! Сожги! – Звучало отовсюду, чётко, подобно барабанному бою, и пара холодных ладоней толкнули в спину.

Под напором ветра пламя накренилось навстречу своему "хранителю"; пот хлынул, тут же запекаясь, и Регон почувствовал, как опалились кожа и брови, поднёс факел к трепещущей соломе, и та в секунду вспыхнула, охваченная возгласами ликования. Средь них ясно проклюнулся раздирающий душу крик. Изнутри. Из-под тяги горящей груды. Регон в испуге попятился, столкнувшись с сопротивлением, беспомощно застыл посреди всеобщего хаоса.

Спустя пару минут земская полиция разогнала "чумных" студентов.

Сколько лет прошло?! Больше десятка, а центральная площадь Даспира осталась неизменной. Регон застыл, с тоской разглядывая облезлые стены ГДУ, так бездумно брошенного им на третьем курсе, срыву повернулся на каблуках сапогов, направился к местной почте. За угол, по изящным ступеням, примыкающим к белокаменному приземистому зданию, к чуть приоткрытым дверям, в бушующую толпу, сквозь ненавистную давку... Дальше... Дальше... Дальше...

Прибился к миниатюрному столику, бережно изъял из папки стопку из писем, какие обычно рассылал в конце каждого месяца, поимённо, чуть ли не каждому из оставшихся в живых друзей и родственников. Теперь на них делалась большая ставка. Пятнадцатилетнее "рабство" скоро подходило к концу (по крайней мере, была надежда на то), и Регон всё острее ощущал, насколько отбился от жизни за эти годы, понимал, что, оставшись без службы и содержания, рискует и вовсе завязнуть в нищете. Хотелось вернуться в родовое гнездо, порядком запустевшее за это время; по окончании службы обещали выплатить крупную сумму, и мысль об её вложении теплилась уже давно: всю и без остатка в перестройку дома. А там уж Регон обрастет новыми знакомствами, и, если не развалится сам, непременно создаст семью, наконец остепенится.

Мечты... Мечты... Но что-то вечно не давало покоя. Тревога за то, чему он посвятил всего себя...

Тонкая ручка в чёрной атласной перчатке тянулась куда-то сквозь его ладони, была ежесекундно отдернута, когда поймала на себе чужой взгляд. Регон поднял глаза, отрываясь от мыслей.

– Простите! – Воскликнула незнакомка, отстраняясь. – Я задела Вас?! Простите! Не могли бы Вы подать листок? На том конце стола лежит...

Мужчина молча протянул ей злополучный лист.

– Да-да... Спасибо... – Тараторила она. – Ещё раз простите!

Неторопливо сверяя адреса, Регон краем глаза следил за тем, как она быстро строчила что-то. Почерк её размашистый, с сильным наклоном, излишне замудрённый и в целом малопонятный. Недевичий. То и дело она задевала Триаля локтем, сама того не замечая, скрупулёзно отбрасывала с лица нависающий край тёмной густой вуали, отдувала со лба кольца русых волос. И Регон, к своему удивлению, узнал в девушке цесаревну Ленор. Огляделся, ища подтверждение тому, тут же наткнулся взглядом на гвардейцев, сопровождающих августейшую особу.

Напряжение камнем осело на дно желудка.

– Говорят, непогода продержится ближайший месяц, зима будет дождливая, да и снега нам в этом году не видать... – Заговорила внезапно, чуть скосив взгляд, всем своим видом демонстрируя, что ждёт какого-никакого, но ответа.

– Да-с, - Регон нервно мял уголок письма.

– Вы ведь были на ужине госпожи Ла'Круэль?

– Да...

– А я всё думала, почему Ваше лицо кажется мне столь знакомым. – Она склонила голову набок, без стеснения пристально вглядываясь в лицо собеседника. – Составите мне компанию? – Её непосредственность обезоруживала. – Я впервые за эти годы гуляю по столице, и мне совершенно не с кем поделиться впечатлениями. Здесь так мрачно, небо такое грузное, будто вот-вот обвалится на голову... На побережье иначе... Даже во время гроз небо лёгкое, словно сон, прозрачное, всё светится изнутри. Смотришь. И будто Всевышний глядит на тебя. А здесь... Я не люблю Даспир. Скучала по нему, но ненавидела всем сердцем... Как думаете, правда ли, что люди, которые умеют ненавидеть, – бессердечные?.. А ведь у меня есть сердце. И оно бьётся. Бьётся так, что я порой не могу вздохнуть полной грудью. Вам знакомо это чувство?

В её ясных глазах скользнуло лёгкое помутнение; она улыбнулась, мягко и тепло. Картинно. Как будто это вошло в привычку. Как будто она сотню раз репетировала и вот теперь смогла в точности отобразить эту вымеренную до малейших морщинок и линии зубов улыбку.

– Вам не стоит воспринимать всё буквально. – Заключил Регон, сгребая со стола письма. – Простите, но я вынужден отказать Вам. Не смогу сопроводить Вас.

Его колотило изнутри. Но то не от страха, пусть и отказал он самой цесаревне. Старое, смутно знакомое чувство всколыхнуло его, обдало холодом от головы до самых пят. Однако Регон никак не мог распознать его.

– И почему же? – Она изумилась. Искренне. Глубоко. Она, наверняка, даже имени его не знала... Или знала?

– Мне надо спешить. Дела не ждут!

Она потухла. Вуаль вновь опала на её лицо, отбрасывая тень глубокой трещиной. Воспользовавшись этой минутой замешательства, Регон ринулся вглубь толпы напрямик к стойкам, машинально, сам того не помня, заполнил оставшуюся документацию так ловко, как то делает не всякий бюрократ; стремительно вылетел из здания почты. Однако Ленор настигла его у самого выхода, упилась глазами в его душу, скомканно проговорила:

– Постойте! Задержитесь хоть на минуту! – Голос её высокий, надтреснутый от волнения. – Возьмите! – Дрожащей рукой протянула бумажный сверток. – Возьмите! Ну же!

Он замялся.

– Неужто Вам так трудно принять?! – Глаза её сверкнули ехидством, тотчас растворившимся за сетью вуали.