Туман, туман, туман и боль.
Тошнота, озноб, туман и боль.
Беспрерывный алгоритм.
Стены обшарпанных коридоров ветхой больницы послевоенной постройки в периферийном сибирском городишке близ «второго Чикаго», служили единственной связью с реальностью. Я буквально ползла по этим стенам, совершенно не ощущая ни пола, ни ног. Сердце сместилось в область живота: и сердце и легкие, и все нервные окончания. В моем животе тикала бомба, и даже я в полукоматозном состоянии своим тринадцатилетним умишком сознавала, что мне бы не следовало идти самостоятельно с тикающим перитонитом в правом боку. Но несколько метров тому назад я вполне могла шевелить ногами и не ползла по стенам. Часовой механизм бомбы оказался чертовски кляузным. Зря я кивнула в ответ на вопрос, могу ли я идти сама. Вроде аппендицит такая мелочь, но боль адская.
Иногда мне кажется, что не стоило срывать планы, а уехать домой на прошлой неделе. Иногда — мне суждено было остаться и даже нужно. 
Женщина в медицинской униформе, лицо которой я даже не пыталась запоминать, обернувшись на ходу что-то спросила, что-то про аллергические реакции, я что-то ответила, поражаясь, как вообще я ещё способна была говорить. И по правде, тогда я понятия не имела есть ли у меня аллергия на препараты. Мне вообще было плевать, мне нужно было лечь под нож прежде чем рванёт бомба, уже даже не было страшно, боль начисто убила страх, оставляя в мыслях сосредоточение всех желаний, бегущей по замкнутому кругу строкой: «вырежьте из меня эту хрень».
К сожалению, бомба рванула едва я успела преступить порог операционной. В глазах стремительно померкло, обгоняя взрывную волну боли. Я могу об заклад биться, что услышала треск внутри. Горечь во рту приобрела привкус меди и соли; я прикусила язык, стиснув челюсть, дабы не заорать во всю глотку от боли. Дурная привычка сдерживать крик; всегда казалось, что не будет ничего удивительного, если я когда-нибудь откушу себе язык, и в тот момент, я была полностью уверена, что уже это сделала.
Тьму разрушила ослепительная вспышка света. Сплошное зарево, вырезающее глаза, лишь спустя пару мгновений приняло очертания огней прожектора над хирургическим столом. Пропала пара-тройка кадров из ленты, и как я оказалась под лампой я не сказала б и с дулом у виска. Да это меня и не волновало.
Прицепили датчик на палец. Вогнали катетер в сгибе локтя, готовясь ввести наркоз внутривенно. Всегда была уверена, что наркоз подают через маску. Но только не в пригородном лазарете в три двадцать ночи. И, на самом деле, вильнувшее хвостом подозрение, какой-то крайне левой движухи, оказалось полностью оправданным. Тогда я этого не знала.
Тогда все мысли крутились исключительно вокруг сработавшего детонатора, я просто хотела чтобы из меня вытащили осколки.

— Считайте в обратном порядке от десяти до единицы.

Или просто от одного до десяти, или, быть может, она сказала что-то совсем другое. Слова не имеют никакого значения, когда в твоём теле рванула бомба, разнося тебя на кусочки.
Не было такого момента когда погасла светящаяся блямба надо мной, помню лишь, что прожектор стал напоминать мне луну, испещрённую кратерами. Не было кромешной темноты, только круговые волны во тьме, светящиеся и гудящие по нарастающей, всё громче и ниже, ниже, до ощущения будто я в бочке, а все звуки остались снаружи.
Не было мига, когда боль исчезла, это просто случилось, и я утратила ощущения собственного тела в неопределённом промежутке времени, но не сознание.
Не было чёткой границы, за которой в низкий гул вторглись посторонние звуки и сигналы ускорились, всё больше и больше наращивая темп. На какой-то миг показалось, что звук резко оборвался, образуя вакуумную тишину. Но это было не так. Тишина оттянула тетиву и пустила стрелу, что рассекая пространство и время, с протяжным писком прочертила прямую линию в бесконечность длинной. За этой линией слышались голоса, не из вне, ничего подобного, говорили врачи: резкая чеканная речь, пронзённая прямой стрелой. В уме промелькнула мысль, что это всё, что это последний миг жизни. Но я попрежнему находилась в сознании, и слышала каждое слово. Кто же знал, что у меня была аллергия и вообще неоднозначная реакция на наркоз. Что стало определяющим, и какой фактор убил меня первым, аллергия или превышенная дозировка, было уже не важно.
Я не витала где-то под потолком, не стояла за спиной хирурга, не видела себя со стороны. Просто всё прояснилось, и мне предстала ровно та же картина, что и до того, как мне ввели наркоз, и прожектор показался луной в кратерах. С той лишь разницей, что я не ощущала ни боли, ни тяжести, ни дыхания, а лампы гудели явственнее — вот откуда этот гулкий низкий звук. Свет имел абсолютно доступное слуху звучание.
Мне доводилось об этом слышать, говорят, что это просто галлюцинации, и что бы не видел человек — это не более чем наркозный психоз, все образы только в голове, и ничего этого нет. Меня устраивала такая позиция психоделических грёз, она казалась вполне безопасной. В конце концов я находилась в сознании и способна была думать, а тут, как говорится, раз я мыслю, значит существую.

— Разряд.

Но я ничего не почувствовала, а линия на экране всё так же была протянута как горизонт, правда уже не пищала противным образом — отключили звук. Но я всё равно её слышала или, быть может, мне только казалось; дефибриллятор набирая мощность издавал визг давольно похожий по звучанию, и даже омерзительнее.
Разряд.
Кольнуло где-то в области груди, но я мигом поняла, что я только хотела это почувствовать.
Следом я осознала, что всё виделось иначе. Не под прямым углом, я просто видела всё и сразу, будто я один большой глаз, и стрелки часов на стене операционной не двигались. Доктора в сдержанной суматохе пытаются содрогнуть линию на экране, а стрелки замерли.
Тот момент, когда в сознание закрался страх.
Всё, что я когда-либо знала о жизни после смерти относилось или к религиозным предрассудкам, или ещё к каким-нибудь предрассудкам. И даже имея возможность рассуждать, смотреть объективно на всё это у меня возможности не было. Думаю, знай я заблаговременно о том, что ожидает человека после смерти, не было бы страха. Необъятный экзентерациальный ужас, неминуемо обернувшийся бы панической атакой, просто потому что я не знала, что будет дальше и будет ли вообще. Страшно именно это — неизвестность. И ожидание пустоты, ибо сколько себя помню, подозревала, что за гранью всё черно, что нет ничего помимо интервала от рождения до смерти. Даже когда солнце было просто кругом, а на теле висел серебряный крестик, навешанный при крещении по воле моих родителей, но не моей, Бог — было просто словом, звучащим отовсюду, но ничего вещественного не означающим. Я становилась старше, но слово так и оставалось словом, не вызывая веры в загробный мир, ни в рай, ни в ад; я ни во что не верила и, впрочем, не особо много об этом думала. А если и думала, то лишь поверхностно, не углубляясь до попытки взлома шифров мультивселенной. Что совершенно не удивительно, мне было тринадцать, я не была верующей и всё, что я знала о смерти, сводилось к кратчайшей линии от остановки сердца, до места в гробу, и мимолётной мысли, что когда-нибудь и меня опустят на сто восемьдесят сантиметров под землю. Только мимолётная мысль, всерьёз я никогда не задумывалась о том, что будет, если меня не станет, словно бы я и вовсе никогда не умру. И дело не только в наивности лет или в юношеском максимализме, я просто позволила себе забыть, почему боялась пустоты, и откуда произрастает уверенность, что эта гонка ни за что, и за финишной чертой ничего нет. Подсознательная уверенность. Но было ли всё это галлюцинацией на фоне кислородного голодания, или же я правда видела то, что видела? — я нередко задаю себе этот вопрос и не нахожу амбивалентного ответа по сей день.

Реаниматолог готовил дефибриллятор для очередного импульса, мне же стало просто кристально ясно, что я умерла. И всё вокруг стало выцветать, темнеть, вызывая всё более и более дикий страх. Казалось, это всё, и ничего больше не будет, ведь за гранью всё черно. Вот только сознание почему-то так и не отключилось.