Прекратится ли моя паника?

Перестану ли потеть, дрожа?

Её размеренные и обдуманные слова

Кольнут душу, а глаза будут пылать от огня.

«Inside out» — Duster

1

Ци́нни была робкой лошадью. Она всегда была с поникшей головой, всегда стояла в тëмном углу и всегда старалась быть ещё более невзрачной, чем она на самом деле была.

По правде говоря, Цинни, можно сказать, себя недооценивала, потому что она была по-настоящему красива. Она была вся чëрной, как будто измазалась в угле или саже. Мав привык видеть светлых лошадок, а потому Цинни всегда казалась ему уникальной и неповторимой в своём внешнем виде. Её чёрные копыта, её чёрные ноги, её чёрное тело, её чëрная шея, её чёрная голова — всё было красивым и необычным среди таких похожих друг на друга лошадей.

Так же, как белая ворона неуютно себя чувствовала среди тëмных сестриц — так же, вероятно, ощущала себя и Цинни среди светленьких лошадок, постоянно пятясь в тëмные углы.

Но что больше всего поражало в её внешности — светлая грива. Нет, даже не светлая — белоснежная. Это было так странно и неестественно, но просто факт: абсолютно чëрное тело и белая грива. Это был самый удивительный монохром, который можно было только увидеть. Тем не менее, это не выглядело резко. Каким-то неизвестным образом (то ли за счёт стройной фигуры, то ли за счёт того, что Цинни всегда отходила в тëмные места) такая огромная разница в цветах не выглядела как-то неправильно. Более того, стоило только взглянуть на Цинни, и ты уже не мог представить её как-то по-другому, с другим набором цветов и палитры. Она была монохромной, и это казалось до безумия правильным.

К тому же, как вообще можно было осуждать лошадь за её гены? А уж тем более такую стеснительную и робкую особу, как она?

Цинни робко, но радостно фыркала в ответ на поглаживание шеи. Мав улыбался от уха до уха, лаская и умиляясь этому стеснению. Она легонько посмеивалась, жмурилась, казалось, улыбалась и приподнимала голову так, будто была кошкой, у которой очень сильно чесалась шея. Цинни закрыла чëрные глаза-бусинки в удовлетворении.

— Фу.

Мав почувствовал, как его соседка по телу съëжилась, вздëрнула брезгливо руками, изобразив рвотные рефлексы. Это было несколько драматично, почти что в духе его мамы, но от неё так и веяло каким-то отвращением и нервным подëргиванием.

— Ну, хватит! — раздражëнно пробурчал в голове Мав и более мягко заявил, приподнимая в улыбке кончики губ, когда он вновь обратил внимание на чëрную лошадку. — Цинни милая, — он обернулся и наклонился к ящику с яблоками.

Взяв одно в руку, мальчик протянул красный наливной фрукт лошади, что до сих фыркала и чуть-чуть ржала, робко наклоняя чëрную голову. Будто бы улыбаясь, пасть открылась, обнажая толстенные огромные зубы, что медленно вцепились еду, а язык непреднамеренно лизнул ладонь. Цинни сделала укус, потом ещё один и, наконец, проглотила. Мав лениво отодвинул руку в сторону, по которой стекала слюна, но его это не расстроило — он просто улыбнулся и вытерся полотенцем, лежащим около ящика с яблоками. Подошвы его свол хрустели по полу, усыпанному сеном.

Мав вытянулся на носочках, чтобы достать до головы Цинни, и погладил её по белокурой гриве.

— Хорошая девочка, — похвалил он.

— Ты издеваешься? — развела руками Фэт. — Ты боишься абсолютно всего, даже каких-то мелких паучков, а её — нет?

Мав помолчал в размышлениях, пока мягко поглаживал белоснежную гриву.

— Пауки ядовитые, — нашёл что сказать Мав в своё оправдание, а после кивнул чëрной жирной макушкой на Цинни, — а это друзья человека.

— Только некоторые, — поправила Фэт. — Те паучки, которых ты боишься — не то что не ядовитые, у них слишком зубы маленькие, чтобы хоть что-то прокусить тебе.

— Почему ты вообще взъелась на лошадей? Чего ты их так боишься? — внезапно решил поинтересоваться Мав.

В конце концов, они были милыми и добрыми — вообще не делали зла. Лошади помогали в передвижении, были абсолютно невинны и в принципе полезны — какая тут опасность?

— Я не боюсь, — поправила Фэт, напирая на слово «не». — Я им не доверяю.

Мав хмыкнул, небрежно и грубо бросив:

— А ты хоть кому-нибудь доверяешь?

Прежде чем он даже понял, что именно он ляпнул, прежде чем осознал, что это было слишком бестактно, прежде чем до него дошло, что следовало сразу извиниться, Фэт уже ответила серьёзным голосом:

— Я не доверяю только лошадям и лжецам.

— Оу... — смутился Мав, не ожидав ни ответа от Фэт, ни такой резкости в нëм и не находя каких-либо слов, потому что все мысли вдруг улетучились из головы. — Я ожидал большего списка.

Фэт ничего не ответила, но Мав почувствовал, как она закатила глаза на подобное заявление.

И вдруг ему показалось, что дух могла обидеться. Сердце его застучало, а в горле образовался ком. Ему было тяжело глотать, и Мав ощущал жгучую потребность в том, чтобы извиниться, но волнение охватило его душу, разогнав все рациональные мысли. Что он должен был сказать? Что...

Дверь в стойло скрипнула, когда к нему подошёл отец, прервав весь этот беспорядок в голове:

— Как поживает Цинни? — Мав отошёл в сторону, пропуская его.

Большая, но тонкая рука легла на жирные чëрные волосы, потрепав сына по макушке. От этого жеста Мав сначала смутился, однако потом улыбнулся, чуть хихикая. Отец фыркнул, заправляя за ухо рыжий локон. Он прикоснулся к морде Цинни, на что та покорно подчинилась, прикрывая глазки-бусинки и наклоняясь поближе к ласкающей руке. Ни фырканья, ни ржания — лишь чистая преданность, что удивляла и восхищала мальчика, наблюдавшего за тем, как хозяин гладил свою лошадь, приветствуя её, а она выражала подчинением огромную любовь.

Это было... так удивительно. Прекрасно. Мав видел это не один раз, но каждый раз захватывало дух от подобного взаимного понимания.

— У неё до сих пор хороший аппетит, — улыбнулся он, осматривая свою руку, что недавно была в слюнях.

Отец задумчиво, но с лëгкой улыбкой промычал — рыжее каре слегка трепалось при движении головы.

Отец был актëром, как, собственно говоря, и мама, но также увлекался скачками. Это была его страсть, его стезя. У него так горели глаза, когда он скакал на лошади! Так сияла его улыбка! Он это дело по-настоящему и неподдельно любил. А как он относился к Цинни? Каких-либо сомнений и быть не должно в любви!

Деньги в состязаниях — лишь приятный бонус, не более. Куда ценнее для отца был сам процесс, скачки сами по себе.

Даже мама, оберегающая и мужа, и сына буквально от всего, была благосклонна к такому увлечению, хотя никогда не забывала сказать, скольких людей затоптали лошади, не забывала поругаться на тему безопасности, не забывала драматично закатить глаза, поджать губы и надменно цокнуть.

Тем не менее, мама ничего не предпринимала, а, значит, автоматически одобряла, хотя, возможно, в душе и не могла принять.

Мав встряхнул головой, отгоняя мысли.

— Цинни победит? — вместо этого спросил он.

— Думаю, да, — тряхнул рыжим каре в знак согласия отец. — Я видел остальных участников. Нашей Цинни нет равных, — он положил руку на плечо сыну, и Мав улыбнулся, глядя на него яркими зелёными глазами.

Отец протянул руку, и Мав сразу же понял намëк. Он тут же обернулся и, наклонившись, начал рыться в ящике, стоящем рядом, выудив оттуда расчëску Цинни. Отец взял её в руку и принялся вычëсывать белоснежную гриву.

— Косички или хвостики?¹* — спросил он.

Мав задумался. Гриву заплетали, чтобы она не мешалась при скачках. Хвостики немного убирали её, но не полностью. Значит, при таком раскладе, разницы между распущенной гривой и завязанной в хвостики особо-то и не было.

— Косички, — решил Мав.

— Косички — так косички, — не спорил отец и, кое-как вычесав всегда жëсткую и лохматую гриву Цинни, принялся разделять её на три части. — Где твоя мама?

Мав облокотился о стену, скрестив руки на груди, отчего дерево, старое, чутка заскрипело под неожиданным весом:

— Сказала, что это, — Мав поднял руки и показал кавычки, сгибая по два пальца на каждой руке, — «слишком опасно», и что она не хочет видеть, как ты «разбиваешься насмерть», — вздохнул он.

— Как обычно, — усмехнулся отец, покачав с лёгкой улыбкой головой, теперь осторожно переплетая непослушную, но невероятно красивую белую гриву между собой.

— Я всё слышу, Дорл! — послышался звонкий строгий мамин голос, входящей в стойло.

В руках она несла маленькую плетëную корзину. Из-под неё выглядывали лепестки нежных голубоватых ромашек и ярко-жëлтых пушистых одуванчиков. И, наверняка, там ещё были цветочки с луга, просто он не мог их рассмотреть издалека. Отец хотел вплести в волосы Цинни цветы — он считал, что это будет так натурально и правильно, что чёрная лошадка будет выглядеть ещё более сногшибательно, хотя уже была такой.

Мамина походка была строгой, выверенной, но вместе с тем странно лëгкой: она всё знала, всё просчитала и была уверена в себе — отсюда и вместо слишком чëтких шагов абсолютное спокойствие в движениях. Тонкие ноги ступали её размеренно, а толстые каблуки не таких уж и высоких красных матовых туфель стучали по деревянному полу.

Само тело её, абсолютно тонкое в талии и совсем чуть-чуть полнеющее на уровнях груди и бёдер, тем самым напоминая какие-то песочные часы, двигалось свободно, легко, но не полностью непринуждённо. Это были какие-то мелочи, но Мав видел их с течением времени: жëсткая прямая осанка, напряжëнные плечи, но болтающиеся руки и покачивающееся совсем незаметно туловище. Мама, очевидно, чувствовала себя в безопасности, ощущала спокойствие на душе, но всё равно следила за собой и имела контроль над своими действиями.

Длинные прямые чëрные волосы трепыхались при движении, а зелёные глаза блестели строгим и подозрительным блеском — мама снова учуяла запах опасности и готова была встать горой, как непробиваемая стена, чтобы всех защитить.

Она пробралась к мужу, бросила лёгкий взгляд на сына и встала вплотную к нему и Цинни. Брови её были нахмурены, а губы драматично надуты, как учили во всяких театральных школах.

Мама накручивала чëрный, как смоль, локон на указательный палец, а блëклые зелёные глаза, что каждым годом светлели всё больше, поднимала кверху, пока говорила.

Всё было, как обычно: обычные наставления, обычные объяснения, обычная предосторожность и ничего нового.

— Ну, — пожал худыми плечами отец, выхватывая из корзины васильки и осторожно вплетая их в косичку, — иногда ты немного перебарщиваешь, согласись, — он легонько качнул рыжим каре, указывая на Мава, как будто говорил: «Вот результат твоей защиты».

Мама фыркнула, горделиво вскинув голову и приподняв острый подбородок.

Годы актëрской карьеры сыграли свою роль — каждое движение, фраза, действие выглядели драматично или комично и вместе с тем иногда неестественно, неправильно. Конечно, она, чаще всего, была искренней в своих эмоциях (даже когда жëстко следила за своими действиями), а эти все жесты были, скорее, инстинктом, контролировать который она не могла. Всё просто само вылезало наружу, без её разрешения, и она даже не всегда замечала подобное.

И, несмотря на неестественность, её муж и сын знали, что она не врала, не играла и не притворялась. Просто годы театральной игры определëнно были видны во всех её действиях.

— Ты газеты хоть читаешь? — мама подпëрла бока руками, всё ещё держа корзинку, а голос её был возмущëнный, вспыхнувший тем раздражением, когда собеседник не понимал очевидного. — Ты хоть знаешь, сколько людей сваливаются с лошадей, а они их топчат, ломая позвонки?

— Дело говорит, — внезапно вклинилась Фэт, вскинув брови в заинтересованности.

— Ой, да помолчи ты, — закатил ярко-зелёные глаза Мав.

— Теперь мне ещё сильнее захотелось разговаривать, — Мав услышал, как Фэт хихикнула, и почувствовал, что та прикрывала ладонью рот, закрывая улыбку.

— Во-первых, ты прекрасно знаешь, что нет, не читаю, — отец одной рукой удерживал переплетëнную гриву, другой вынимая из корзины ромашки. — Во-вторых, ты действительно думаешь, что Цинни нас ненавидит?

Вставив несколько цветов в лошадиную гриву, он свободной ладонью указал на чëрную морду лошади, что повернула её в сторону брюнетки. Последняя посмотрела на Цинни с подозрительным блеском в зелёный глазах (в то время, как сама лошадка глядела на неё робко и безумно покорно), сузила их и открыла рот, намереваясь что-то сказать, вероятно, опять связанное со всеми возможными опасностями, но отец её перебил:

— Ру́ни!

Он сказал это таким голосом, как будто не мог поверить в то, о чëм думала его жена и что собиралась сказать.

Она выпучила глаза и развела руками:

— Я всего лишь хотела сказать, что я доверяю Цинни, — она скривилась, но при этом у лошади как-то осбенно заблестели глазки-пуговки, — но я не доверяю другим лошадям, и ты сам должен понимать, почему.

Отец тихонько вздохнул, собираясь с мыслями и силами. В конце концов, он сказал, дëрнув толстым носом:

— Когда ты выходишь на сцену, ты не боишься, что одна из твоих завистниц или конкуренток положат гвозди в твои туфли.

— Да, — абсолютно уверенно подтвердила мама, кивая головой и трепыхая чëрными волосами. — И знаешь, почему? — она наклонилась прямо к лицу мужа, приподняв тонкую бровь. — Потому что я постоянно встряхиваю их, перед тем как надеть, — мама хищно улыбнулась. — А заодно кричу и ставлю на место всех девочек. Мне же лучше, если они боятся моего громкого требовательного голоса. По крайней мере, — она посмотрела задумчиво в сторону. — они больше не клали после этого гвоздей.

Отец внезапно нахмурился и побледнел (хотя он и так был бледным), крепко удерживая толстую косичку, но ничего с ней уже не делая. Он посмотрел на жену:

— Разве они и это делали? —голос был скептический, а взгляд карих глаз сожалеющим.

— Постоянно, — хмуро отозвалась она, оставляя корзинку на полу и поворачиваясь к выходу.

2

Мав сидел в самом первом ряду, практически высовываясь за преграду и с трепетом следя за скачущими лошадями.

Лето, всё пекло, грелось, источало тепло, потому что Вану был один из самых жарких месяцов (сразу после Рану). Солнце, как ему и следовало, светило ярко, мощно и даже перебарщивало. Глаза жгло, заставляя щуриться и морщится, а на плечи лучи падали так, что они становились кипитошными.

Именно поэтому под рукой Мав имел флягу с водой, лежащую на лавочке, а в руке высоко над головой держал зонт. Он был чëрного цвета, с кружевами, витиеватыми узорами лоз. Что было хорошо, так это то, что зонт предназначался именно как защита от солнца — он был лëгким, а держать его было совершено не напряжно.

Перед Мавом расстилалось огромное поле травы с безумно насыщенным зелёным цветом. Вокруг него были построены стены, а к ним придвинуты лавки с разными уровнями высоты и расстоянием. Большинство мест было расположено абсолютно небрежно — ноги человека на уровне повыше могли легко ударить другого в затылок того, кто сидел ниже.

Однако, что любопытно, ближе к самому полю, расстояние между лавками увеличивалось, а, соответственно, и цена за комфорт и соблюдение личного пространства. Но ни Маву, ни маме это не было страшно — участие отца уже позволило сесть на первый ряд не только без лишних чроков, но и в принципе бесплатно.

Правда, мамы пока не было, но она сказала, что подойдёт позже.

Мав же увлëкся тем, как грациозно бежали лошади друг за другом, временами перегоняя друг друга.

Зелёный круг, укрытый травой, имел несколько извилистых тропинок внутри, по которым и должны были скакать лошадки и их хозяева. Также в некоторых местах специально создали искусственный ручей — не такой уж и глубокий, и большой, но относительно средний. По всему периметру были раскиданы ещё некоторые препятствия: перегородки, заборы, колонны, мостики, ухабы, ямы, склоны.

Удивительно, что ограниченное поле всё это вмещало, но, опять же, оно на самом деле было огромным и, когда лошади перебегали на другую сторону, они даже не всегда были видны, как разноцветные пятна — часто они размывались из-за расстояния настолько, что как будто они пропадали, стоило заехать на определëнную территорию.

Но несмотря на то, что придёт время, когда Мав потеряет из виду отца, он упорно следил за рыжим хвостиком, сделанном, чтобы не мешаться, и монохромной лошадью.

Цинни скакала быстро и ловко — каждое движение её было полно жизни. Именно в скачках она забывала про свою робость и отдавала всю себя. Видимо, тогда адреналин накалялся в крови настолько, что всякая стеснительность моментально испарялась, как будто её и не было. Копыта цокали уверенно и быстро — Цинни было всё равно, первая она или последняя, ей был более важен сам бег.
Ветер совсем немного сдувал её косичку, а цветочки шелестели в белоснежной гриве.

Люди кричали и аплодировали, орали слова поддержки и присвистывали.

Мав не любил подобные компании, такой шум, это пугало его, вызывало головные боли и вообще не для него это было, но здесь была другая атмосфера, какая-то своя, особенная и понятная. И неважно было даже, кто за кого болел — при желании, можно было представить, что все болели за Цинни. Но даже не это заставляло любить подобное мероприятие: все собрались здесь, потому что этих людей объединяло одно увлечение — все казались близкими, родными...

— Ску-ко-та-а-а! — завопила Фэт, прервав мысли своего соседа по телу.

Мав фыркнул. Он хотел начать говорить про то, насколько это было действительно благородное состязание, насколько оно было красивое и интересное, но тут же он припомнил, что это было бы бессмысленно. Фэт всё равно ничего не видела — смысл всё это разъяснять?

— Ты же даже не видишь ничего, — усмехнулся Мав, покачав головой. — Естественно, тебе скучно, — Цинни и отец Мава очень умело завернули вокруг каменных столбов, создавая пыльные петли из-за сухой рыхлой земли и песка.

Мав почувствовал, как Фэт приподняла голову, вздëрнув носом и цокнув:

— Я всё видела: больше скажу, каталась даже, — она скрестила руки на груди, хмыкнув и закатив глаза. — Не только скучно, но у и куча переломов!

Цинни с наездником на ней объезжала столбы и мчалась прямиком к заборам, что нужно было перепрыгнуть.

— Вы просто не сошлись характерами, — пошутил Мав, пожав плечами и не отрывая взгляда зелёных глаз от чëрной лошади.

— С кем? — нахмурилась и смутилась Фэт, отчего её и так хрипловатый голос покрылся ещё большей хрипцой.

— С лошадью.

— У лошадей нет характеров, — она сузила глаза, приподняв бровь.

Мав услышал шорохи и бормотание сзади него и обернулся. К нему пыталась протиснуться мама, которая врезалась в людей или застревала в рядах (как и было сказано ранее, чем выше — тем теснее), и он поднялся, идя к ней, чтобы помочь. Ему самому было тяжело подниматься при этих сжатых проходах, но его мальчишеское тельце было тоньше, меньше и изворотливее.

Наконец, пройдя к маме, он протянул ей руку. Она, в свою очередь, благодарно взяла её, и они уже вместе спускались к первым рядам.

Присев, мама начала поправлять чëрные волосы, укладывая прямые локоны за уши, чтоб не мешались.

В это время Мав, воспользовавшись минутой, продолжил:

— У лошадей есть ещё какой характер! Ты только посмотри на Цинни!

Мав почувствовал, как Фэт насмешливо вытянулась, наклонила голову, приподняла брови и сказала:

— Забыл? Я ничего не вижу.

В одну секунду, в одну безрассудную, опрометчивую секунду Мав хотел сказать: «Так посмотри!», но стоило этой мысли сформироваться, как он тут же прикусил язык. Они договорились ещё в лесу. Фэт не вылазит. Мав не будет её подбивать на это. Ни за что на свете.

Видеть испуганные лица его обычно храбрых подруг было страшно. Санна всегда была их неизменным лидером и брала ситуацию под контроль, однако в тот раз не было никакой привычной её решительности и некой строгости на темнокожем лице.

Маву казалось, когда он только смог получить контроль обратно, что у Санны окрашенные в блондиновый цвет волосы встали дыбом. Она была нервной, хотя и старалась держаться тогда. Пухлые губы её дрожали, тонкие тëмные брови настороженно сводились на переносице, а большие круглые очки в зелёной оправе как будто намеревались покрыться трещинами — было в этом что-то, когда стëкла запотели, а одушка лежала под наклоном, неровно на остреньком носу. Взгляд её глаз, больших и медовых, был слишком расширен, чтобы можно было говорить о равнодушии к ситуации. Да и всё её тело, тёмное-тëмное, и вовсе было напряжено. Осанка слишком ровная, а руки слишком плотно лежали по бокам — вот как можно было определить, когда Санна находилась в стрессе.

А тогда, в лесу, её состояние было именно таким. Нервным и таким несвойственным. Санна была человеком, у которого можно было попросить любого совета — и она бы поделилась своими мыслями по этой теме. Она была тем человеком, у которого можно было попросить руку помощи — и она бы её протянула. Санна была тем человеком, который мог правильно распределить обязанности и при этом выслушать всех.

Это был человек, который в трудную минуту мог успокоить.

Но в ту ночь Санна выглядела так, будто её саму нужно было утешать. Её тёмное личико было с таким выражением лица, словно Санна собиралась упасть на колени, начать молиться и рыдать от переполняющего её страха и ужаса.

Но нет, это делала обычно Анури.

Пожалуй, именно она была тогда самой собранной. И самой решительной. Да, иногда Анури слишком легко относилась к происходящему, но она всегда была такой — это было нормальное и типичное поведение для неё.

Впрочем, всё совершенно изменилось уже после случившегося.

РЭД встретились на следующий день. И все выглядели уставшими, невыспавшимися и беспокойными.

Затем они вновь встретились через день. И Санна выглядела более расслабленно и непринуждённо. Она всё ещё была напряжена, но это было лучше, чем до этого.

Анури была растеряна. Она находилась где угодно, но не с друзьями. Она часто отвлекалась, задумывалась, находилась в своей собственной голове. А когда Анури возвращалась в реальность, на них (особенно на Мава) смотрел дикий взгляд тёмных глаз, будто не верящий, что это происходило по-настоящему.

Поведение Анури, которая была так собрана ранее при столкновении с Фэт, пугало её друзей. По крайней мере, Мава точно. Он беспокоился о её самочувствии.

Но затем через несколько дней она вела себя, как обычно. Будто всё это настораживающее поведение было каким-то странным отклонением на один день.

Покачав головой и встрепенув чëрные волосы, Мав вновь обратил внимание на скачки.

На поле виднелось искусственное подобие реки. Цинни, не брезгуя, бежала, повсюду разбрызгивая воду. Отец на лошади слегка подпрыгивал, но держался крепко и уверенно, доверяя ей и лишь иногда подсказывая направление, чесал за ухо.

— Кажется, она боится воды, — удивлённо отметила мама, указывая на коричневую лошадку в белых неравномерных пятнах по всему телу.

Хозяин что-то кричал ей, орал, выкрикивал и даже бил ногами, но лошадь не двигалась — лишь пятилась назад на копытах, подальше от воды.

— Не знал, что лошади могут бояться воды, — тоже удивился Мав, моргая зелёными глазами.

— Все чего-то боятся, — пожала плечами Фэт.

— Даже ты? — слегка улыбнулся кончиками губ Мав.

Он почувствовал, как и сама Фэт улыбнулась, склонив голову и усмехнувшись:

— Даже я.

Мав нахмурился, пытаясь припомнить, говорила ли она о чём-то подобном. Но нет, ничего не приходило в голову. Фэт вообще была довольно скрытной, когда разговор переходил на более личные темы. Она либо молчала, либо меняла тему, либо говорила загадками.

Что было довольно странно для человека, который был болтлив и обожал разговаривать.

— И чего же ты боишься? — решился спросить Мав.

Что ж, он ожидал тишины, и именно она и наступила. Тяжёлое и долгое молчание. Напряжëнное.

И когда Мав уже не надеялся на ответ, он поступил:

— Я не уверена, — абсолютная растерянность и непонимание.

— Как это?

— Ну, страх исходит из боли, и... Мне сложно определить, отчего мне по-настоящему было больно, — с ноткой удивления в голове ответила Фэт.

— Что? — Мав как-то отвлëкся и прослушал, когда засмотрелся на уверенную Цинни и задумался о том, почему лошадь боялась воды.

— Страх исходит из боли, — повторила Фэт невозмутимо.

— Ты будешь строить из себя философа или хотя бы объяснишь свою позицию, а не просто будешь раскидываться мудростями?

Фэт хихикнула, лыбясь.

— Разве я не похожа на философа? — она приподняла бровь.

— Ты похожа на сумасшедшую, — неожиданно вырвалось у Мава.

Зелёные глаза расширились, когда до него дошёл весь смысл им же сказанных слов. Он прикусил язык и зашипел про себя, ругая самого себя.

С каких пор Мав вообще стал таким грубым?

Весёлое настроение духа тут же сменилось хмуростью, которую Мав ощущал всем телом, пропуская все чувства своей соседки через себя.

— А вот сейчас обидно было, — глухо отозвалась Фэт.

Мав стиснул зубы, запрокинув круглую голову кверху и вздыхая, чувствуя и стыд, и совесть, что давили своим весом на сердце так, что оно истерически билось в припадке и попытках выбраться из-под этого завала эмоций.

— Контью... — слабо пробормотал Мав, внутренне крича на себя.

Он почувствовал, как Фэт небрежно махнула рукой:

— Да забей уже.

Мав некоторое время молчал, пока не пробормотал:

— Так...

— А, да! — Фэт стукнула себя по лбу. — Дырявая голова! Так вот, смотри, — начала она, махая руками так, как будто была учителем с аудиторией в кабинете и для доходчивости специально делала эти движения, — всё легко: мы боимся того или тех, кто может нам навредить.

Мав нахмурился, следя за тем, как хозяин той коричневой лошадки продолжал злиться, пиная лошадь ногой, чтобы та поскакала дальше. Однако вместо этого она ещё сильнее встала в ступор перед водой. Во всей её позе читалось оцепенение.

Мав мотнул слегка головой с растрëпанными жирными волосами, решив, что следует сосредоточиться на диалоге.

— Разве говорят не «мы боимся того, что не можем контролировать»? — он сощурил зелёные глаза, изогнув бровь.

— Говорят, — не терялась Фэт, кивая в подтверждение. — Но это полнейшая чушь! — она прыснула со смеху где-то на несколько секунд. — Ничего бредовее не слышала.

Хозяин продолжал бить лошадь, пинать её ногами. И каждый удар казался сильнее предыдущего, а лицо всё раздражëннее и раздражëннее, отчего у Мава сердце разрывалось при виде этих грустных глаз-пуговок.

Ну, вот как так можно было обращаться с животным? Как? Почему? За что?

А как стоически держалась лошадка! Молча терпела, хотя следовало сбросить человека с седла и залигать. Но нет, лошадка любила хозяина и не могла этого сделать.

Маву хотелось плакать от этого осознания.

— На самом деле, мы боимся боли, а не потери контроля, — Фэт лениво вытянула пальцы, задумчиво рассматривая ногти. — И неважно: морально, физически... — она говорила с паузами, словно обдумывала каждое сказанное слово. — Мы боимся любой боли. А контроль... ну, ты же не боишься облаков? — дух слегка махнула рукой.

— Нет, — Мав моргнул, стараясь не терять ход мыслей, пока его взгляд ярких и насыщенных зелёных глаз приковала вопиющая жестокость.

— Ну, вот! И представь себе, — Фэт гордо возвысила голос — Ты не можешь их контролировать! Но не боишься. Или, знаешь, например... — она задумчиво промычала, приложив руку к подбородку, — лошади! Некоторые ведь их боятся.

— Ты опять начинаешь про... — коричневая лошадь болезненно заржала, запрокидывая голову вверх.

— Ой, да я не к этому веду! — Фэт раздражённо цокнула. — Ты прекрасно знаешь, что есть люди, которые боятся лошадей- это просто пример! — она вздохнула, выпуская пар, складывая руки в замок и чутка вытягивая их, будто они затекли от неиспользования, а, впрочем, Мав даже слышал отдалëннно хруст суставов. — Суть не в лошадях, а в том, что мы их контролируем, — терпеливо поясняла дух. — А некоторые люди их боятся, несмотря на присутствие контроля. Контроль здесь не играет никакой роли, поверь мне.

Лошадь вскрикнула от очередного пинка, поднявшись на задние копыта, и заржала во всё горло. На лице хозяина засияла улыбка, выражающая его счастье хоть какому-то движению животного.

— Нет, — заключала уверенно и увлечëнно Фэт, — мы боимся именно того, что может причинить нам вред. Что угодно, кто угодно и как угодно. Лошади могут, при желании, разломать позвоночник, поэтому их боятся. Облака не могут тебя задушить, поэтому их не боятся. Понимаешь? Всё дело в боли.

Коричневая лошадка резко опустилась на землю так быстро, что её хозяин не успел среагировать и чуть не свалился. Лошадь, не теряя ни секунды, понеслась со всех ног, уже наплевав на воду и на скакание по ней, заставляя брызги разлетаться в разные стороны, пока её человек изо всех держался за её шею, чтобы не упасть.

— Во-о-от, — протянула довольно Фэт, что доходчиво объяснила свои мысли, — весь страх от боли.

Лошадь нагнала Цинни, следуя буквально за ней, но не стараясь обходить, вместо этого идя напролом.

Цинни болезненно вскрикнула, когда другая лошадь врезалась в неё, заставив её копыта и ноги пошатнуться. Она пыталась выровниться, отчего её тонкие чëрные ноги путались между собой. Цинни упала, опрокинув наездника, и завалилась боком, всем телом на него. И отец Мава, и Цинни жалостливо заскулили и застонали, пока главный судья состязания нёсся со всех ног к пострадавшим. В это время в груди самого Мава и его матери творился неописуемый ужас, поглощающий здравый рассудок, и это даже нельзя было передать словами — всё ясно и чëтко говорили широко раскрытые зелёные глаза, тяжёлое дыхание и вставшие дыбом чëрные волосы.

3

Они находились в больнице, в зале ожидания.

И атмосфера была невероятно давящей на психику. Кому вообще пришло в голову, что белый цвет — то, что нужно? Анури говорила (а это точно правдивая информация — её мама работает в больнице), что этот цвет сделан не столько для пациентов, сколько для персонала. Якобы белый имеет свойства очищения головы от посторонних мыслей, позволяет сконцентрироваться на чём-то одном. И для всяких врачей это, наверняка, очень важно. Даже нужно.

Но посетителям-то что нужно делать? Если следовать этой теории, то именно поэтому всё белое так давит на голову, вызывая мигрени: мозг сконцентрировался на самой главной мысли, которая его беспокоила.

И сейчас все мысли Мава были забиты волнением, беспокойством и переживанием за отца, а белые стены только усиливали их, очевидно, не давая хоть какого-либо отвлекающего фактора. Ради Ячва, они могли просто повесить хотя бы какие-то плакаты (неважно какого содержания), просто хоть что-то! Но и этого не было. Голые стены с мазающейся штукатуркой, от прикосновения к которой пальцы окрашивались в белый, напоминающий своей текстурой мелки для школьной доски. И всё. Фэт сказала бы: «Скукота», а Мав — «Тяжело».

Тяжело было ощущать, как живот скручивался от тревоги, что заполонила весь организм, злобно насмехаясь над поражением психики. И смех её был так громок, что проникал не только в уши, но и в разум, заставляя его трещать по швам. Вопросы и негативные мысли (подручные тревоги) брали мозг штурмом и, как бы ты ни сопротивлялся — выигрывали всегда они, установив в подкорке свой победный флаг, развевающийся из-за ветра, а он, в свою очередь, ураганным настроением отгонял любые другие рассуждения. Это было похоже на какое-то безумие, но это то, как это ощущалось.

Как ощущал Мав.

Что с отцом? Он в порядке? Он живой, здоровый? У него всё цело, всё на месте? Не инвалид ли он теперь? Сломано ли у него что-то?

А можно ли вообще было доверять этим врачам? Да, здесь главная — мама Анури, но, если бы всё было нормально, всё бы уже сказали, не так ли? Но они молчали, а, значит, что-то пошло не так? Они вообще компитентны? Это настоящие врачи или шарлатаны? Если всё хорошо, стабильно, то почему они молчат, почему это так долго, почему такое длительное ожидание, почему...

— Странный ты, конечно, — хмуро отметила Фэт, хмыкая задумчиво. — У тебя чуть что — паническая атака.

Мав моргнул зелёными глазами. Весь ход мыслей сбился. Да, он шёл, в основном, по кругу, но это всё ещё было движение, пусть и бессмысленное. Теперь же в голове все шестерёнки и механизмы внезапно остановились, пытаясь перенастроиться на новый лад, на новую тему для разговора и размышлений.

— Чего у меня? — растерялся Мав, сделав особенный акцент на слове «чего» и этим подчëркивая, что он понятия не имел о том, что говорила Фэт.

Та махнула небрежно рукой, прошипев про себя и сжимая собственное лицо пальцами:

— Я постоянно забываю, что ты мелкий пацан, который ещё не знает, как жить эту жизнь, — пошутила Фэт, грустно улыбаясь. — Поверь мне, — она издала нервный и заикающийся смешок, — тебе ещё, ой, как рано знать, что такое «паническая атака»!

Мав проигнорировал это и поëрзал на стуле. Они были неудобными и шатались из одной стороны в другую при малейшем движении, а, ко всему прочему, ещё и скрипели. А скрип особенно выводил на нервы при абсолютной тишине. Будто кто-то фальшивил на скрипке. Играл не тот аккорд, задевал и зажимал не ту струну. И получался в итоге протяжный вой инструмента, звук его боли, как будто его душили.

Вóринг, мама Анури и, по совместительству, хозяйка и главврач больницы, сейчас осматривала отца Мава и до сих пор, очевидно, сидела в его палате. Два часа, если не больше. И осознание того, сколько с мамой они провели времени в зале ожидания, беспокоило его ещё больше. Цифры давили на него, и именно в этот момент он желал, чтобы время мчалось так же быстро, как Цинни. Но нет, все часы в Розберге как будто сговорились, и специально ковыляли, чтобы поиздеваться над мальчиком, посмеяться за его излишнее волнение, за излишний страх, за излишнюю тревогу. Они определëнно получали удовольствие от этого, иначе бы не было замедлено обычно такое быстротечное время.

Было, опять же, как-то неуютно. Мав понимал, что обследование, лечение, осмотр и всё в этом ключе занимало время, но нельзя же было таким образом давить на гостей и посетителей: абсолютная тишина. Только скрип стульев и тиканье часов.

И сейчас, как на зло, Фэт не разговаривала. Нет бы отвлечь в действительно трудную минуту — нет, болтовня начиналась всегда в самое неподходящее время.

Мама Мава переживала, по ней это было видно: тяжело вздымающаяся грудь, абсолютно пустые блëклые зелёные глаза, застывшие губы. А самое главное: пустое выражение лица. Вся артистичность, вся игра, все жесты, выученные при монето — всё ушло. И осталась на лице только безысходность, что сдирала радостно корочку с мозга, надеясь свести этим с ума.

Мама держала в онемевших руках газету, вроде как бы читая, но при этом она смотрела в другую сторону, куда-то, где мог быть отец.

— Квент получил по заслугам, — резко сказала она о том злом хозяине коричневой лошадки, к удивлению Мава, ведь мама находилась в полнейшем оцепенении всего секунду назад. — Говорят, произошёл инцидент с пожаром...

Мав молчал. Он знал, что именно произошло — не стоило говорить об этом, не стоило думать. К тому же, это был не он. Стоило беспокоиться о более важных вещах... людях.

Не было в этом его вины.

Фэт лишь усмехнулась, улыбаясь с оскалом. От неё шла гордость самой собой, что передавалась Маву, но он не перенимал этого. Он чувствовал, но отказывался принимать эти эмоции за свои, как и обычно. Мав всегда старался отделить своё восприятие от восприятия Фэт. Получалось не всегда удачно, но он пытался противиться чужим чувствам, что не имели к нему отношения.

Он не обращал внимания, но всегда находил странным радость Фэт, когда кому-то было больно. Мав старался не думать об этом, но иногда... это просто всплывало. И он не знал, что он ощущал по этому поводу.

— Жив, — со странной досадой отметила мама, — но в больницу положить пришлось. У него куча ожогов. Интересно, — она взглянула в потолок, закусывая пухлые губы, — кто это сделал?

Фэт ухмыльнулась ещё шире. Улыбка была широкой и зубастой — Мав это чувствовал.

Он не знал, кто именно держал иголку, что проткнула пузырь терпения. То ли Мав сам переволновался и уже просто не выдерживал, то ли это всё копилось давным-давно, но вышло то, что вышло:

— Почему тебе нравится делать больно?

Это было грубо. Это было очень и очень грубо. Бестактно. Слова сами собой сложились в предложение — всё вышло наружу без каких-либо раздумий. Это произошло как-то без ведома самого Мава — как будто он был в это время без сознания, и кто-то сказал слова за него. Но вина и сожаления ополчились именно на него, не на кого-то другого.

Мав почувствовал, что Фэт хотела начать возмущаться, кричать, но ничего не вылезло из еë рта. Вместо каких-то претензий было молчание.

Молчание, полное непонимания, смущения и слишком многих спорных мыслей.

Прежде чем Мав даже успел подумать над ответом — из-за угла выглянула Анури.

— Здравствуйте, мисс Аппрол! — обратилась она к матери Мава, из-за чего та легонько и спокойно кивнула с прикрытыми глазами, как бы приветствуя в ответ. — Привет, — мило заулыбалась Анури, посмотрев в сторону друга и подмигнув одним глазом.

Она была в белом халате, в котором ходили все врачи, только на ней был её собственныц пошив — всё сидело ровно, плотно и без складок. Были маленькие верхние карманы, у одного из которых выглядывала ручка. Тëмно-коричневые волосы были заплетены в толстую косичку, совсем немного смуглое лицо сияло радостью, тёмные, практически чëрные глаза особенно мило щурились, лёгкая улыбка образовывала ямочки на щеках и в принципе на лице. В руках Анури держала блокнот, прижимая его к груди.

Вытащив ручку из кармана, она осторожно тыкнула им в блокнот, как будто сверяясь. На секунду её загорелое лицо смутилось и даже покрылось какими-то морщинками, нос дëрнулся в сторону, к мушке, а губы образовали тонкую длинную линию, но буквально через секунду выражение озадаченности сменилось ясностью.

— Мама сказала, что с мистером Аппролом всё хорошо, так что, — она невинно пожала плечами и отошла в сторону, — проходите, — улыбаясь, Анури указала направление свободной рукой.

Мама благодарно качнула головой и прошла вперёд. Мав пошёл за ней, практически бегом влетая в палату, но вдруг остановился. Чутка поразмыслив, он обернулся и подошëл к подруге. Он схватил её загорелую руку с тонкими пальцами, переплёл их со своими бледно-белыми, наклонился к уху и шепнул радостно:

— Спасибо!

Мав чмокнул её в щëку, расплëл руки и побежал вслед за мамой, топая по белому кафелю.

Анури удивлëнно моргнула тëмными глазами и осторожно прикоснулась к щеке пальцами, встав в ступор.

Мама с силой распахнула дверь, отчего та хлопнулась об стенку так, что, казалось, чуть-чуть — и в щепки. Мав даже вздрогнул, остановившись на ходу и скривившись. Но он быстро пришёл в себя, подбежал и остановил руками ещё один хлопок, что произошёл бы уже не из-за стены. Придерживаясь за косяк, Мав осторожно протиснулся в палату, тихонько закрывая дверь, отчего та, сменив угрюмое настроение, теперь завыла. Круглая ручка щëлкнула, и мальчик прошёл вперёд. Сначала неуверенно, робко, медленно, но, завидев такие родные рыжие клочки волос, он тут же ускорил шаги, яркие зелёные глаза наполнились пеленой, а нос зашмыгал. Всё его маленькое тельце наполнилось энергией, и он бросился с распростёртыми объятиями на больничную кровать. Мельком он увидел, что спина и живот были перевязаны с двух сторон.

Мав оказался сбоку, наклоняясь, и обхватил руками шею отца. Тот удивлённо и даже немного пугливо дëрнулся, охнув от неожиданности, однако тут же выдохнул и усмехнулся, устало улыбаясь и тонкой рукой прижимая маленькое мальчишье тельце поближе к себе. У Мава наворачивались слëзы от эмоций, и папа утешительно хлопал его по спине, стараясь успокоить тихие всхлипы. Он постоянно дëргался, отрывая голову от папиного плеча, чтобы вытереть локтями солёные капли на раскрасневшемся лице и высморкаться о тëмно-синие рукава хлопковой рубашки. Мав стискивал зубы, поджимал губы, кусал себя за язык и щурил глаза. Он не хотел плакать: с папой было всё нормально, он был в порядке, всё хорошо, всё замечательно. Но он почему-то всё равно хныкал, как маленький, («как девочка», — говорила Анури, шутя), хотя на это не было причин. И, более того, он не мог успокоиться: Мав захлёбывался, и захлёбывался, и захлёбывался, икал, прерывисто дыша.

Не было причин для слëз. Но он всё равно плакал.

Однако через какое-то время оно само всё успокоилось в нём. Тело и организм как будто устали от дрожи, от нервных колебаний и вибраций и оставили его с тихими ручейками, стекающими по пухлым красным щекам. Мав даже не хотел смотреть на себя — наверняка, истерикой довëл себя до безобразного состояния.

Он очнулся из этого престранного транса, заметив, что мама смотрела на всё строгим взглядом блëкло-зелëных. Безразличным и равнодушным. Скучающим. Губы надулись, а осанка была ровной. Даже слишком ровной. Значит, мама переживала, но пыталась это скрыть под маской «строгого отчитывания».

Однако и мама будто бы проснулась, вытянула указательный палец, сделал вдох и:

— А я гово... — начала она поучительно, с гордыней, но её муж покачал головой, перебив её в сию же минуту, а так и не распущенный рыжий хвостик следовал за каждым движением его шеи:

— Это была не Цинни, и ты это знаешь.

Жена кивнула, качая прямыми чëрными волосами:

— Знаю, — она по-кукольному склонила голову набок, надувая губы и невинно моргая, — но я и не говорила про Цинни.

Отец устало застонал, проведя свободной рукой по лицу:

— Не начинай.

— Почему же? — лёгкая усмешка. — В конце концов, я была права. Это опасно, — она легонько улыбнулась, с особенным трепетом выделяя последнее слово, и взглянула на сына внимательными зелёными глазами, которые своим натиском и настойчивостью могли — точно могли! — читать насквозь, — не так ли, Мав? — мама загадочно улыбнулась, зная, что сказанные слова сын поймёт именно так, как нужно.

И Мав понял.

Он смутился, сильнее прижавшись к отцу, как будто он мог его спасти. Мальчик вцепился в простынь, можно сказать, смертельной хваткой, словно это могло заземлить и привести мысли и чувства в порядок, а не в хаос, который сейчас творился у него, но он старался изо всех сил его убрать и расставить всё по своим местам. Мав поджал губы, опустил зелёные глаза вниз, не желая встречаться с такими же, но более бледными, пытаясь совладать со всем-всем, что у него там внутри было. Он тихо пробормотал, но, на удивление, очень даже уверенно:

— Я не думаю, что боюсь лошадей.

Он вспоминал Цинни: такую робкую, стеснительную и до безумия покорную. Как можно было думать, что лошадки опасные? Когда они такие... любящие? Разве мама не видела её? Её глаза-пуговки, что блестели при любой похвале? То, как она пятилась в тёмные углы, чувствуя себя белой вороной?

Да, Мав понимал, что у разных лошадей характер разнился. Но они все любили своих хозяев - он так думал, считал и переубедить в обратном его было невозможно. Мав видел других лошадок и то, как они смотрели на своих хозяев — что-то невероятное. Безумная преданность, мало с чем сравнимая.

Даже коричневая лошадка не была агрессивной. Весь инцидент произошёл из-за обстоятельств, а не из-за самой лошади.

Мама выпучила зелёные глаза, а с губ сорвался короткий судорожный вздох, как будто она не могла поверить в сказанное. Зрачки её заметались по палате, а губы дрогнули. Взгляд её на секунду ожесточился странным зелёным блеском, рот изогнулся в оскале, а руки сжались в кулаки. Но это длилось ровно секунду, прежде чем на бледное лицо вернулась лёгкая и добрая улыбка.

— Ты видел зубы лошади? — мягко поинтересовалась мама, наклоняясь поближе к мужу и сыну. — Они большие и огромные. Острые. Вцепится — и не отпустит. Могу поклясться, — её голос понизился практически до шёпота, который предназначался обычно для убаюкивания, но здесь слова внушали ещё больший страх и ужас, — что они могут прокусить твою руку насквозь. Послышится хруст костей, — Мав вздрогнул, сильнее вцепившись в простыни, нервный вздох сорвался с дрожащих губ, а мама продолжала, воодушевившись его реакцией. — Хлынет кровь. Она окрасит своим цветом всю твою ладонь и руку. Боль будет такой, что ты не сможешь не кричать. Пульсация будет раздаваться не только в ладони, но и в голове. «Кап-кап-кап» — вот как будет звучать то, что сведёт тебя с ума не только болью, — Мав чуть не задохнулся, всё спëрло в грудной клетке, стоило ему представить в голове описываемую картину, а мама оставалась всё такой же спокойной и расслабленной, можно сказать, даже довольной. — Твои пальцы застынут, — продолжала нашепчивать страшное она. — Они не смогут больше двигаться: они будут парализованы. Все нервные окончания перегрызëт. Ты попытаешься ими подвигать, но ты даже не сможешь их почувствовать. Всё онемеет, — слëзы хлынули новой волной от переполняющего его тела ужаса. — И ладонь придётся ампутировать — у тебя не будет руки, потому что её отрезали, потому что она онемела. А знаешь ли ты, как режет пила...

— Хватит! — грозным раскатом голоса отец прервал все обычные россказни мамы.

Та моргнула невинно, прижав ладонь к груди и надув губы. Однако её взгляд стал вскоре устало раздражëнным:

— Хочешь их защитить,-— она небрежно указала на мужа и сына, что вжался в папины объятия в поиске утешения и успокоения от вновь навернувшихся слëз, — а они не хотят слышать правду.

Муж закатил глаза, тряхнув головой в сторону:

— Это не правда, а какая-то чушь, — устало бормотал про себя он, но жена услышала:

— Нет, Дорл, это просто жестокая правда жестокого мира.

— Розберг не... —

— Ты можешь спорить со мной сколько угодно, но я знаю, что мир жесток, — оскалившись от раздражения и обиды, мама Мава хлопнула дверью и вышла.

Мав сильнее прижался к отцу, а тот не сопротивлялся, охотно обнимая сына. Он гладил его по спине, пытаясь дать то, что остановило бы бесконечные слëзы.

— Твоя мама как обычно преувеличивает, — успокаивал тихо отец, проведя рукой по его жирным лохматым чëрным волосам. — Цинни никогда не причинит вреда, ты ведь знаешь это?

Мав неуверенно кивнул, не прекращая всхлипывать. Шмыгнув, он толстым носом упёрся в грудь отца.

Они какое-то время молчали, пока вновь не заговорил отец:

— Ей бывает сложно расслабиться, знаешь.

Мав хмыкнул, вытерев сопли синим рукавом, и хмуро заявил, смотря в сторону:

— Мама всегда напряжена.

— Иногда ей... — отец на время замолчал, делая вздох, — сложно осознать, что ей не пытаются сделать больно.

Мав промолчал, шмыгая и растирая своё раскрасневшееся и опухшее от слëз детское личико.

— Ты не представляешь, сколько у меня ушло времени, чтобы завоевать её сердце, — он засмеялся, очевидно, предаваясь воспоминаниям. — Твоя мама была прекрасной. Мне было достаточно увидеть её на сцене, чтобы влюбиться. Она была невероятной, — он вздохнул с улыбкой и ностальгически закатил глаза кверху, — но абсолютно недоступной. У меня ушло несколько лет, чтобы доказать ей, что я не собираюсь отправлять её на растерзание диким собакам, — на это Мав вздрогнул, припоминая эти истории, а также мамину спину, усеянную шрамами от укусов, — что я не собираюсь подкидывать гвозди в туфли. Что я не хочу забирать её место актрисы себе. Что я не собираюсь на прогулках сталкивать её в реки. Что я не завидую, а восхищаюсь, — отец грустно улыбнулся и посмотрел на сына. — Ей всё ещё сложно. Но она пытается. Перебарщивает, конечно, но пытается.

Мав улыбнулся в ответ, расслабляясь в объятиях.

— Знаешь, что? — совершенно неожиданно вклинилась Фэт, и Мав только сейчас обратил внимание, что всё это долгое время от неё не было ни звука. — Я не думаю, что мне нравится причинять людям боль. Это просто... происходит. Само.

Мав ничего не ответил. Он был в своих собственных мыслях, и ему было совсем не до Фэт.

4

— «И принц Вурт сказал унне²: “Я освобожу принцессу во что бы то ни стало”», — читал Мав для Фэт, зевая.

Была ночь. По логике, они должны были спать. «По логике» — ключевое слово, потому что никакой логики в происходящем не было. Фэт просто кричала, что она не только не хотела спать, но и ей было скучно, и вообще она хотела читать. Вот что это за человек (ну, дух)! Почему всё должно было быть так, как она хотела? Да, у них была договорённость по этому поводу: они делали всё то, чего желала Фэт, потому что она хотела жить и всё такое. Но Маву казалось, что эти желания не выйдут за определëнные (хотя и необозначенные) границы. И ему хотелось возмущаться, но он не мог, потому что они договорились.

Поэтому они сидели в комнате Мава, в потëмках, которые хоть немного освещала одна единственная свеча, лежащая на полу. Свечка и так была в комнате, а Фэт приложила силы к самому созданию света.

Дух не обозначила и не сказала, какую бы она хотела книгу. А Мав спросонья и подавно взял первую попавшуюся под руку. К слову, это была та самая книга, которую дала Маву с Анури Санна, восторженно хвалящая сюжет и текст. Она рассказывала весело, интересно и в итоге убедила друзей взять книгу из библиотеки. Анури предположила, кстати говоря, что их следующая игра будет основана на сюжете этой книги. Мав даже не сомневался в этом: каждый раз, когда Санна читала что-то новое, и ей оно нравилась, она тут же брала ответственность на себя за осуществление какой-нибудь сцены. В принципе, Мав и Анури не были против: всегда было весело — Санна умела выбирать сцены или брать идеи.

Однако обычно книгу читала только она. Здесь Санна волшебным образом смогла убедить и друзей прочитать её. Просто у неё был такой блеск в медовых глазах, такая улыбка, что сложно было отказать ей, когда та смотрела на Мава и Анури так умоляюще мило, тараторя про «невероятный и удивительный» сюжет.

Собственно говоря, это оказалось рассказом по мифологическому персонажу, который даже не существовал в реальности. Мав думал, что он будет относиться к этому скептически, с недоверием и скукой (не любил он выдумки, к сожалению), но рассказ, на самом деле действительно оказался любопытным и интересным. С большим уклоном в любовную линию, конечно, но и про саму унну тут не забывали.

Мав посильнее укутался в клетчатое колючее тонкое одеяло, поглядывая на всякий случай на свечку, чтобы не сгорело что-нибудь. Он зевнул, закрыв рот рукой. Зелёные глаза слипались, всё лицо от недосыпа казалось каким-то побитым или иссохшим. Закрывая веки, Мав ощущал, как они слегка будто бы завывали, крича сквозь это: «Мы хотим быть закрытыми!» Голова соображала туго и с трудом, но постепенно разум просыпался от спячки, когда он пытался вдуматься в то, что читал.

Мав всё читал и читал, но, не услышав никакой реакции, ничего не почувствовав от соседки по телу, он, наконец, абсолютно не выспавшийся, возмутился:

— Эй! Для кого я читаю?

Мав ощутил, как Фэт небрежно пожала плечами, легкомысленно бросив:

— Не знаю.

О Йун, и почему с ней было так сложно? Для кого он вообще читал? Для кого не спал? Он мог спокойно плавать в самых разнообразных снах, укутанный в одеяло, но вместо этого морщился, горбился и тихо перелистывал страницы, чтобы никого не разбудить и при этом прочитать злосчастную в этот конкретный момент книгу.

— Ты сама меня разбудила, потому что ты хотела что-то почитать, — раздражëнно пробормотал сонным голосом Мав.

— Я не это хотела читать, — брезгливо отозвалась дух, делая такой тон, словно это что-то понятное и не требующее объяснений.

— Да? — саркастично хмыкнул Мав, от злости на ситуацию закрыл книгу, нехило так хлопнув ею. — И что же ты хотела? Чем это-то хуже?

Фэт задрала голову, фыркнув.

— Тем, что, — Мав чувствовал, как она считала на пальцах, загибая их один за другим, — это для детей, — большой был согнут, — тем, что я не люблю никакую художественную литературу, — ещё один, — и, наконец, я не люблю имя главного героя.

Смущённый последней претензией, Мав снова открыл книгу, читая первую попавшуюся страницу. Именно в этот момент его сонный мозг решил дать сбой, отбросив информацию о том, какое имя у главного героя.

— Что? — прочитал Мав, щурясь в темноте. — «Вурт»? Что в этом такого?

— Тебе не понять, — сразу же предупредила Фэт, — но люди с именем и окончанием на «урт» — те ещё феири́сты³

— Не ругайся, — Мав сморщился, потирая переносицу.

— Поверь мне, пройдёт не так много времени, прежде чем ты сам начнëшь ругаться, — она пожала плечами. — Это никогда не занимает много времени.

— Да мне всё равно, — вздохнул Мав, но пришёл ещё один зевок. — Имя не определяет человека, — он закрывал глаза, стараясь припомнить сюжет в таком расплывчатом состоянии. — Вурт — добрый и...

— А что он сделал такого, что он добрый? — прервала Фэт.

— Он сражается с унной.

Фэт изогнула бровь:

— Это не доброе дело.

— Унны злые.

— Хорошо, — уступила дух, небрежно пожав плечами. — И что она сделала такого ужасного?

— Здесь?

— Ага.

Мав замялся, не успевая следить за ходом даже своих собственных мыслей:

— Ну, заперла принцессу в башне...

— Зачем?

Фэт невозможно было остановить. На любой ответ она находила встречный вопрос. Как будто специально и нарочно. Чтобы вывести из себя. Но Мав был выше этого. По крайней мере, он хотел так думать, сдерживая внутри себя всю эту раздражëнность.

— Ну, тут не сказано...

— Значит, у них нет причин так поступать? И после этого все эти книги — не щепетильно-сладкий бред? — заключила Фэт твëрдо, решительно и окончательно, будто бы завершив дискуссию на жирной точке.

Это был иронический вопрос, но звучал он, как утверждение и факт. Причём так твëрдо, будто это была самая простая истина на свете.

— Если у них нет мотивации, значит, они — не злодеи, — продолжала Фэт, уверенная в своей позиции.

— Да ты хоть когда-нибудь видела злодеев с мотивацией? — чаша терпения всë-таки лопнула, разбившись на тысячу осколков, среди которых был недосып.

Иногда люди были просто злыми. На это не должно было быть причин: просто человек с дурным характером. Вот просто родился таким. У него необязательно должны были быть причины для его поступков. Он мог быть плохим человеком сам по себе. Как унны.

— Да, видела, — очень просто парировала Фэт.

— И кто же он?

— Я, — также просто ответила она.

Злость прошла — непонимание сменило эту эмоцию. Настолько оно было сильно, что он даже не совсем понял смысл сказанного Фэт. Возможно, это опять было из-за того, что ему не хватило сна, но это было не так важно. В любом случае, прошло некоторое время, прежде чем его мозг смог обработать эту информацию.

— С каких пор ты — злодейка?

— С этих самых, — лениво и скучающе ответила Фэт, видимо, потеряв интерес для продолжения разговора.

— Ты — не злодейка, — нахмурился Мав.

Он... не понимал, почему Фэт была подобного мнения о себе. Да, она пыталась устроить массовый пожар или что-то в этом роде (Мав так и не понял до конца смысл её мести, если быть честным), но ведь она больше не пыталась это сделать, верно? (Хотя был случай после скачек, но это было не в таком масштабе, а, главное — все были живы). Это означало, что сердце у неё всë-таки было. Хорошее. Фэт не была злой. Возможно, она просто ошиблась тогда. Оступилась. Вот и всё. Это не делало её злодейкой.

Фэт насмешливо усмехнулась, качая головой, будто то, что сказал только что Мав, было полнейшим и несусветным бредом, явно оставаясь при своём мнении.

Почему она была такой точки зрения — вот хороший вопрос, на который Мав, наверное, ответ найти не сможет, учитывая всю скрытность Фэт, когда речь заходила о чëм-то личном.

Но она не была злодейкой. Мав был уверен в этом.

— Я докажу, что ты не такая, — внезапно для самого себя сказал он вслух ей.

Фэт засмеялась, словно это была какая-то шутка:

— Дерзай! — она улыбнулась, помолчала, а затем произнесла. — Тогда я научу тебя не бояться.

— А это ещё зачем?

— Считай это взаимной услугой, — загадочно улыбалась Фэт, заложив руки за спину. — К тому же, мне не нравится, каким образом твоя мама тебя настраивает.

— Я не понимаю, — нахмурился Мав.

— Запугала она тебя — вот что.

— Она не...

— «Не спорь, когда предлагают помощь!» — вот что говорила моя мама.

¹*Скачки считались благородным видом состязания ещё при короле Ячве. Раньше оценивались не только физические способности лошади, но и её внешний вид, то, как за ней ухаживают хозяева и, соответственно, как от такой заботы она выглядела. Шли века, внешний вид больше не оценивали, сосредоточившись исключительно на самих скачках и на том, как лошадь их проходила, однако традиция осталась, и, хотя это необязательно, считается дурным тоном не причесать лошадь, не украсить её и не вычистить её до блеска перед соревнованиями.

²Унна — мифологический персонаж. По сказаниям, унны — это девушки, что черпают свою силу из вод в Мерте. Они не могут колдовать, как демоны таким же способом, поэтому вместо этого занимаются наведением порчи и зельеварением. Считается, что воду они берут благодаря демонам, что отдались им в рабство и прислуживают им. Унны — не более чем выдумка и встречаются только в сказках, как отрицательные персонажи, что встали на пути главных героев, рыцарей и принцев. Унны изображаются, как молодые девушки, но полностью изуродованные: мешки под глазами, худое до костей тело, сгорбленность, больной цвет лица, сухие, как будто выжженные огнём, волосы, кривые и жëлтые зубы. По приданиям, они приобрели такую внешность именно из-за контакта с водами из Мерты.

³«Феирист» — мат, означает что-то среднее между «мудак» и «ублюдок».