Решение продолжить знакомство с Ромкой пришло внезапно, как удар. Я не смог отмахнуться от заманчивого азарта, охватывающего меня при мысли о нём. Как будто он был зверем — диким, свободным и сильным, которого мне хотелось приручить, сделать своим. Прошлой ночью, когда я вслушивался в его стоны и довольное затихающее дыхание, в отголоски дрожи в крепких мышцах его тела, становившегося таким послушным в моих руках, мне казалось, что сам я улетаю от этого ощущения его покорности. И, возможно, именно это чувство опасности, прикосновение к силе, не поддающейся всем остальным в привычной жизни, так остро меня в нём зацепило. Я не хотел, чтобы он забыл обо мне, как о случайном эпизоде, и сам не мог и не хотел забывать.

Я насчитал три долгих гудка, прежде чем услышал в трубке весёлый Ромкин голос, и после его короткого «привет!» со странным для себя чувством расслабленной нежности понял, что надо было сделать это раньше, а не терпеть накрывшее меня ещё на горе гадское настроение, причины которого я сам для себя не мог толком объяснить.

— Как дела у тебя? — спросил я, прислушиваясь к звукам на заднем фоне. Там явственно бубнил телевизор, слышался звон, рёв, крики.

— Хорошо. А у тебя? Как покатался?

— Тоже. Наверху нулевая видимость, а внизу народу до хренища. Посидел немного с ребятами в их номере, и разошлись. Точнее, я ушёл. В общем, сегодня решили отдохнуть без приключений.

Шуршание в трубке затихло, затем снова повторилось, а я пытался догадаться по звукам, что он сейчас делает. Представлял его таким, каким оставил утром, — в шортах и футболке в жаркой гостиной. Вспоминал резковатый, свежий запах его парфюма, и от этого в теле возникало томительное и тянущее напряжение.

— Мы тоже немного посидели, и ребята спать пошли, так что холодильник и телевизор полностью мои. Смотрю какое-то старое кино про ирландского боксёра. — Ромка сделал глоток явно чего-то горячего — отчётливо было слышно, как он дует в чашку или в ложку.

— Счастливый! — Я глянул на часы. Те показывали начало первого ночи. — Почему не спишь?

— Днём выспался, кроме этого, ни на что не был способен. Пирожные твои доесть хотел — вкусные, заразы. Особенно йогуртовые. А мне нельзя. Так их Анка слопала и спасибо тебе передавала.

Я отошёл от окна, сел на край кровати, потом снова вскочил, испытывая острое, почти болезненное желание оказаться сейчас с ним рядом, вот так, как сегодняшним утром. Сердце пропускало удары от непонятного волнения. Мне не лежалось и не сиделось спокойно. Что со мной происходит? Переживаю, будто подросток перед первым свиданием.

— Хотел бы знать о тебе больше, — слова, крутящиеся в голове назойливой шарманкой, вырвались сами собой, и я на мгновение испугался. Чёрт его знает, как он воспримет моё любопытство.

— Я бы тоже хотел... — немного помолчав, отозвался Ромка, убавил громкость на телевизоре. — Сначала ты.

— Хорошо. Давай сначала я. — Горло у меня пересохло от волнения, и я потянулся за бутылкой минералки, сделал большой глоток прямо из горла. Ромка на другом конце тихо дышал в ожидании.

— Мне особо нечего рассказывать. Работаю в риэлтерском агентстве, самом крупном в городе. С родителями не живу давно. Учёбу бросил — надоело и неинтересно стало.

— У тебя кто-то есть там, дома? Ну в смысле — встречаешься с кем-то? — Ромка спросил прямо и решительно как раз в тот момент, когда я делал ещё один глоток, чтобы промочить пересохшую от волнения глотку, заставив меня едва ли не подавиться от осознания того, что я не смогу признаться. Да и в чём признаваться? У меня свободные отношения. И Макс, я уверен, тоже так считает.

— Нет, — я изо всех сил старался, чтобы мой голос прозвучал как можно спокойнее. Тем более если посмотреть с другой стороны, то вроде и не соврал. Просто не договорил. Да какая разница вообще, если у нас есть здесь и сейчас? Он тоже не был невинной незабудкой. Прошлой ночью я мог только радоваться этому. Но сейчас меня почему-то кольнула ревность. Хотя он тоже сказал, что у него никого нет, а так ли это на самом деле?

— Теперь ты. Почему бокс? Как это тебя угораздило? — я перевёл разговор на него. О себе я мог и в другой раз рассказать, на все его вопросы ответить. А сейчас мне было интересно знать про него всё.

— В школе... — он помолчал, посопел в трубку как-то напряжённо, и мне казалось, я вижу, как у него ноздри раздуваются и глаза темнеют в злом прищуре. — Мы в Грозном жили тогда. Дружил там с пацаном одним, и на нас коситься стали. Кто-то пошутил неудачно. Потом проходу не давали. Его родители забрали из школы и уехали. Тогда многие уезжали. А меня отец отдал в клуб. Там тренером друг его был, взял меня, хотя я уже по возрасту не совсем подходил.

Ромка говорил, а я вдруг понял, что точно не усну, если прямо сейчас не увижу его. Куда я собирался, не знаю. К нему в номер? Нет, на такое я бы не решился. Проще было пригласить его ко мне, но и это казалось мне неосторожным шагом. И всё равно я торопливо одевался, прижимая телефон щекой к плечу и продолжая разговор.

— Родители знают о тебе? — Я неуклюже натягивал на голову шапку и влезал в ботинки, и едва не упал, услышав его ответ.

— Да. Знают оба — и мать, и отец. Отец надеялся, что из меня там дурь выбьют, настоящего мужчину сделают.

— А сейчас?

Я тихонько прикрыл за собой входную дверь и двинулся к лестничному пролёту.

— А сейчас молчит. Гордится и молчит. Сказал мне как-то: «Ты взрослый человек, всё понимаешь. Чем сможем, мы с матерью поможем. А как тебе жить, сам решай». Мы когда в Адлер переехали, меня сразу в местный клуб пригласили. Я вещи не успел распаковать, а мне уже из Сочи позвонили, что через месяц в Москву на соревнования ехать.

— А в Грозный вас каким ветром занесло? Или ты чеченец?

— Нет. Отец и мать русские. И с одной, и с другой стороны почти все русские были. Дед со стороны отца — военный врач, хирург. Работал там. Женился на бабке моей. Вот она чеченка была. На их село нападение было — какие-то разборки местные. Перестреляли там всех в горах этих, а она выжила, и её раненую к деду в госпиталь привезли. Он сначала вылечил, потом женился на ней. У неё из родни почти никого не оставалось. Дальние какие-то были, так она про них и слышать ничего не хотела. Отец и дядя в Грозном родились. Отец, как и дед, — врач, только по другому профилю, и дядя тоже военный, полковник уже вроде, преподаёт в Рязани, в училище.

Он рассказывал мне про себя спокойным негромким голосом, явно не желая разбудить своих друзей, а я шёл тихими кварталами и улочками к его отелю и слушал. Ветер то затихал, и тогда в свете фонарей и мигающих гирлянд снег падал сплошной завесой; то задувал резкими порывами из-за углов, и тогда снежный хаос закручивался вокруг меня живым коконом и устремлялся дальше, вдоль тротуаров и домов.

— Снег такой идёт. Завтра все на фрирайде взрывать будут. — Я мучительно придумывал повод, как бы пересечься с ним, хотя бы на горе, а потом всеми правдами и неправдами опять заманить к себе в номер. И сам понимал безнадёжность ситуации. Мы оба были слишком на виду, а дни отдыха стремительно истекали. И как продолжить наше знакомство, я не знал. Да и захочет ли он продолжать?

— Завтра катнём, — мне послышалась лёгкая заминка в голосе. — Люблю по свежему снегу вальнуть.

— А хочешь, я тебя на борде научу? Пробовал?

— Не. Времени не было. Я сюда еле вырвался. С тренером воевал. У меня бой в январе. А потом в феврале. Готовиться надо. Вот только под присмотром Шарифа и отпустили. Он мой спарринг-партнёр.

— Ну так там не сложнее, чем на лыжах.

— Да знаю я. Встану за пару часов, если захочу, и поеду. Мне лыжи легко дались.

— За пару не встанешь — это точно. — Я вспомнил свой многострадальный копчик.

— Спорим, через два часа с горы спущусь? — в его голосе вдруг послышался весёлый азарт, от которого у меня потеплело на сердце.

Значит, завтра мы встретимся. Значит, завтра я буду учить его становиться на борд, хватать за руки, за бока, смотреть в смеющиеся карие с золотом глаза и на обветренные губы, которые мне хотелось смять и прикусить поцелуем, ощутить их жёсткость и лёгкую колючесть подбородка, смеяться вместе с ним, сочувствовать, говорить обо всём. С Максом у меня редко получалось говорить о том, что интересно мне. Он и про себя не любил особо рассказывать. Так, могли обсудить что-то под настроение — фильмы, клиентов, порнушку интересную. Но дистанцию никогда не сокращали. А с Ромкой мне вдруг захотелось делиться мыслями, рассказывать смешные истории и показывать всё, что я любил и ценил, смотреть его глазами и слушать, как он смеётся. Я рассказывал бы ему случаи из детства, например, как меня едва не поймала сторожиха заброшенной швейной фабрики, которая жила рядом. Ромка хохотал бы и хрустел яблоком, и интересовался бы — не попала ли моя задница под раздачу. А я говорил бы, что самый лучший приём — это изматывание противника бегом.

Этот его бокс меня и увлекал, и вызвал странное чувство беспокойства. Всё-таки его там били, тот же Шариф наверняка. И сам он бил. Травмы, кровь, крики болельщиков, и рефери считает сначала до восьми, потом до десяти... Мне даже странно было, что он — гей. Но видно, в обычной жизни радости у него было поменьше, чем у меня, раз Анка с Игорем знали и прикрывали его на людях.

— На желание! — не унимался раззадоренный Ромка. Вот же упрямый! — Или проиграть боишься?

Я помнил, что окна их гостиной выходят во внутренний дворик, который полукругом огибали здания отеля. Туда можно было попасть через слабо подсвеченную гирляндой арку. Внутри было тихо и светло. Три фонаря вокруг заваленного снегом фонтана рассеивали темноту, и в этом золотистом свете небо казалось свинцово-серым и очень низким.

— Чего мне бояться? — возмутился я, отыскивая взглядом среди тёмных окон его окно на втором этаже. Оно одно там светилось голубоватым сиянием от экрана телевизора. Снежные хлопья гладили моё лицо мягкими прохладными прикосновениями, таяли на щеках, залепляли глаза и заставляли невольно щуриться. Я смахивал снег с ресниц и бровей и думал — почувствует он, что я торчу тут, как влюблённый Ромео под его балконом, или нет, и не спешил сообщать ему, что я здесь, так близко от него.

— Ну, если ты так уверен в том, что я не справлюсь, что тебя останавливает? — насмешливо подначивал Ромка и мне даже в трубку было слышно, как он довольно улыбается в этот момент. Ах ты ж, провокатор хренов!

— Просто я всё ещё хорошо помню свой первый день на сноуборде, и мой копчик, кстати, тоже помнит этот прекрасный день. — Что ж, желания у меня были, и не одно. Я стоял и улыбался, подставляя лицо снегу, и не чувствовал холода. — Если ты так хочешь воплотить в жизнь одно из моих желаний, то я только за. Парочку я уже себе наметил. Правда, пока не знаю, какое выбрать.

— Ну-ну... — усмехнулся Ромка и зевнул прямо в трубку. — Завтра посмотрим ещё, кто чьё желание будет выполнять. А сейчас давай спать ложиться, а то у меня глаза закрываются. Перед победой надо выспаться.

— Не могу. — Я сгрёб снег с ближайшей скамьи, слепил снежок. Снег был такой как надо — не сухой, не мокрый, лепился хорошо, и окно его невысоко было. Легко добросить можно.

— Почему? — Короткий смешок, звон чайной ложечки об стенку чашки. Я видел его так ясно там, в глубине комнаты на диване, и знание того, что он и не подозревает, как близко я от него, наполняло меня какой-то буйной, нетерпеливой радостью.

— Пока тебя не увижу — не усну. — Я представлял его удивление, и глаза в тёмных ресницах, и улыбку, и западинки на щеках, и изломанно вскинутую бровь. Я кинул снежком в окно. Глухой звук удара о стекло в ночной тишине двора показался мне едва ли не грохотом. — Подойди к окну.

Он молчал и чем-то там шуршал, очевидно, выбираясь из-под одеяла или пледа, зацепил коленом стол — мне было слышно, как зазвенела посуда. Плотная ткань шторы отодвинулась, и в оконном проёме нарисовался силуэт. Голова, плечи, лицо, слабо освещённое голубоватым светом от экрана телевизора, белая футболка. Он всматривался в полутьму двора сквозь стекло и замер, встретившись со мной взглядом.

— Ты свихнулся, да? Давно там стоишь?

— Нет, не очень. Не мог заснуть, гулял. Хотел тебя увидеть.

— Замёрз?

— Есть немного, — я передёрнул плечами. Все-таки мороз к ночи ощутимо крепчал. — Ну вот увидел тебя, теперь домой пойду греться. Смотри, завтра разбужу рано. В прокат сначала надо бы.

— Точно ненормальный, — он засмеялся в трубку и прижал ладонь к стеклу, а я внезапно пожалел, что до завтра оставалось ещё так много времени.

— Спокойной ночи, ёжик, — я помахал ему рукой и направился к арке, продолжая держать трубку возле уха и слушая его дыхание.

— И тебе спокойной ночи.

Он стоял у окна, пока я не зашёл в темноту арки. Я видел его, когда не выдержал и оглянулся. И, наверное, он стоял там и дальше, смотрел на снег, засыпающий мои следы там, где я топтался под фонарём и возле скамьи, и думал обо мне. В том, что обо мне, — я не сомневался.

— Эд...

— Что?

Он не ответил. А я спрятал телефон в карман и заторопился домой. Мне до смерти хотелось, чтобы побыстрее наступило завтра, и от этого нетерпения у меня приятно давило в груди, словно именно там под ударами сердца сжималось и сокращалось время, укорачивая эту долгую декабрьскую ночь, отделявшую меня от Ромки.