— Ты веришь в бога? — Шариф сидел напротив меня на жёсткой неудобной скамье под дверями реанимации. Анка, уставшая от слёз, привалилась к его широкому плечу и молчала. Глаза у неё закрывались, и плакать она больше не могла. Игорь ушёл на первый этаж за кофе.

Я зажмурился. В голове у меня всё смешалось, и напряжение не отпускало, давило изнутри так, что хотелось стонать, только бы стало легче хоть немного. В памяти бились обрывки резких голосов: «Куда везём?» — «В восьмую ургентную. Они, конечно, по травме больше, но разберутся...»

Страшное лицо непрерывно матерящегося Шарифа. Я набрал Анку сразу после того, как вызвал скорую, но ответил почему-то он, и теперь я не помнил, что он мне говорил и что спрашивал, но, видимо, что-то я ему отвечал. Они все вместе приехали в больницу минут через десять после того, как Ромку увезли в операционную.

Потом меня допрашивал хмурый, не выспавшийся небритый лейтенант, который, узнав, что я сын того самого Ольшанского, помрачнел ещё больше. Я отвечал на вопросы, расписывался где-то и не очень понимал, о чём он меня спрашивает. Все мысли у меня были там, за дверями оперблока, под неистовым светом, ослепляющим, льющимся со всех сторон.

В туалете я умывался ледяной водой. Руки тряслись, когда я смывал кровь с пальцев и рукавов куртки. Ромкину кровь. Плескал себе водой в лицо и пытался дышать глубоко, цепляясь за запах хлорки, как за якорь, чтобы хоть немного привести в порядок мысли.
Теперь мы сидели и ждали там, где нам сказали ждать, и это вселяло какую-то призрачную надежду в этом сумрачном, пустом и холодном коридоре больницы, где сам воздух отчётливо пах страхом, болью и несчастьем. Слова «печень», «ножевое», «внутрибрюшное кровотечение» плыли у меня перед глазами, долбили в уши отрывисто, жёстко.

Я сталкивался со смертью. Несколько лет назад мы с Серёгой и Артуром хоронили нашего школьного друга Горьку Скворцова. Вот только что все вместе встречали Новый год, а за день до Рождества он умер. Сгорел за три дня от пневмонии, вызванной каким-то вирусом. И я вспоминал, что никак не мог уйти с кладбища. Всё мне казалось, что это нечестно — мы уходим, а он остаётся здесь совсем один. Я боролся с желанием обернуться, боялся увидеть его там, возле свежего холмика земли, смотрящего нам в спины с невысказанным упрёком. Нам, бросившим его здесь, в этом безвозвратном, ледяном, мёрзлом одиночестве. И это чувство ещё долгие дни мучило меня, не отпускало и не давало спать по ночам.

Когда мы приехали сюда, Ромка был ещё жив, и мне оставалось только надеяться и верить. Не в бога, не в судьбу, а в то, что он всеми своими силами потянется к жизни и захочет остаться со мной.

Голос Шарифа доносился до меня издалека, будто сквозь подушку, и я усилием воли заставлял себя вслушиваться в его слова.
— Ты веришь в бога?
— Я... Нет, не знаю. Нет, наверное. — Я смотрел мимо него в окно напротив, за которым занималось серенькое тихое утро. Там, снаружи, сеялся мелкий дождь, и плотный сырой туман висел над крышами домов и грязными, ноздреватыми сугробами вдоль безлюдных улиц.

— Я когда-то верил. Так верил... В религию ударился — дрался много в школе, так родители настояли, к мулле повели. Бегал потом в мечеть в свободное время, прибирать там помогал. — Он замолчал. Тишина стояла звенящая, оглушающая, и мне очень хотелось, чтобы он продолжал говорить, только бы не слушать эту мёртвую тишину. — Разговор как-то услышал. Мулла не знал, что я там полы мою, а я за водой как раз вышел и за дверью стоял. А там ему парень жалуется, что бьют его дома за то, что он не такой. Братья старшие бьют и отец. Мать и сёстры не вступаются.

Анка подняла голову, моргала слепыми от слёз глазами. Смотрела на него, приоткрыв рот с искусанными губами. Шариф продолжал, не глядя ни на кого из нас.

— А мулла ему и говорит: «В Коране о таких, как ты, сказано. И с что с вами делать, тоже сказано. Я тебе ничем помочь не могу. Насилие — это плохо». А потом добавил: «Но как человек и мужчина, я не хочу тебя здесь видеть. Ни в мечети, ни в этом районе. Уходи. Пускай родственники твой позор смывают, если достойные люди». Парня потом из петли вынимали. Не выжил он. Из соседнего дома был. Никто про него особо и не думал, что он гей, но семья у него очень религиозная была. А я с тех пор больше в мечети полы не мыл.
Мы с Анкой таращились на него, не очень понимая, о чём он говорит, но, видимо, о чём-то для него важном.

— Это ты ему подарил? — Шариф порылся в кармане и протянул мне браслет. Золотистый металл тускло сверкнул в сером свете занимающегося дня, тяжело лёг в ладонь. — «Снайперу на память за лучший страйк». Держи. Я после того, как вы на скорой уехали, прошёлся до подворотни, куда эти гады свалили. Смотрю — блестит на углу. Они, видать, побоялись себе взять — вещь дорогая, приметная. Скинули, а до сугроба не дошвырнули.

Я до боли сжал пальцы. Как забыть, когда перед внутренним взглядом — лицо, руки, закинутые за голову, запястье и родинка на ключице... Глаза в тёмных ресницах... Снег за пазухой... «Позвони мне... Я волнуюсь».

Шариф поднял на меня взгляд, усмехнулся невесело:
— Я знаю про него. Засёк как-то с парнем, ещё когда в Сочи в универе вместе учились. Потом он лучше скрываться стал.
— И ты молчал? — Анка шмыгнула носом, смотрела на него с каким-то страшным изумлением. Как будто впервые его увидела. — Он боялся, что ты узнаешь. Ты же его спарринг-партнёр...
— Что я, не человек, что ли? — обиделся Шариф. — И потом — он хороший друг, хороший боец, правильный, не подлый и не злой парень. В зале вкалывает, как проклятый. Ему победы никто не покупает. Мне плевать, с кем он там спит. А вот за то, что он тебя от тех сволочей в клубе спас, я ему век благодарен буду.

Анка потрясённо молчала. И я вместе с ней.

— Я когда-то тоже ходил в какой-то «Эйрвейчат». Там раздел был — «Любовь». Ну и отдельные «комнаты» для геев, лесби, трансов. Там полно пацанов сидело из Чечни, из Дагестана, из Осетии. А потом инфа прошла, что менты им подставы начали устраивать, на видео снимать. И шантажировали потом, говорили, что родственникам покажут. Да и жёны там мужей своих, кто налево ходил, тоже на деньги разводили.

Шариф покосился на ошеломлённо слушавшую его Анку.
— Я знал, что ты его прикрываешь. Видел, что он к тебе как к сестре. А ты к нему — не как к брату.
— Это давно было. — Она растерянно пожала плечами, махнула рукой. — И прошло давно...

Стук открывающейся двери вывел меня из прострации. Мы смотрели на врача и боялись задать вопрос, пытались по выражению его лица угадать — что́ он может сказать, — не желая увидеть плохое, отказываясь верить в самое страшное.

— Что?.. — Анка оказалась смелее всех нас. Встала со скамьи, решительно шагнула навстречу.
— Ну что, что... — Врач повернулся к Анке, видимо, её посчитав самой близкой Ромке в этот момент. — Пока состояние стабильно тяжёлое. Прогнозировать не будем. Дальше посмотрим. Что можно, всё делаем.
— К нему можно? — Шариф сразу понял, что у меня отнялся язык и я ничего не могу спросить, сказать, даже мычать не могу.
— Позже. Полицию сначала на пять минут пустим, когда проснётся, а потом можно будет и родственников на минуту. Вы родственники? — врач оглядел нас.
— Вот он родственник. — Анка подтолкнула меня в спину. Шариф кивнул:
— Да, он родственник, ближайший.
— Зайдёшь, значит, ненадолго. Потом выгоним. Не надо ему сейчас лишних впечатлений.

Меня впустили к нему только через два часа. Анка, ставшая снова собранной, строгой и деловитой, дозвонилась до Ромкиных родителей, и те уже были в дороге. Шариф тоже кому-то звонил и разговаривал в конце коридора негромко, но очень напряжённо. А я думал, что мне тоже нужно побыстрее связаться с отцом, объяснить ситуацию и попросить его о помощи. Теперь, когда я мог хоть немного соображать, — понимал, что времени мало и найти ублюдка, пырнувшего Ромку ножом, надо быстро, по горячим следам. Это потом уже хирург объяснил нам, что Ромке повезло дважды. Он инстинктивно ушёл от удара, нападавший промахнулся, и нож вошёл под нижнее ребро по касательной, задев желчный пузырь. Провернуть его он не успел — Ромка резко отпрянул, а иначе остался бы там, в сугробе. А второй раз ему повезло, что за рулём машины «Скорой помощи» оказался Сан Саныч. Тот водить медленно не умел в принципе.

За заплаканными окнами крался тусклый зимний день. Кто-то ещё лежал на соседних кроватях в реанимационной палате, но я не смотрел по сторонам. Видел только Ромкино лицо. В ярком свете ламп оно было даже не бледное, а какое-то серо-жёлтое. Из-за этого брови и ресницы его казались ещё темнее, словно приклеенными, ненастоящими. Впустившая меня медсестра поправила капельницу, глянула на мониторы.
— Крови потерял много. Ты не волнуйся. Поправится твой брат. Его хорошо заштопали.
Ромка улыбнулся одними глазами, шевельнул рукой. Я взял в ладони его холодные пальцы, погладил ласково. Он был укрыт двумя одеялами, но видно было, что его всё равно знобит.
— Ничего, дексаметазон вкололи. Сейчас отпустит. — Медсестра вышла из палаты, тихо прикрыла дверь.

Я держал его за руку, слушал мерное пиканье приборов, отсчитывающих сердечный ритм, смотрел на него и испытывал такое глубокое, громадное, распирающее чувство, которому не мог дать названия. Все имена звучали сейчас банально и неуместно. Радость. Счастье. Любовь. Или нечто большее, чем любовь. Сама жизнь рвалась сейчас у меня из груди навстречу его взгляду. Наверное, так выглядят люди, выжившие после катастрофы, без сожалений оглядывающиеся на дымящиеся останки прошлого, не веря ещё тому, что остались в живых и могут дышать, и смотреть, и трогать пальцами остывающую землю под ногами, не в силах осознать и оценить размеры свалившегося на них везения.

Я видел, что он проваливается в сон, и молчаливо, одним только виноватым взглядом извиняется за свою слабость. Ресницы у него вздрагивали и губы казались совсем сухими. Мне не хотелось от него уходить.
— Спи, Снайпер ты мой. — Я легонько сжал его пальцы, достал из кармана браслет и показал ему. Улыбнулся в ответ на его счастливо просиявшие глаза. — Я здесь, с тобой. Приду к тебе позже.

Там, за дверями реанимационной, меня ждали Анка с Шарифом и ещё множество неотложных дел, встречи с которыми я уже не боялся. Жизнь моя была до краёв переполнена смыслом, и если Ромка ещё задавал себе вопрос — зачем он живёт, то сам себе я мог ответить на него, не задумываясь. Просто потому, что знал — когда он проснётся снова, откроет глаза и улыбнётся, увидев меня рядом, я скажу ему: «Доброе утро, детка. Как ты спал?»