Я — монстр, которого ты
создал,

Ведь ты убил во мне людское всё.

И хуже всего то, что

Убить нужду в тебе я должен.

«What could have been» — Sting

1

Курт ёрзал нервно на месте, двигая деревянный стул из стороны в сторону, и поглядывал на часы.

«Тик. Так. Тик», — говорили они как-то угрюмо и загадочно.

Стрелка, кривая и изогнутая, указывала на чёрточку между цифрами пятнадцать и шестнадцать. Значит, скоро должна была выскочить безумная кукушка. С глупым и визгливым криком. С ужасными наклонами взад и вперёд.

Тик. Так. Тик. Так.

Курт ненавидел эти часы всеми фибрами его души. Ему хотелось сорвать их со стены — пусть они и прибиты наглухо к ней. Ему хотелось взять молоток и раздербанить эту уродливую часовую стрелку. Ему хотелось, чтобы от боли выскочила кукушка, хрипло что-то пропищала и, мёртвая, поникла. Ему хотелось, чтобы стекло, из которых состоят эти глупые висюльки, разбилось вдребезги. Ему хотелось раскидать эти осколки по всему дому, по всему этому чёртову особняку, чтобы никто не смел пошевелится с места. Чтобы все наслаждались наступившей тишиной, упиваясь в ней.

Но, как бы Курт об этом ни мечтал — он не мог этого сделать. Иначе у него не будет преимущества в рассматриваемом вопросе: промежуток времени показывал, когда отец вернётся домой. И тиканье этих бесячих часов, хотя и было очень противно и ужасно, давало определённый выигрыш в ситуации.

Тик. Так. Тик. Так. Тик.

Курт снова в который раз подложил ноги под себя от стресса. Он презирал этот промежуток времени, когда должна была выскочить кукушка. Курт знал чёткое время, знал, на какой чёрточке будет стрелка, когда она выпрыгнет, но эта неживая птица всё равно заставляла его шарахаться и чуть ли не падать со стула от испуга.

Тик. Так. Тик. Так.

Этот промежуток времени, эта середина между пятнадцатью и шестнадцатью всегда была судьбоносной.

Либо он придёт, либо не придёт.

Тик. Так. Тик.

Курт знал: осталось лишь несколько секунд и несколько «тиков» до нелюбимого «ку-ку!». За свою непродолжительную жизнь Курт всё посчитал: он точно знал, сколько ещё предстоит пережить тиков и тáков до этого момента.

Тик. Так.

Забавно, что сердце и звук синхронизировались, да? Как будто единое целое. Но от этого было только хуже. Тики не только отдавались в ушах, заглушая что-либо другое, но и стучали в груди, чуть ли не выпрыгивая.

Курт закрыл глаза.

Тик.

Незамедлительно вылезла — хотя нет, выскочила — маленькая птичка на пружинке. Расправился клювик, а оттуда — крик «ку-ку!». Птенчик запрыгнул обратно в свою каморку, а потом вновь выпрыгнул, выгнувшись вниз и вперёд на пружинке. Снова крикнул. Снова спрятался. Снова выскочил.

И повис, не шевелясь.

Курт тоже не двигался. Возможно, даже не дышал. Лишь сердце продолжало биться. Также, как и часы, разве что быстрее.

Наступила оглушающая тишина. Курт умолк.

Тук-тук.

Скрипнула дверь.

— Ваш отец сегодня не придёт.

Хлопок.

Кукушка ускакала обратно в домик.

Курт выдохнул.

Облегчение.

2

Иногда был другой сценарий. Иногда вместо того, чтобы наслаждаться тишиной и покоем, Курту приходилось сталкиваться с отцом. Он его любил, наверное, конечно, но...

Отец хмыкнул, почесал спину и прыгнул на диван, развалившись на нём. Курт притаился на лестнице, сидя на ступеньках и обвивая руками поручень.
Практически неморгающим взглядом Курт смотрел на отца, следя за его каждым движением тела.

— Не злись на него, — мягко погладила его по макушке Еку́и, мило, но застенчиво улыбаясь. — Он же для тебя старается — вот и устаёт, — Курт продолжал следить за телом на диване. — Будь хорошеньким, ладно? — она прикоснулась губами ко лбу и ускакала на высоких каблуках по лестнице.

Послышался храп. Приглядевшись, Курт увидел, как толстое пузо то поднималось, то опускалось. Медленно, равномерно.

— Я думаю, Вы можете заняться своими делами, — проговорил дворецкий, положив ему на плечо руку, что крепко сжимала его в качестве какого-то утешения. — Я уверен, что Вы пока не нужны своему отцу, — он презрительно сморщился, поглядев на развалившееся тело.

Курту было больше ничего не нужно. Лишь одна фраза.

Мальчишка бегом вбежал по лестнице в комнату, чуть ли не снося прислугу на пути.

3

Был и третий сценарий. Тогда Курт запирался в своей комнате на замок и прижимал ноги к себе, сидя на холодном полу. Он слышал ругань и маты. Он слышал бьющиеся стекло и керамику.

Он слышал, как кулаками долбили его дверь. Тогда Курт прижимался к самому себе ещё сильнее и жмурил светло-голубые глаза от этого оглушающего звука.

Отец кричал и пытался выломать дверь — Курт его игнорировал: И
игнорировал каждое оскорбление, каждый мат и каждый громкий стук, от которого дрожал даже пол. Но он игнорировал всё это лишь для виду — в душе всё это делало больно Курту. Ему совсем не хотелось слышать, как его собственный отец называл его ничтожеством, трусом и слабаком. Ему совсем не хотелось слышать, как отец угрожал ему расправой и убийством, если он не выйдет в ту же минуту.

В такие моменты, в такие минуты он обожал горничную Екуи, что решила однажды купить для него замок на дверь.

В конце концов, голос отца охрипевал, садился от надрывных криков, и отец, разочарованный результатами, уходил, оставляя сына в покое. Курт после этого ещё какое-то время сидел на полу, прижав ноги к груди и опираясь подбородком на них. Он всё ещё слышал, как отец ругался со своими рабочими и разбивал в злости тарелки, кружки, стаканы. А потом он успокаивался, ложился на диван прямо в той же одежде и начинал храпеть, развалившись на кровати позой «звезды».

Через какое-то время приходила Екуи. Она стучалась мягко и нежно, тихо и спокойно. И всегда практически шёпотом она говорила из-за преграды заветные слова: «он уснул», или «он пошёл обратно в город», или «я приготовила для тебя ужин, будешь?»

Чаще всего именно из-за напряжения, боязни и страха Курт не был голоден. Но Екуи была сообразительна: она всё равно ставила поднос с едой около двери, предварительно постучавшись, чтобы привлечь внимание Курта.

Екуи была единственным хорошим человеком в этом ненавистном особняке. Она была единственной, на кого Курту было действительно не наплевать. Ему не нравилось, когда горничная вдруг никла головой из-за того, что он мог случайно сказать или сделать что-то не то. Он всегда старался извиниться. И пусть Курт не хотел учиться — он будет учиться, потому что на него глядели эти грустные брови, сведённые на переносице. Курт мог не хотеть есть по несколько дней, но он всё равно сделает это через силу, потому что его заставит обеспокоенный женский голос. Иногда Курт не хотел вставать с кровати, но он встанет, потому что с той стороны раздастся мягкий стук, пробуждая его.

Забавно, что Курт старался избегать отца, будто этот человек был для него чужаком, и прибегал ночью к горничной, как будто она была его матерью, потому что ему снились кошмары. А Екуи гладила его по головке и рассказывала сказки. Она не пела, потому что не умела, а потому рассказывала истории. О демонах и ангелах. О тьме и свете. О Боге и людях. О похождениях Ячва, Йуна и других святых. А Курт с упоением слушал, хотя и знал все эти истории наизусть от самой же Екуи. Иногда он даже сам просил её что-то повторить.

Горничная просила его относиться к отцу хорошо — и Курт относился. По крайней мере, старался. Старался найти оправдания, старался помочь, старался не избегать его, или не бояться, или не ненавидеть, потому что об этом попросила Екуи.

4

Курт не мог с точностью сказать, было ли в выходные легче или тяжелее. С одной стороны, отец не напивался. С другой стороны, у него был трезвый ум, а это иногда могло быть и хуже.

— Иди сюда, — приказал отец.

Курт повиновался, хоть и неохотно. Он вяло поднялся из-за стола и подошёл к нему. В груди таился страх, готовый в любую минуту отразится на бесстрастном лице.

Над Куртом стояла статная фигура отца. Он был крупным и мускулистым мужчиной в хорошей физической форме. Хорошо слаженная фигура страдала лишь от пивного, так сказать, живота, образовавшегося в результате десятилетнего употребления алкоголя со дня рождения Курта и по совместительству со дня смерти жены.

Как понял сам Курт, у него было больше отцовских черт. Он просто видел сходства: блондинистые волосы, голубые глаза, нос картошкой.

Сегодня отец выглядел особенно как-то устало. Чёрные круги под глазами — возможно, бессонная ночь. Мокрые растрёпанные длинные волосы — пот. Красные щёки, глаза — слёзы.

Смотрел отец серьёзно, строго, но вместе с тем как-то безразлично и бесстрастно.

— Мне нужно, чтобы ты сходил и купил жен у Нэ́ла, понял?

Просьба была краткой, но понятной. Курт легонько кивнул, а в его руку вложили восемьдесят шесть чроков — именно столько стоил жен в лавке Нэла. Отец по-недоброму хмыкнул, плюхнулся всем крупным телом на диван, промяв матрас, и взял деревянную трубку с извилистыми выгрированными на тёмном дереве узорами¹.

Отец взял небрежно маленький коробок со стола, раскрыв его и высыпал зеленоватый порошок на ладонь, раскидав случайно его крошки по полу, и кинул в большое отверстие трубки. Отец слегка потряс курительную трубку, дабы утрамбовать содержимое. Спичка из коробка ударилась о деревяшку, создав тем самым искру, и отец поднёс палочку к порошку, что тут же загорелся и задымился болотно-бледным цветом. Отец как-то вяло стукнул кончиком спички о краешек стола и уронил её на пол, к крошкам э́лдина².

В комнате завоняло мятой вперемешку с чем-то едким. Курт прикрыл рот и нос локтём, кашлянув в него от резкого запаха. А отец в это время развалился на подушках и мягком матрасе, вытянув руки на спинку дивана, расставив ноги в разные стороны и выпучив круглое пузо.

Курт кашлянул снова, сморщился от отвращения этой картины и молча вышел на улицу, тихо прикрыв за собой дверь, зная, что в другом случае отец будет кричать о том, что в доме должна была быть тишина, порядок и дисциплина.

Курт полной грудью вдохнул чистый природный воздух, облокачиваясь слегка на дверь, лишь бы насладиться свежим воздухом, что бывал так редко в этом доме, пропахшим сплошным элдином.

К тому же, небо было такое красивое! Оно было чистым, нежно-голубым с лёгкой синевой. Облачка были мелкие, крохотные и незаметные. Была лишь эта прекрасная глубокая голубизна.

Была весна, был Сфет. Сухая жёлтая трава превращалась в по-настоящему насыщенную зелёную. Цветов пока не было, но природа уверенно шла к этому: к мать-и-мачехам, к одуванчикам, к ромашкам, к подснежникам. Пустые кривые ветки постепенно покрывались зелёными почками.

Курт глянул в сторону, вниз, на город, что находился под склоном, на котором стоял их грозный особняк. Город Фьёрдин³ напоминал какой-то кратер или спираль. Дома находились, в основном, в самом низу, но прокладывала к ним путь тропинка, что была расположена на склонах, а те, в свою очередь, растягивались и закручивались, напоминая запутанную линию.

В Сфет перекликались между собой зима и весна: снег не успел растаять полностью, но зелёная свежая травка уже виднелась из-под него, а солнце нежно грело плечи, не давая им замёрзнуть.

Курт вновь взглянул вниз. Фьёрдин был необычным городом: все его дома были из белого кирпича. Ну, то есть, кладка была обычная, но все дома полностью покрыли белоснежным цветом. Летом, или весной, или осенью это выглядело красиво и гармонично, как сейчас, а вот зимой — совершенно неприметно. Дома не были обычными: они вытягивались вверх. Во Фьёрдине не было домов с одним лишь этажом. А также от каждого из них исходила небольшая башенка с крышей-конусом. Так, весь город напоминал белый замок, что очень странно распластался на своей территории, образуя спираль, если смотреть сверху.

Курт хмыкнул и зашагал по пыльной тропинке, которая лишь слегка была завалена белой массой. Ему нужно было спуститься в самый низ, на дно этой выбоины, на котором построили город его далёкие предки, потому что самые распутные заведения находились внизу. А лавка Нэла с его фирменным женом располагалась именно там. Курт, скорее, назвал бы это место пивной, чем лавкой, но он не хотел спорить по этому поводу.

— Опять? — удивился Нэл, широко выпучив глаза, когда в небольшое здание зашёл Курт. — Ты же уже вчера заходил...

Курта передёрнуло, и он лениво пожал плечами. Ему совсем не хотелось обсуждать алкогольную зависимость отца.

— Он выпил вчера всю бутылку, — с отвращением произнёс Курт, сплёвывая в сторону.

Нэл лишь обречённо вздохнул на это. Он понимал. О, Нэл понимал всё, как никто другой, вынужденный смотреть на медленную моральную смерть некогда друга детства.

Курт с тоской плюхнулся на стул около барной стойки.

— Минутку, — пробормотал Нэл и выбежал за дверь.

Это была смесь бара и магазина. С одной стороны, здесь стояло множество столиков и сама стойка для разливания напитков. Здесь же можно было купить выпивку и закуски, утолив голод или жажду. С другой стороны, сюда также можно было зайти как в магазин и купить какую-либо бутылку с чем-либо, унеся её домой. В общем, помесь лавки и бара.

Помещение было в тёмных тонах. Кирпичные стены были окрашены полностью в чёрный. Но краска была плохая: стоило прикоснуться к стене, как тут же на кончике пальца оставалось чёрное пятно. По всему помещению, на всех столах и ещё каких-либо поверхностях стояли подсвечники с горящими свечами, освещая тем самым заведение.

Пол был деревянный и скрипучий. Курт припоминал, как Нэл не раз хотел поменять покрытие, потому что кто-то постоянно ломал доски, просто наступая на них, и их снова и снова приходилось заделывать. Видимо, дерево тоже было максимально некачественным.

Впрочем, Курт не мог винить в этом Нэла: это была не совсем его вина. Единственный дом, который он смог купить для обустройства лавки — этот. Нэл зарабатывал с этого дела не так уж и много, поэтому ремонт делал не сразу, а пошагово. Так, потолок, с которого раньше сыпалась шелуха, теперь ровный, чистый и новый.

Нэл, хозяин этого заведения, очень тесно раньше дружил с отцом Курта. Впоследствии их пути и интересы разошлись, но тёплые отношения между ними остались, что было очень заметно. Нэл относился к Курту как к младшему брату или близкому другу: он всегда терпеливо выслушивал, гладил по головке, давая какой-то совет, старался поддерживать любой разговор. А отец Курта, в свою очередь, например, ни с какого другого заведения выпивку не брал: покупал именно у Нэла. То ли потому, что хотелось поддержать друга, то ли потому, что только на него он мог рассчитывать, если дело касалось о качестве алкоголя. Курт никогда не углублялся в их взаимоотношения. Да и нужно ли?

Нэл был высокий и худощавый —  практически дылда: все его части тела казались какими-то вытянутыми и длинными. Лицо его было заострённым, но не слишком сильно. Крохотный носик, усеянный веснушками (важно было отметить, что веснушки были исключительно на носу и более нигде). Большие и пухловатые в какой-то степени губы. Огромные выразительные глаза, по взгляду которых можно определить любую эмоцию, как бы человек не пытался скрыть всё это. Именно такие глаза и выдавали всё.

Нэл имел не то чтобы кучерявые, но спутанные между собой волосы. Он был рыжим. Оранжевый оттенок смешивался и переливался немного с жёлтым.

Радужки были голубыми-голубыми, смешанными с каким то белым оттенком, делая их настолько бледными, что, казалось, они были совсем бесцветными.

Курт наклонился набок и облокотился на стол, придерживая голову одной рукой. Он с тоской разглядывал тёмно-красный стол, на котором было множество царапин. Он вяло провёл по нему рукой, специально заезжая на особенно острые края. Курт любил ощущение того, как палец ударялся об острую деревянную соломинку. Когда он натыкался на подобное место, он специально водил пальцем именно там, где-то глубоко внутри надеясь, что посадит занозу.

— Э-эй! — выкрикнул обеспекоенно Нэл, вбегая в зал и отдёргивая руку Курта от стола, — запомни мои слова, Курт Фьёрдин: после того, как получу зарплату, сразу же поменяю этот стол, — поучительно сказал он, упрекающе махая пальцем и смотря на мальчика.

Мальчик пожал плечами.

— У нашей лестницы в доме перила деревянные, — вяло бормотал он, не смотря в определённую точку и не фокусируясь, — но они не гладкие, а острые и покоценные.

Нэл раздражённо выдохнул.

— Сам приду и заменю, — зашипел он, поднося указательный палец прямо к толстому носу Курта, — чтоб пальцы твои больше не были в сплошной крови и бинтах с пластырями.

Курт закатил голубые глаза, отворачиваясь в сторону.

— Всё не настолько, — он сделал акцент на последнем слове, чётко выговаривая его так, будто он разговаривал с малышом, — плохо, как ты думаешь.

— Да, конечно, — саркастически согласился Нэл, кивнув головой с важным видом. — Пальцы режешь ты так: от веселухи, — невесело пошутил он, облокачиваясь локтëм на стол.

Курт молчал: говорить не хотелось совсем. Но Нэл был тем парнем, который заставлял говорить кого угодно. Не потому, что он был максимально доброжелательным, открытым или весёлым — нет. Все люди ему открывались, потому что он был очень приставучим. Нэл никогда не отстал бы от человека, если ему что-то взбрело в голову.

Поэтому было неудивительно, что он продолжил ту же тему, а не сменил её, когда не услышал от Курта никакого оправдания действиям.

— Кóлдек, — вздохнул Нэл, — делает это не со зла, — он положил руку на плечо Курта, слегка сжав его.

Мальчик не сопротивлялся. В глубине души он даже желал, чтобы Нэл его обнял. Но он не мог сказать это вслух. Это было бы странно, наверное.

— Он ненавидит меня, — Курт спокойно покачал головой.

Он привык: он не помнил какого-либо доброго жеста со стороны отца. Курт привык видеть его таким: привык видить пьяное тело на диване в гостиной, привык, что отец пытался выломать его дверь, привык, что отец называл его тряпкой, трусом и уродом, привык, что, по мнению отца, Курт был виноват в смерти матери, привык к запаху элдина, привык, что он — выродок, отброс общества, который не должен был родиться

Отец ненавидел его. Вот и всё.

Курт понял это давно и также давно перестал требовать от этого человека какую-либо помощь. Он смирился. Курт принял тяжёлую, но такую очевидную правду: отец ненавидел его.

— Колдек такой просто потому, что Блон умерла. Ему больно, — старался оправдать его Нэл, садясь рядом с мальчиком.

— Что, целых десять лет? — саркастически хмыкнул Курт.

Нэл лишь вздохнул, зализав рукой чёлку.

— Ты ведь понимаешь, — бормотал, скорее, для себя, чем для кого-либо ещё, Курт, — что я буквально избегаю отца, а Екуи, которая является простой горничной, я люблю, как свою мать, да? — он скривился самому себе.

Не было ничего плохого в том, чтобы любить горничную. Вот от слова совсем. Это Курт понимал прекрасно. Но он также понимал, что бояться собственного отца — ненормально, а относится к обычной горничной, как к матери — уж и подавно. Просто Курт прекрасно осознавал некоторую грань определённых взаимоотношений. Он не помнил какой-либо другой жизни, но он знал, что горничная могла восприниматься, как: старшая сестра, лучший друг, няня, но уж точно не как замена матери. В нормальных семьях отцы не приходили с работы пьяные, не тратили все чроки на выпивку, не пытались напасть на собственного ребёнка.

И уж точно не обвиняли собственных детей в смерти матери.

Нэл закусил губу. Он признавал поражение в этом маленьком споре. Поэтому он решил переключиться на другую тему:

— Кстати, я ведь правильно помню, что у Екуи день рождение на следующей неделе?

Курт кивнул и зарылся руками в светлые волосы, тяжко вздохнув.

Он ведь... даже не мог купить подарок самому дорогому человеку. Не просто потому, что чроков было недостаточно, а потому, что ему дальше лавки Нэла ходит было нельзя. В том числе и на верхние этажи города. Не то чтобы было большой проблемой сбегать в нужный магазин, потому что отец это явно никак не смог бы проконтролировать, но даже так чроков всё равно не хватало.

Курт с тоской и обидой ударился с глухим стуком головой о стол. По деревянной поверхности прошла совсем небольшая вибрация.

— Уже придумал что-то? — мягко, неловко улыбаясь, спросил Нэл, будто боясь чем-то разозлить мальчика.

— Да, — тоскливо ответил Курт.

— Купил?

— Нет.

— Но почему? — вдруг вскрикнул Нэл, очень удивлённый этим.

Курт молча вытащил из кармана медные толстые монетки и указал пальцем на количество, а также на нарисованные цифры:

— Жен стоит восемьдесят шесть чроков. У меня сейчас — восемьдесят шесть. У меня даже сдачи не останется.

Нэл постучал пальцами по барной стойке в раздумьях. Через несколько секунд бело-голубые глаза удивлённо моргнули, видимо, найдя решение проблемы:

— А если я сделаю скидку? Как постоянному покупателю.

Курт хмыкнул, но с трудом заставил себя улыбнуться:

— Даже не знаю, радоваться мне или нет, что я постоянный покупатель, — улыбка слетела с мальчишеского лица. — Но даже если так... Мне всё ещё нельзя выходить дальше в город без отца.

Нэл усмехнулся и сверкнул улыбкой, будто идеи так и лились оттуда, не прекращая:

— Нашёл проблему, — саркастично сказал он. — Что ты ей хотел купить? Я сам схожу, завтра или послезавтра. Когда вернёшься — отдам тут же.

— Что, так просто? — удивился Курт, хлопнув светло-голубыми глазюками.

— Да, — улыбнулся тепло Нэл, — так просто.

Курт горько улыбнулся в ответ и чуть ли не бросился Нэлу в объятия. Второй засмеялся от неожиданности, но с теплотой прижал к себе мальчишеское тело.

5

— Ку́и, — позвал Курт горничную, что вытирала пыль с полок.

За спиной он держал маленькую коробочку с бантиком. Курт нервно покачивался из стороны в сторону и переминался с ноги на ногу. Ему не терпелось увидеть реакцию Екуи: не терпелось увидеть её изумление, не терпелось увидеть её улыбку, не терпелось быть заключённым в крепкие-крепкие объятия, не терпелось почувствовать лёгкое прикосновение губ на лбе, не терпелось почувствовать, как эта нежная рука разглаживала его светлые волосы.

Екуи было шестнадцать лет. Насколько знал Курт, она устроилась сюда работать и жить, потому что её родители умерли, а ей нужно было где-то жить и работать, если она не хотела попасть в детский дом. А этого как раз она и не хотела.

Екуи была тихой, доброй и стеснительной. Она была похожа чем-то на мышонка: такого маленького, пушистого, что забился в самый уголок — лишь бы избежать кошки. Черты лица её были какими-то маленькими и округлыми: абсолютно гладкий и овальный подбородок, не имеющий острых углов, тонкие-тонкие губки, которые были больше бежевыми и бесцветными, чем розовыми. Форма носа напоминала какой-то шарик, что был лишь слегка вытянут вперёд. Кругленькие, очень тонкие брови. Глаза — насыщенного зелёного цвета: не тёмного и не блёклого, а именно того самого «правильного» зелёного, что не имел дополнительных оттенков. Волосы её были практически белыми. Они были лишь с небольшим оттенком блондинистого жёлтого. Екуи всегда держала волосы в хохолке на макушке, никогда не распуская их при других, так что сложно было сказать, были ли они прямыми или волнистыми.

Екуи оставила мокрую тряпку и взглянула на Курта. Она заложила руки за спину и вытянулась совсем немножко туловищем вперёд. Она мило и чистосердечно улыбалась, но молчала. Екуи ждала того, что скажет Курт.

Он улыбнулся в ответ и осторожно вынул коробку из-за спины. Екуи раскрыла зелëные глаза от любопытства. Курт протянул маленькую коробку квадратной формы ей.

— С днём рождения, — улыбнулся он, поглядывая на настенный календарь в коридоре.

— Но как? — только и спросила Екуи, неуверенно беря подарок и смотря на него с невероятной осторожностью.

Она держала коробку как-то поодаль от себя, на вытянутых руках, будто боялась, что там лежало что-то крайне хрупкое или что-то невероятно страшное.

— Мне Нэл помог.

Екуи по-доброму закатила глаза и с милою улыбкою посмотрела на Курта. Не сводя с него взгляда, она срывала ленты и банты.

Момент истины.

Екуи осторожно приоткрыла крышку, чуть-чуть зажмурив зелëные глаза, но вдруг распахнула их от удивления. Она ахнула и с замиранием сердца прикоснулась аккуратно к вещице в коробке.

Екуи элегантно вытащила за цепочку ожерелье с красным и ярко-блестящем на свету рубином. Она повертела украшение в руке, но больше всего обращала внимание на драгоценный камень, что был кристально чист лишь с небольшим затемнением в некоторых местах.

— Это же..! Это же..! — бормотала Екуи, прикладывая ладонь к сердцу.

— Ты говорила, что любишь красный, — продолжал улыбаться Курт, радуясь подобной реакции.

Взглянув в который раз на ожерелье, Екуи ахнула, положила ожерелье в коробку, а её поставила на полку, прикрыв крышкой. Она бросилась к Курту в объятия.

А у него сердце обливалось теплотой. Ему нравилось, что она была так рада простой вещице. А находится в подобных объятия — рай и наслаждение. Потому что это родной человек. Самый-самый прекрасный и добрый человек в Розберге.

— Спасибо, Курт.

6

— Стреляй! — грозный мужской крик.

Моментальный полёт острой стрелы. Тонкий звук, указывающий на быстроту скорости. Задержка дыхания в предвкушении. Звук натягивания тетивы. Готовность выстрелить второй раз. Жалобный болезненный стон животного. Подёргивание лап, будто в конвульсиях. И..!

Заяц замертво упал со стрелой в груди. Она удивительно чётко и метко смогла ппопасть именно в сердце животного.

Послышался облегчённый выдох и недовольное хмыканье. Отец и сын поднялись, шурша сволами по траве. Курт убрал стрелу за спину и повесил лук. Пара медленно приближалась к добыче.

— Неплохо, — хмыкнул разочарованно отец.

Внутри у Курта что-то засвербило. Облегчение от того, что у него получилось, что он попал точно в цель, сменилось раздражением, что клокотало вихрем в груди. Сердце угрюмо загрохотало, дыхание спëрло, осадок засел в груди.

Как это «неплохо»?! Курт попал в цель с первого раза! С первого! В сердце! Одной единственной стрелой!

— Всего лишь «неплохо»?! — вскричал он, разводя руками. — Да ведь я..!

Отец тут же грозно и строго посмотрел на него. В голубых, полных абсолютного холода глазах читалось, что пора умолкнуть. Это был действительно тот самый взгляд родителя, который внушал страх и уважение. Тот самый безразличный и скучающий взгляд, в то же время излучающий высокомерие, показывающее, кто на самом деле являлся главным. И эти льдинки так и глядели в душу, вынимали её из тела одним своим видом, рылись и копались в её самых потаëнных уголках, а затем беспощадно рвали на части, резали и обжигали.

Курт понимал намёки. Он давно выучил движения отца и их значения. Мальчик умолк, будто и не говорил совсем.

— У тебя руки дрожали, — заметил сурово отец через некоторое время, видимо, собравшись с мыслями, — и ноги подкашивались. Будь медведь — не попал бы.

Курт молча выслушал замечание, впитывая его. Несколько секунд он позволил себе обдумать это.

— Но ведь это был не медведь, — пошутил Курт и сам же нервно издал смешок.

Отец снова показал своим взглядом, что пора замолчать. Рот тут же сомкнулся. Курт передëрнул плечами, пытаясь отогнать необъяснимое чувство отвращения.

Отец шёл развязно и уверенно, в то время как Курт теперь двигался нервно и осторожно. Они медленно подошли к добыче.

Заяц лежал на спине, распластавшись во все стороны. Обездвиженные лапки были вытянуты и слегка согнуты. Усы и длиннющие уши не дёргались. Животное было покрыто светло-коричневым мехом, и лишь на животе он был белым. Однако, если так подумать, уже и не совсем белоснежным: живот зайца не был покрыт насыщенным красным: скорее, что-то розоватое. Деревянная стрела с каменным наконечником буквально утопала в брюхе зайца — выглядывала лишь небольшая часть древка с оперением. Конец стрелы был сделан из красных перьев, а, точнее, из окрашенных. Алое перо было не пушистое, а ровное с небольшим прорезями.

Морда у зайца была какая-то... человеческая? Какая-то печаль застыла в остекленевших навсегда глазюках. Чëрные бусинки как-то блестели, словно за каким-то куполом. Это так выглядело, будто это бедное и несчастное животное чуть не пролило слезу, но так и не смогло заплакать из-за быстрой кончины. Он как будто понял, что это конец, но не успел даже оплакать свою смерть.

Вместе с непролитыми слезами был страх в этих чëрных бусинках. Это был ужас. Страх грядущей смерти. То, как они были расширены, то как болезненно они вместе с тем сжались...

Два зуба передних выпирали из полузакрытой пасти. Заяц словно хотел что-то сказать, что-то крикнуть, кого-то предупредить, кого-то обвинить, но не успел — стрела отобрала и эту возможность.

Этот заяц был в этот момент самым страшным и отвратительным существом в Розберге. Для Курта там сейчас лежал не этот зверëк. Тельцо животного плыло на несфокусированных глазах, сливаясь со всем, чем только можно, меняя свои формы и пропорции, превращаясь во что-то странное и непонятное. Согнутые лапы ломали будто бы с хрустом свои же кости, выпрямляясь. Их концы вдруг удлинялись, становились больше, разделялись на пять частей. Когти уменьшались, становились более гладкими. И это же происходило с задними лапами. Ступни становились гораздо больше и как-то изгибались во внутрь на одной из сторон, образуя волнистую линию.

Морда зайца переставала быть вытянутой, округляясь. Усы спадали сами собой, просто обламываясь на месте. Вытянутые зубы уходили обратно под рот. Глаза становились больше, вытягивались в ширину. Зрачки окружили белки и светлая голубая радужка. Нос уходил вперёд, изгибаясь и ломаясь в своих формах, становясь пухлым и расширяя дырки. Губы утолщались и розовели. Длинные уши уходили с верхушки головы, а новые вырастали по бокам с более мелкими формами и закрученными во внутрь линиями.

Мех и шëрстка выпадали, а розовая кожа становилась более бежевой. На пузе, на ногах, на ступнях и на локтях материализовывалась одежда: серый тряпичный свитер и штнаны с поясом. Шерсть на голове стала менее пушистой, но более жëсткой, удлинившись. Коричневый цвет медленно сменился желтоватым.

Курт отступил на шаг в немом страхе, но был не в силах отвести взгляд. Его двойник лежал перед ним. Обездвиженный. В окровавленной одежде. С остекленевшим взглядом. Со стрелой в груди.

Мëртвый.

Мëртвый.

Мëртвый.

Мëртвый! Мëртвый! Мëртвый!

Курт тяжело сглотнул и инстинктивно отошёл, чувствуя подступавшую к горлу тошноту. Он ощущал, как содержимое желудка просилось наружу, но горло будто специально удерживало это, чтобы помучить мальчика хорошенько. Когда кислота, разъедая все внутренности, вдруг оказалась во рту, Курт тут же проглотил её, скривившись в отвращении и стиснув зубы. Губы пересохли. Дышать стало так тяжело, как будто это было что-то из ряда невозможного.

Курт тут же отвернулся и скрестил руки на груди, стараясь не смотреть в сторону, стараясь не смотреть на... себя. Он чувствовал, как пальцы его дрожали, нервно теребя и шкрябая друг друга. Ногтём, со всей силы, он сковыривал кожу, окрашивая её в красный. Курт подносил пальцы ко рту и всасывал кровь, стараясь остановить вызванное им же кровотечение, однако тут же хватался зубами за торчащий маленький кусочек кожи и отрывал его со всей силы, кусая его, несмотря на острую боль. Он шипел, ругался в своей голове, но всё равно продолжал это делать.

Боль, вид крови на пальцах, потирание старых ранок, что даже не успели зажить, как-то... успокаивали. Было во всём этом мазохизме какое-то расслабление, что заставляло отступить ком в горле подальше, будто забыв про него вовсе. Всё было довольно просто. Если тебе было больно, ты будешь думать только о боли. Ты не будешь думать о страхах, о своём мëртвом теле. Ты будешь думать только о боли. Это отвлекало.

Боль отвлекала.

— Доказательство того, что ты — трус и слабак, — плюнул ядом отец в сторону сына.

Отец будто облил его холодной водой. Вывел из транса одним голосом. И всë внезапно в одно мгновение пропало. Тело двойника снова стало зайцем.

Как и было всегда.

Курта передёрнуло от всего этого вдруг навалившегося на него, и он медленно убрал пальцы ото рта.

— Я... — пробормотал он с усилием, еле-еле выговаривая слова, словно он в эту же секунду разучился говорить, — не слабак.

Отец лишь презрительно фыркнул, выражая несогласие, и закинул небрежно тушку в мешок. Живот у Курта скрутило от осознания того, сколько там ещё лежало мёртвых животных и скольким предстоит присоединиться.

— Зачем... — пробормотал Курт, тяжело сглатывая. — Зачем вообще фермерам охотиться?

— Одними колосьями пшеницы сыт не будешь, — очень неохотно отвечал отец, не смотря на сына, — а своё добро — только для покупателей.

Прежде чем Курт успел что-то ответить, из кустов выпрыгнула лиса. Всем своим видом она указывала на то, что она — хищник: стройное гордо вытянутое тело, грациозная походка, дикие глаза. Мех её был светло-рыжего цвета и выглядел как будто прилиженным или приглаженным. Он был не пушистый, а острый и короткий. На брюхе и так бледный оранжевый становился полностью белым с какой-то серой грязью на мехе. Уши были вытянуты вверх. Жёлто-яркие, как будто кислотные, глаза с вертикальным зрачком. Чёрный носик и чёрные лапки. Бесполезно болтающийся сзади хвост.

Лиса недовольно зашипела на отца с сыном: казалось, она злилась из-за того, что у неё отняли добычу. Дикие жёлтые глаза метались то в одну сторону, то в другую, пытаясь выбрать жертву своего гнева и недовольства. Какая-то белая пена пузырилась около клыков, стиснутых в ярости. Эта жидкость вытекала из всех отверстий в зубах, стекая медленно по морде и капая на траву. Пена шипела, не переставала вырабатываться и течь.

— Должно быть, бешеная, — заключил отец, не поведя даже бровью.

Лиса сделала несколько шагов в их сторону. Курт сглотнул и инстинктивно отошёл на пару шагов назад. Лиса тоже приблизилась. Он остановился. Зверь тоже встал. Курт вновь отдалился, и лиса снова шла на него. Она то ли загоняла его в какой-то угол, то ли не позволяла уйти, то ли старалась не спускать с него глаз — непонятно.

Быстро сообразив, что уйти аккуратно и осторожно не получится, Курт потянулся к спине, нащупывая оружие.

Только вот... какое взять: копьё или стрелы? Если стрелять из лука, нужно больше расстояния между ними, чем там, где они стояли. К тому же, метиться надо было дольше. Следовательно, копьё. Более удобное в данной ситуации.

Курт потянулся к древку копья и ухватился за него, осторожно и медленно вытаскивая, чтобы не спровоцировать животное. Он предупредительно выставил копьё вперёд, тем самым создавая «нерушимое» расстояние между ними.

И лиса, очевидно, поняла намёк, удивлённо выпрямившись на задних лапах. Однако тут же она снова встала в атакующую хищную стойку. Но не сдвинулась, что важно.

Правая нога Курта была вытянута вперёд. Колени были согнуты. Тело стояло боком к лисе. Две руки держали копьë где-то на высоте пояса или талии. Плечи и спина были сгорблены.

— Бей, — приказал отец, поправляя для сына хватку копья.

Он поднял его руки выше головы, одну из них заставил быть выше другой, тем самым поставив копьë в наклонное состояние. Отец схватился за плечи сына и потянул назад, выпрямляя их.

— Сколько тебя учить, как правильно его держать? — зарычал на него он.

Курт сглотнул и вздохнул, не смотря в его сторону:

— Больше не буду.

Враньё. Ложь.

У Курта всегда были пустые обещания для отца. В каком-то смысле — это знак протеста. В другом понимании — он пытался, действительно старался, хотел заставить отца гордиться, но ничего не выходило, поэтому он и бросил попытки. Но ни одна из этих причин не была важна: самое главное — последствия.

— Кому сказал: «бей»! — закричал грозно отец.

Курта схватил испуг от такого резкого повышения голоса, и он встрепенулся, подскочил и набросился с копьём на лису. Она зашипела — Курт показал ей оружие вновь, поднося его к её носу, и она встала смирно, подчиняясь. Он вновь поднял над головой копьё, замахиваясь и направляя наконечник прямо на лису сверху вниз. Она снова зашипела. Пенообразование, казалось, усилилось. Клыки и зубы дрожали в злобе. Лиса подняла морду к наконечнику, практически соприкасаясь с ним лбом. Жëлтые глаза дико бегали, не зная на чëм сосредоточиться. Она слегка подпрыгнула, пытаясь либо сбить само копьё, либо наброситься на охотников.

Курт среагировал быстро: стоило ей чуток приподняться на лапках — он в этот же момент воткнул своë орудие в череп. Каким-то фантаном брызнула кровь, что попала на ладони и руки мальчика. Раздался пронзительный вопль. Лиса упала замертво. Она не шевелилась.

Лиса упала так, что было похоже, будто она лежала, спала или отдыхала, возможно, восстанавлила раны, но явно не умирала. Так подумали бы остальные: «уснула». Лиса просто завопила, брызнув пенообразной слюной, и упала на землю.

Курт с испугом опустил копьё, оставив его торчать в черепе, и отступил на пару шагов назад, смотря издалека на результат своей работы.

Работы, которой он не гордился.

Курт медленно поднёс руки ко рту в ужасе, болезненно сжимая ногтями щëки, заставляя их краснеть под пальцами. Зубы впились в губы, разрывая плëнку, обнажая нечто красное. Взгляд светло-голубых глаз оставался неподвижным, в одном состоянии широко раскрытых век. Даже когда отец лениво и скучающе вытащил окровавленное копьё из черепа животного с характерным ужасающим хрустом, он продолжал пялиться. Даже когда рыжее животное пропало в этом проклятом мешке, Курт продолжал видеть эту картинку. Даже когда отец небрежно вложил ему в руки копьё, наконечник которого из блестящего серого стал ало-красным, он не шевельнулся и не перевёл взгляд. Он лишь почувствовал, что некоторая часть древко была довольно... мокрой и липкой. Вязкой. Курт знал, что это и не хотел смотреть на это или думать об этом, а уж тем более прикасаться.

Копьё тут же выпало из слабых и усталых детских рук, стукнувшись о землю. Курт не сделал ни шагу, чтобы его поднять — вместо этого он медленно поднёс руки к лицу. Сначало всё было размыто и непонятно, но потом Курт разглядел и чешуйки кожи, и ранки не до конца долеченных пальцев (и он бы, наверняка, снова бы расковырял их до крови, если бы обстоятельства не мешали), и красные пятна. Капельки. Такие маленькие. Слабо-красные. Но это не изменяло сущности жидкости: кровь. Кровь лисы. Курт нервно отшатнулся и принялся осторожно стирать кровь плевками.

Если честно, Курт не знал, почему он так остро реагировал на всë это. Он и раньше ходил на охоту с отцом. И раньше убивал зверьков.

Но что же изменилось сейчас?

Возможно — это просто предположение самого Курта —  это из-за того, что копьё так вошло в голову зверя, что... раздербанило череп. Насквозь. С хрустом. А ещё оно так противно и глубоко зашло. Внутрь. Это было жутко. Это было страшно. Это было ужасно.

Раньше Курт боялся промахнуться, потому что отец будет кричать, но сейчас, видя все ужасы и «прелести» охоты, он предпочёл бы выслушивать тонны оскорблений и нотаций, если ему более не придётся глядеть на вылезший наружу череп.

7

«Выродок!» — слышалось Курту, когда он не отпирал дверь комнаты, потому что в неё усиленно долбил отец, не жалея сил.

«Подонок!» — слышалось Курту, когда он не мог выполнить какое-то отцовское требование.

«Ублюдок!» — слышалось Курту, когда он выполнял что-то настолько правильно, что к нему нельзя было придраться.

«Убийца!» — слышалось реже всего и только при пьяном состоянии отца, но именно это слово ранило больше всего.

8

Екуи любила говорить на старозенритском. Часто в свою речь она добавляла какие-то слова из этого устаревшего языка. Нет, так делали многие, потому что иногда бывало сложно не использовать свой второй родной язык. К тому же, в старозенритском есть некоторые выражения или слова, идеально передающее то, чего не мог нынешний зенрит. Но дело в том, что люди-то переходили с одного языка на другой не умышленно, а случайно, когда им не приходил на ум никакой аналог или когда они говорили на старозенритском исключительно в целях сохранения каких-то традиций и формальности. Например, молитвы заучивались, писались и проговаривались именно на старозенритском, а не на зенрите, потому что так было принято и потому что такие нормы установили сами церкви.

Но Екуи как будто действительно любила этот язык, его звучание и постоянно при разговоре вставляла все эти слова. Курт не знал никого, кто также бы часто вставлял в свою речь старозенритские выражения и фразы.

— Мик, — ласково улыбнулась Екуи, проговаривая каждую букву, будто упиваясь самим звуком этого слова.

Она расправила руки, и Курт тут же прыгнул ей объятия, прислонившись к её согнутым на полу коленях. Он осторожно положил голову на них и прикрыл глаза. Было удивительно, насколько велико было доверие Курта к этой горничной. О чём бы она его не попросила — он бы выполнил это в мгновение ока. Даже не задумываясь. Слепо веря, доверяя и подчиняясь её указаниям. Но это не было чем-то плохим. Екуи никогда его не предавала и не огорчала. Она наоборот заставляла его улыбаться и радоваться. Это было самое светлое создание в этом особняке.

И Курт был готов сделать для неё всё, чтобы осчастливить в ответ.

Они находились в маленькой каморке Екуи. Именно «каморка», а не «комната». Комната подразумевала что-то просторное, где и походить можно было, несмотря на обставленную мебель. Поэтому место, где жила Екуи, следовало называть именно «каморкой», а не чем-либо ещё: она была настолько маленьких размеров, что здесь было тесно даже двум людям. В это помещение буквально влез только шкаф, кровать да окно. Большего у Екуи не было. С другой стороны, она не жаловалась. Казалось, ей было здесь комфортно и уютно, будто ей действительно хватало выделенного места. У неё не было слишком много личных вещей, так что в этот вариант можно было охотно поверить.

Екуи с невероятной нежностью провела рукой сквозь его блондинистые волосы. Она делала это так медленно и спокойно, будто она с интересом рассматривала каждую слегка желтоватую волосинку. А Курт упивался этим ощущением. Для него это было по-настоящему любящие и какие-то материнские действия, которыми он не мог насытиться. Ему нравилось, как тонкие худые пальца перебирали его волосы цвета пшеницы, двигаясь так осторожно, будто горничная боялась повредить хоть один волосок.

— Ты же знаешь, что это значит? — прежде чем Курт успел ответить, Екуи тут же ответила сама себе. — Это значит «солнышко». У тебя волосы такие... — она вновь провела рукой по ним, поглаживая его по головке, — напоминают чем-то солнце. Да и сам ты такой хорошенький и милый, — Екуи осторожно коснулась губами его лба. — Ты моё солнышко, — она шептала, целуя лоб, а потом макушку. — Ты мой «мик».

Курт улыбнулся сам себе. Поцелуи были быстрыми и лёгкими, но они всё ещё были тёплыми и греющими душу.

— Хочешь, я буду называть тебя Миком?

Сердце Курта затрепетало при виде такой улыбки. Ему хотелось видеть её как можно чаще.

Курту, откровенно говоря, было плевать, как Екуи его бы называла, если бы это сделало её счастливой.

9

Сегодня отец опять долбился в дверь. Казалось, что он всем своим телом налегал на неё. Будто пытался выломать её, что на самом деле вполне очевидно, но тут же, будучи не в самом трезвом состоянии, скатывался по косяку, лапая дверь, хватаясь за неё, пытаясь открыть. Отец обессиленно на некоторое время прислонялся к ней, облокачивался на неё и громко пыхтел, жадно глотая воздух. А потом опять пытался выломать и открыть. И опять падал, стекая по двери. И опять пытался. И опять падал. И опять. И опять. И опять. И опять.

Когда отец делал это, у Курта была привычка подсчитывать, сколько раз он ударял по двери. Это отвлекало и успокаивало дурные мысли. Сейчас Курт насчитал восемь попыток выламывания.

В который раз он был рад тому, что предусмотрительная Екуи повесила железный замок. Порою, как сейчас, это невероятно спасало.

— Открывай, тофт да! — прокричал отец охрипшим и злым голосом. — Кому говорю, ють!

И ещё один стук. Девять.

Курт вздохнул и обвил своё тело руками, подтянув к себе колени. Голову он опустел, а глазами глядел на дверь, ковыряя пальцы.

— Зачем ты только на свет родился?! — послышалось оттуда, и Курт вздрогнул всем телом, сжавшись сильнее.

Он не знал, если честно. Курт задавал себе этот вопрос, когда сковыривал и царапал кожу на кончиках пальцев. Задумывался об этом, когда Екуи заботливо мазала ранки э́пью⁴, а потом залепливала их пластырем или бинтом. Задумывался над этм, когда по пальцам скользил очень грустный и тоскливый взгляд Нэла, что постоянно ругал его за подобное.

Курт не знал, зачем он родился. Не то чтобы он просил об этом.

10

Курт внимательно слушал и впитывал. Они с Екуи сидели в его комнате. Курт лежал в кровати, укрывшись одеялом по горло, а горничная поглаживала его по светлой голове, другой рукой держа книгу. Она была старой, в потрёпанной обложке, что частично отклеивалась, со слегка сломанным переплётом. Книга была маленькая, укладывалась на ладонь, но толстая в количестве страниц. Это были заповеди Ваика.

Комната была гораздо больше, по сравнению с каморкой Екуи. Однако она была довольно неприметной и в какой-то степени скучной: старые и пыльные, загрязнëнные какими-то жëлтыми пятнами обои, скрипучий пол с отходящими досками, деревянные сырые створки у окон, грязное стекло, канделябр со свечами, что покачивался из стороны в сторону даже без ветра.

В общем, картина не то что бы мрачная, сколько тусклая и опечаленная. В этой комнате вообще ничего не меняли с момента рождения Курта. Насколько он сам знал, отец с мамой заранее отделали эту комнату, когда выяснилось, что она была беременна. И более никаких изменений не вносилось, как только она умерла. Разве что люльку убрали. Не более.

Но вот что действительно было аномально в этой комнате — огромная кровать. На ней мог поместиться не только Курт, но ещё и два взрослых. Это было странно, с точки зрения логики ранее представленных вещей. С другой стороны, кровать несмотря на свои размеры, находилась в комнате так, что, казалось, ей там только и место и больше нигде. Она идеально вписывалась во всю обстановку, хотя совершенно отличалась от другой мебели какой-то новизной.

Курт поëрзал на месте, удобнее накрываясь одеялом. Он поправил подушку под головой.

Екуи была особенно религиозной. Не то чтобы она верила до фанатизма, но она верила во всë это довольно глубоко. Екуи просто была человеком, не старающимся претендовать на нечто большее. Она точно не будет втирать остальным, что правильно и неправильно. Она не из таких людей. Но Екуи глубоко верила в Ваик и старалась приучить к этому Курта.

— Когда кто-то умирает, —  объясняла тихо Екуи, поглаживая голову Курта, — принято делать цол. Это фигурки животных, в которые кладутся любимые вещи умершего человека, — бросила она взгляд на книгу. — Поэтому иногда цол может достигать потолка, — слегка засмеялась горничная. — Выбранное животное олицетворяет личность человека.

Это казалось таким обыденным и необычным одновременно. Курт знал всë это: мамин цол, воробушек, наполненный бусами и украшениями, стоял в главной гостиной на самой высокой полке с её фотографией в рамке. Рядом же с ними была свечка, которую, как бы отец ни был пьян, он никогда не забывал зажечь.

Курт не раз видел, как отец, будучи и в трезвом, и в пьяном состоянии, иногда особенно долго разглядывал керамического воробушка. Иногда он фыркал, качая головой и поспешно уходил.

Иногда отец стоял на коленях перед этой полкой, молясь, впиваясь руками в грудь, склонясь к полу и целуя деревянные доски, и устаревшие слова из такого же устаревшего языка лились из его рта и горла тихо и хрипло.

Цол — часть жизни всех людей в Розберге. О нëм просто невозможно не знать. Но при этом, каким бы обыкновенным явлением ни была эта священная традиция, странно всë это было слышать наслух. Что-то непонятное, но также что-то необыкновенно обычное. Эта странная смесь, но так и было. Казалось, что цол — это та самая часть жизни, которая не может быть объяснена хоть как-то, поэтому её нужно просто принять и смириться. Хотя цол, был вполне уверен Курт, имел логическое объяснение как явление, но казалось вот именно так: что-то странное и непонятное, но вместе с тем естественное.

— Но зачем? — решил сразу спросить Курт интересующий его маленькую головушку вопрос. — Зачем нужно делать эти цолы?

Вот оно что. Наконец-то он осознал, почему ему казалось всë таким странным: он никак не мог понять практической значимости этой традиции. Курт мог бы понять, что это, возможно, что-то связанное с памятью, желанием что-то сохранить от любимого человека, какую-то его частицу, но ведь некоторые люди закапывают цол, кидают его на дно озëр, морей, рек, океанов... Значит, дело было совсем не в памяти, а в чём-то другом. И этого-то Курт не мог понять.

Екуи тепло улыбнулась и взъерошила блондинистые волосы:

— При жизни, — спокойно объясняла она, — душа человека и его тело неразрывно связаны. Одно не может существовать без другого, — горничная опустила ненадолго взгляд в книгу. — Но смерть раздвигает эти границы, и душа начинает существовать отдельно от тела. Душа человека должна перейти в Мерту. Там и решится её дальнейшая судьба и участь. Но для этого душа должна быть спокойной. А душа человека по природе своей беспокойная, — она говорила всë так легко, будто это была самая очевидная истина и правда. — Мы делаем цол, чтобы душа не терялась в своей тревоге. Цол — некое безопасное пространство для души. Душа находит там знакомые вещи и успокаивается, также как человек, завидя свой дом, спешит к нему.

Теперь, вот теперь, именно сейчас всё имело смысл. Не полностью, но имело. Остались, конечно, вопросы, но он их сейчас и задаст. В конце концов, Екуи вносила такую ясность ума, что впоследствии не оставалось ни одного вопроса.

— А что будет, если не сделать цол? — интересовался он. — Душа останется беспокойной?

— И да, и нет, — Екуи грустно вздохнула, будто за этой фразой будет стоять какая-то печальная история. — Беспокойство породит у души самые негативные чувства. Грусть. Печаль. Страх. Злость. Ненависть, — она нахмурилась, перечисляя. — Но душа не может вечно быть на предполагаемой свободе, поэтому она всё равно остановится на каком-то предмете, пусть и незнакомом. Душа просто... — горничная поглядела в сторону, — не может существовать без носителя долгое время, — она заговорщески поглядела на Курта, подмигивая, словно собираясь поведать какую-то тайну. — Ходят слухи, что души иногда вселялись даже в стихии. Знаешь, вроде огня, воды, ветра. Но... — Екуи поникла, — об этом мало что известно. В том числе и то, ведут ли себя души также, как вели бы себя в обычных предметах? Это просто единичные случаи, — она вернулась к предыдущей теме. — Такие души, несмотря на то, что они нашли своё пристанище, никогда не будут спокойным. Никогда, — горничная наклонилась к мальчику, поправляя выбившуюся волосинку и наматывая её на ухо. — А чем больше беспокойства, тем больше негативного воздействия. Они будут съедены заживо ненавистью, страхом или грустью, совершенно забыв о существовании других чувств. И они навсегда останутся в подобном состоянии, пока кто-то не сломает предмет, в котором они поселились. Тогда... — она собралась с силами, вздохнув, — тогда не будет никакой Мерты для них. Потому что вместе с предметом сломаются и они, души. Они умрут. Они просто не смогут попасть в Мерту.

Это казалось логичным, но всё ещё странным.

— То есть... люди умирают дважды? — уточнил Курт, хлопая светло-голубыми глазами.

Екуи немного растерялась, будто не ожидала такого вопроса, но она тут же нашла ответ, мельком бросив взгляд на книгу:

— Ну, да, — неуверенно пробормотала Екуи. — На самом деле, это не так просто. Дух, который вселился в предмет, может умереть только таким образом. А дух, что попал в Мерту... Ну, единственный способ избавиться от них — воды в Мерте. С перерождëнными духами гораздо легче, то есть, с ангелами и демонами. Они бессмертны, но они уязвимы к ранениям и могут от него умереть.

— А... — хотел что-то спросить Курт, но тут же позабыл.

Ему в голову вдруг пришла такая странная и навязчивая мысль: «А что если я настолько плох, что стану демоном?» Курт не хотел об этом думать. Совсем. Но мысль не уходила, а жужжала над ухом, наслаждаясь его беспомощностью в этой борьбе.

Просто Курт вдруг подумал, что он, возможно, недостаточно был хорош для ангела. Он был не очень добрый — он готов был это признать. Это было первое. Он убивал миленьких животных. Это было второе. И, наконец, третье: он ненавидел своего отца. В Ваике целая глава посвящена родителям и их взаимоотношениям с детьми. Также как они должны были любить своё чадо, также и чадо должно было любить их в ответ. Иначе это была не семья. А раз кровные родственники не вели себя как таковые, значит, это были плохие люди. Всё было довольно просто, но теперь Курт перепугался, что мог стать демоном.

А демонов все ненавидят. Это худшее, что вообще могло с тобой произойти. Это клеймо на всю бессмертную жизнь. Ни о каком покое и речи идти не может.

— А что такого можно сделать, чтобы ты стал демоном? — решился на вопрос Курт.

Екуи тут же укоризненно стукнула его по голове. От удивления и от боли Курт вскрикнул, прижавшись к макушке и медленно её потирая. Горничная смотрела на него испепеляющим взглядом. Такой озлобленной Курт её редко видел. Он немного испугался её гнева, хотя доверял горничной и знал, что вреда она не причинит.

— Я тебе сейчас стану демоном! — укоризненно сказала она, снова стукнув по голове.

— Я же просто спросил...

— Не надо ни спрашивать, ни думать об этом! Такие мысли из головы нужно сразу выкидывать! — Екуи взяла в руки его лицо. — Они вредные. Понял?

Курт слабо кивнул, слегка трясясь и дрожа от страха.

Екуи удивлëнно моргнула, обречённо вздохнула и погладила Курта по волосам.

— Прости, — пробормотала виновата она, — просто будь хорошим мальчиком, ладно? Я не хочу, чтобы ты был демоном. Ты этого не заслуживаешь, Мик.

— Но... почему это так плохо?

— Демонов отправляют обратно в Розберг, — начала объяснять Екуи, поглаживая его щëку, — чтобы они искупили свои грехи. Не у многих это выходит. Поэтому часто демоны создают проблемы людям, — заключила легко она. — Дело не в людской нетерпимости к демонам, Мик, — горничная вздохнула разочарованно, — хотя и она присутствует. Но она почему присутствует, в первую очередь? Демоны портят жизнь населению, заставляют грешить. Их существование не приносит никакой пользы Розбергу, наоборот: сплошные убытки и проблемы. Это причина, почему их вообще стали ненавидеть, но... — она отвела взгляд, — я полагаю, в какой-то момент ненависть стала более иррациональной. Но это не означает, что демонов нужно любить, — сказала как отрезала Екуи. — Ни в коем случае. Ни в коем случае нельзя стремиться к подобному образу жизни. Так что... я тебя не прощу, если ты станешь демоном! — она подмигнула и улыбнулась, но было вполне очевидно, что под незатейливой шуткой скрывалась истиннная правда: да, действительно не простит.

11

— Знаешь, — внезапно сказал Нэл, ставя с громким звуком стакан на стойку, — ты мог бы просто... — он сделал неопределённое движение.

Был вечер. Отец просил купить жен, и вот Курт был здесь.

Он неохотно поднял голову, чтобы посмотреть на своего «недо-друга-приятеля». Курт положил под голову кулак, а локтëм упëрся в деревянный стол. Он лениво и тоскливо смотрел на Нэла, ожидая продолжения, но лицо хозяина лавки выглядело стеснительным, будто он боялся сказать определённые слова. Будто эти самые слова — что-то невероятно ужасное, плохое и страшное, о чëм нельзя было говорить с детьми.

— Ну, знаешь, — снова попробовал Нэл, прочистив горло и зажав его ладонью, словно душа себя.

Послышался небольшой хрип и лëгкий кашель. Нэл бессознательно провëл ладонью по шеи, думая о чëм-то своём и явно позабыв про существование Курта.

Рыжий парень тщетно пытался подобрать слова для этой темы, которую он же сам придумал и на которую начал говорить. Но хозяин заведениня не нашёл слов, поэтому вместо этого он использовал жесты.

Нэл приставил руку к горлу и сжал. Он сымитировал хриплый вздох и выпученные глаза.

Это ошеломило Курта. До глубины души ошарашило. Он даже и сказать ничего не мог. Всё вдруг пересохло. Губа нервно дëрнулась.

«Как..?» — даже мысли не хотели формироваться.

Курт чувствовал, что хотел сказать или спросить, но сами мысли и слова вообще не лезли ни в голову, ни на язык. Он пару раз моргнул и протëр глаза на переносице, пытаясь заставить свой мозг работать, когда тот, прибывая в шоке, не хотел этого.

Курт застонал, и, наконец, в голову начали поступать более или менее связные мысли.

Как вообще Нэл, такой милый и добрый паренёк, мог до такого додуматься? Как ему это в голову пришло только? Они же ведь... Они же..!

— Вы... — пробормотал дрожащим голосом Курт, обретя спустя время голос и почувствовав холодок на спине. — Вы же друзья! — вскрикнул он так возмущëнно, чтобы ему более не приходилось повторять свою мысль.

— Ну... — Нэл расхаживал медленно по залу, заложив руки за спину, будто размышля, — он ещё тогда сделал выбор в пользу Блон, — заключил он, — а потом Колдек окончательно променял меня на дешёвый жен.

Нэл злился. Это было так очевидно, но при этом совершенно неожиданно. Курту и в голову не могло прийти, что хозяин лавки был оскорблëн тем, что его отец женился, а потом вообще ушëл в пьянство. Ему казалось, что они были и есть друзья, однако сейчас Курт отчëтливо видел пропасть между этими двумя. И это было довольно прискорбно. В основном, по отношению к Нэлу, естественно.

Но при этом всё это ещё никак не могло уложиться в голове Курта. Он не мог понять саму идею Нэла. Точнее, он её понял, но Курт не мог долго об этом думать. Совсем. Даже нужное слово не ложилось на язык. Теперь Курт понял, почему у Нэла были такие затруднения с произнесением этого вслух.

— Но ведь... Но ведь... — бормотал непонимающе Курт, отказываясь даже думать о подобном предложении и совете.

— Слушай, — Нэл успокоивающе потёр его плечо, — это ведь просто предложение, — он похлопал его по спине. — Не более. Идея.

— Это глупая идея.

12

— Это твоя вина, — плавался ядом отец, выпуская зёленый дымок из трубки. — Если бы ты не родился, твоя мать была бы жива.

Слова отца всё ещё звучали эхом в голове Курта. Он с остервенением провёл кончиками пальцев по поручню лестницы. Кожа упёрлась в острую деревяшку. Курт сильнее надавил пальцем, чувствуя, как кожа начала гореть от боли. От этого он содрогался всем телом и на несколько секунд останавливался, но потом вновь продолжал. Боль странным образом приносила некоторое... спокойствие. Это было странно и непонятно, но это было так. Курт уже давно предположил, что это заглушало его эмоции: он злился и хотел кричать, наброситься на отца, разорвать ему глотку, проорать в лицо, что он — не выродок, не подонок и не убийца. Курт чувствовал тревогу, он чувствовал некоторую правду в словах отца, он чувствовал, что, возможно, мог бы быть в более дружеских отношениях с отцом, если бы не всё произошедшее. Но Курту не хотелось думать ни о чём из этого вышеперечисленного списка, так что он в который раз сдирал кожу до крови, до болезненного безостановочного щипания, чтобы притупить чувства, чтобы не думать об этом. И это помогало. В какой-то степени. В конце концов, если бы это не помогало, Курт не стал бы дальше вредить пальцы, окрашивая их в красный цвет, не стал бы больше расстраивать Екуи, позволяя ей клеить пластыри и заматывать бинтами.

Но это работало. Так что Курт продолжал.

13

Екуи сидела с Куртом, разглядывая учебник по математике. Они находилось в его комнате, сидя за столом. Курт дрыгался и раскачивал стул со спинкой, а Екуи расположилась на маленькой табуретке.

— Вот этот, — она ткнула пальцем в пример.

Курт кивнул и начал переписывать цифры и знаки в тетрадь. Он взглянул на пример ещё раз, немножко подняв голову, чтобы лучше рассмотреть, и голубыми глазами бегал по знакам. Курт написал знак «равно» и стал записывать то, что приходило ему пока в голову. Он вновь остановился и посмотрел на полученный результат, размышляя. Курт снова принялся что-то писать.

Екуи не торопила. Она смотрела куда-то в сторону, дожидаясь пока Курт закончит.

Наконец, он чуток постучал пальцем по её плечу. Она обернулась и прищуренными глазами всматривалась в тетрадь, выискивая ошибки, считая в уме и поглядывая на учебник. Через время Екуи тепло улыбнулась и утвердительно кивнула:

— Правильно, — она погладила его по голове. — Молодец, Мик.

Курт ощутил внутри теплоту от похвалы. Грудная клетка будто освободилась от тяжёлых оков. Дышать стало легко и приятно. Курт удовлетворённо прикрыл глаза.

Слышать похвалу ему доводилось редко. И то только от Екуи. Так что, Курт старался упиваться подобными моментами.

— Тогда реши ещё вот этот, — Екуи указала на другой пример. — И я тебе объясню новую тему, хорошо?

Курт улыбнулся в ответ и кивнул, переписывая.

— Вы же завтра идёте на охоту с отцом, я правильно понимаю? — поинтересовалась горничная, глядя в сторону.

— Угу, — не поднимая глаз отвечал Курт.

— На кого на этот раз?

— Отец сказал, что я слишком не умел с копьём, — Курт вздохнул, отодвигаясь немного на стуле, дабы разглядеть пример. — Поэтому он хочет, чтобы я пошёл на оленя.

Екуи опечаленно вздохнула:

— Бедное животное... — пробубнила она.

И Курт с ней был согласен: бедное животное. Это ведь было бессмысленно: у них была ферма, у них были деньги, у них был особняк, так зачем нужно было уметь охотиться? К тому же, Курт всё ещё злился. Он не понимал, что делал неправильно. Совсем не понимал. Отец не говорил какие-то конкретные замечания, но он никогда и не хвалил, а, значит, был недоволен работой.

— В прошлый раз он сказал, что я трус, — признался Курт.

Он доверял Екуи больше всего на свете. Он мог на неё положиться. Все свои тайные мысли он говорил именно ей — не кому-либо ещё. Во все свои секреты он посвещал именно Екуи. О своих чувствах он полно говорил только с ней.

Потому что Курт знал, что Екуи его выслушает. Он знал, что она не станет перебивать, а будет внимательно относится к нему. Он знал, что Екуи не будет его ругать, что бы он ни сделал. Он знал, что она может лишь дать ему пару советов, слов утешения и наставлений, но Курту этого хватало, и он ей верил.

— Почему? — спросила Екуи, любопытными и пытливыми зелëными глазами смотря на него.

— Потому что у меня дрожали руки и ноги при выстреле и ударе, — пробормотал он, зарывшись головой в колени, что он приставил к себе на стул.

Екуи утешительно сжала его плечо.

— Мик, посмотри на меня, пожалуйста, — попросила она, и Курт тут же обратил внимание прямо в зелёные глаза.

— Милый мой Мик, — она положила свои руки на его щёки, совсем чуток сдавливая их. — Это значит, что ты не хочешь причинять им вреда. А, значит, в тебе есть и добродушие, и благородство, и человечность. Разве это плохо?

— Отец считает по-другому, — пробурчал Курт.

— Сколько раз я тебе говорила? — возмутилась Екуи, надув губки. — Не слушай этого старика. Он много брешет.

— Но...

— Не «но», а «да», понял?

Курт слабо кивнул, неуверенный. Он верил Екуи. Всегда. Но сейчас это казалось неправдой. Потому что отец постоянно находил, к чему придраться. А если есть к чему придраться — значит, всё и не было так хорошо. Это было логично.

— Мик, посмотри на меня, — попросила Екуи ещё раз.

Курт поднял голову. Она вновь взяла его за щёки обоими руками и легонечко сжала. Екуи наклонилась к нему и прошептала тихо-тихо на ушко, будто сказанное — великая тайна:

— Твой отец может говорить, что угодно. Возможно, он даже в чём-то прав, — согласилась она, — но для меня, — горничная сделала на этой фразе акцент, — ты уже хороший. Ты мне нравишься таким, какой ты есть. — она слегка качнулась в сторону на табуретке, положив руки на колени. — Вот и весь секрет, — сказала Екуи уже громко.

Она поднялась со своего места и подошла к двери, взявшись за ручку и слегка её приоткрыв, но остановилась. Она смерила Куртом внимательным взглядом, а потом сказала:

— К нам в город привезли сипоны, хочешь? — спросила Екуи. — Я дам их тебе, как только ты решишь примеры! — улыбнувшись, сказала она и вопросительно окинула Курта взглядом. — Какой тебе?

Удивительно то, насколько хорошо знала Екуи Курта. Он обожал эту сладость. Он любил держать этот «фрукт» в руке, чувствовать от него исходящий холод, откусывать и ощущать ледяное на зубах, что на вкус действительно были как фрукты, только вот они таяли во рту. И Екуи знала, что Курт любил сипоны. Она спросила, будет ли он их, лишь из вежливости. Екуи прекрасно понимала, что он и не подумает отказаться от такого.

— Яблочный, — улыбнулся Курт.

— Яблочный, так яблочный, — пожала плечами Екуи и вышла.

14

Курт запомнил этот день смутно, но он точно знал, с чего всё началось:

Отец замахнулся на Екуи.

Сыграло множество не зависящих друг от друга факторов. Первое: отец узнал, что это Екуи повесила замок. Курт хотел выбежать, сказать, что она просто выполнила его просьбу, но его просто не слушали. Совсем. К тому же, сама Екуи давала знаки руками, чтобы он не подходил.

Второе: связь. Отец, увидев жесты, осознал одно: они друг друга понимали без слов. Ничего здесь не было такого. Однако здесь же, наверняка, он подумал о другом: «Почему он с отцом разговаривает неохотно, а с горничной чуть ли не лучшие друзья?». Отец разозлился, это логично.

И вот он. Монстр. Чудище. Животное. Тварь. Зверь.

Отец оскорблял Екуи, дёргал её за белокурый хохолок, тащил за локоть, давал пощёчину по лицу. Курт ничего не мог сделать. Он мог лишь стоять и смотреть. А это было страшно. Страшно было видеть кровь, которая вытекала из её тела. Очень страшно. Поэтому Курт и заперся сейчас. Он прислонился спиной к двери, надеясь, что этот кошмар скоро закончится. Но кошмар не хотел уходить.

Страх сковал всё его тело. Он клубился противно в его груди, отнимая у него голос и возможность двигаться. Курт мог лишь слушать грубые и отвратилтные слова, наполненные ядом, и женский испуганный крик.

«Он же убьёт её!» — кричала одна его часть внутри.

«Если ты выйдешь — убьют тебя!» — кричала другая.

«Этот кошмар не закончится, если ничего не делать».

«Это только ухудшит ситуацию».

«Ты хочешь слышать крики Екуи?»

«Ты хочешь умереть?»

Мысли убивали его. Не буквально. Морально. Медленно и мучительно. Они словно специально спорили между собой, чтобы Курт позлился. Голова раскалывалась. Он потёр лоб и сглотнул. Мысли опять начали противоречить друг другу. Курт прикрыл глаза и облокотился о косяк.

Что делать-то?

«Знаешь... ты мог бы просто... ну, знаешь...» — вспомнился Нэл именно в тот момент, когда Курт задал себе этот вопрос.

Что он мог бы?

«Ну, знаешь...» — Нэл приложил руки к горлу.

Это всё ещё казалось чем-то за гранью разумного. За гранью познания. Это казалось чем-то нереальным. Это было невозможно представить даже. Никак. Как тогда это не укладывалось в голове, так и сейчас.

Курт — не охотник. Всего лишь зайчик. Зайчик, которого легко пристрелить из лука. Перед глазами, будто это было совсем недавно, словно это было вчера, встал образ мёртвого животного. С его кверху поднятым пузом. С пустыми глазами-бусинками. С длинными лапами, что лежали по разные стороны.

С идеально воткнутой в самое сердце стрелой.

Курт — зайчик, жертва. Он не мог стать охотником. Это было против его природы. Он был вынужден либо выживать, либо умереть. Убить своего мучителя — было невозможно. Разве мог когда-нибудь безобидный травоядный победить хищника в схватке? Нет.

Нет, а потому и Курт не мог.

Он плакал и сдерживал болезненные стоны. С каждым женским криком это становилось всё сложнее и сложнее.

Курт поднял голову кверху и еле шевелил губами, стараясь не всхлипывать, стискивая время от времени зубы. По лицу стекали солёные ручьи, увлажняющие кожу и делая её блестящей на свету.

Курт хотел кричать от своей беспомощности. Но он не мог. Он обязан был молчать и просто ждать исхода. Разве оставалось что-то другое?

Курт смотрел пристально в потолок, а потом, уже сидевший на коленях, наклонился к полу. Он еле-еле двигал губами. Он не хотел, чтобы другие слышали. Но Бог ведь всё видел, так что это должно было сработать.

Курт молился. Искренне и честно. Как учила Екуи. Смотреть вниз, не поднимать глаз. Сложить ладони на груди.

И произносить.

Казалось, всё действительно сработало. Стоило Курту начать произносить слова — всё затихло. Не было ни женского крика, ни грубого голоса. Всë будто остановилось во времени и казалось каким-то сном.

Курт верил, что молитва действительно сработала, поэтому продолжал бормотать старозенритские слова.

Однако стоило ему кончить, как из-за стены вновь послышался женский вопль. У него аж сердце подскочило.

Тогда страх уступил место гневу. Боязнь благородно отдала эту должность другому. Всё скопилось в его груди, и Курт хотел кричать от боли, от того, как чувства разрывали его плоть. Но Курт не стал кричать. Его заметили бы и убили. И тогда Екуи точно не поздоровится.

Курт вздохнул и вновь вспомнил фразу Нэла. Неужели не было других способов?

«А разве есть другой выход?» — прошептала одна из его частей.

Действительно. Не было. Курт — зайчик, но сейчас ему нужно было взять себя в руки. Ему нужно было стать охотником. Ему нужно было пересилить себя и перестать быть трусливым зайцем.

Что происходило дальше — Курт не помнил. Это просто как-то вылетело, улетело, ушло и не возращалось. Это был мутный туман, рассеять который было невозможно. Это была непроходимая глушь. Как бы Курт ни хотел знать, в какой момент он наконец решился на этот поступок, как выбежал, как хватал копьё, как подошёл со спины и ударил — он просто не помнил.

Он не помнил этого. Совсем.

А вот действительность — вот что действительно пугало его.

Из старческого тела послышался хриплый вздох, отчаянно пытающегося набрать воздух. Курт с испугом и шоком отпустил древко. Оно не упало. Оно осталось висеть в воздухе, потому что пивной живот проткнули насквозь.

Курту не здоровилось. Он чувствовал, как ноги его шатались, становились слабыми, обвисшими и бесполезным. Он чувствовал, как голова ехала кругом, как зрение то затуманивалось, то опять приходило в норму. Он был на грани потери сознания, но при этом он не падал в обморок. Было ощущение, будто весь его организм говорил: «Ты — убийца! Вот и страдай!».

Старческое лицо обернулось в его сторону. Курт отошёл на пару шагов назад. Отец прищурился. С губ по подбородку медленно стекала кровь каплями. И он как будто нарочно держал рот открытым, чтобы побольше вылилось наружу.

— Молодец, — отец плюнул пренебрежительно в сторону, окрасив светло-коричневые доски кровью.

Курт не шевелился, будучи не в силах сдвинуться с места.

Отец закрыл голубые глаза, обвалившись всем телом на пол с громким стуком. Все присутствующие ахнули, прикрыв рот рукой.

«Молодец» будет ещё долго находится в его голове, не пропадая, — это Курт сразу понял. Отец вообще его не хвалил. Никогда. Его максимум - «неплохо». Но «Молодец» — это что-то новенькое. Интересно, к чему это было? Осознание, пришедшее в смертный час? Признание? Насмешка?

Или истинная гордость за сына?

Кроме вздохов и «ахов» стояла траурная тишина. Никто не смел её нарушать.

Курт в ужасе смотрел на сотворëнное его собственными руками дело. Он взглянул на ладони. Красные.

Курт испуганно отскочил, пошатываясь на месте.

Ему не верилось. Это, должно быть, был дурной сон. Так просто не могло произойти!

Никогда, никогда ему не было так страшно. Поэтому он закричал. Так испуганно и боязливо, выплëскивая все эмоции в этот вопль.

Он запустил руку в волосы, старательно пытаясь восстановить дыхание после крика. Ладони опустились на лицо, закрывая его полностью. Курт болезненно сжал пальцы на нëм, сдавливая.

Как это произошло? Почему это произошло? Почему им овладела слепая и беспамятная ярость? Почему ему так хотелось биться об стену, чтобы расшибить себе бошку в кровь? Почему так хотелось сдирать с пальцев кожу? Почему хотелось кричать, не прекращая?

В глазах начала скапливаться влага. Она щипала глаза, заставляя их слезиться. Всё его тело начало эпилептически дëргаться и дрожать. Всхлипы вырывались наружу. Курт стиснул зубы и зажмурил глаза.

Он плакал не от горя. Курт прекрасно понимал, что не будет плакать от потери отца. Он рыдал сейчас по другой причине.

Он стал охотником. Он стал чудовищем, которого так боялся. Курт никогда не хотел становиться тем самым монстром, которого так отчаянно ненавидел.

Тишину прервал скрип открывающихся дверей. В зал вошёл Нэл, раскачиваясь, пока шëл. По лицу он был невероятно доволен и счастлив. Он пару раз подмигнул нескольким женщинам, улыбнувшись им белоснежной улыбкой.

Нэл, чуток посмеиваясь, подошёл к вставшей в ступор Екуи. Она выглядела так, будто выпала из реальности. Просто зависла. Но в глазах... В глазах застыл ужас. Курт не думал, что когда-нибудь увидит её настолько напуганной.

Напуганной им.

Курт отвëл взгляд в сторону, не в силах смотреть. Всхлипы всë ещё сострясали его маленькое тело.

Нэл осторожно взял Екуи под руку:

— Что такое, Куи? — чуток засмеялся он. — Разве тебе... — Нэл указал на труп, из под которого вытекала красная густая жидкость. — Разве тебе не нравится красный цвет?

Екуи в страхе отпрянула, вырывая руку и отходя на пару шагов назад. Курт переводил взгляд с мёртвого тела на Екуи, а с неё — на Нэла. Он будто спрашивал молчаливо с опухшим лицом: «А что делать дальше?»

Екуи на этот вопрос не ответила. Она отвернулась, прикрывая рот рукой. Курту в этот момент было так противно. Екуи чуть ли не плакала в своём уголочке.

— Что..? — выдавил Курт.

— Ты действительно думал, что он просто так взъелся на Екуи? — улыбаясь, спросил Нэл. — Не смеши меня. Я ему сказал — он поверил.

Взгляд Курта говорил о том, что он ничегошеньки не понимал.

— Всë наследство записано на меня, — легко объяснял Нэл, вяло раскачиваясь. — Я видел документы.

— Но зачем, зачем всë это? — бормотал Курт.

— Я же говорил тебе: Колдек давно забыл про меня. Я ему не нужен. Зачем же он мне тогда нужен? — Нэл подошëл к Курту, наклонившись к нему. — Я не хотел его убивать сам. Но ты бы его убил, только если бы он навредил Екуи, — он коснулся его плеча.

Курт яростно вырвался, смотря на бывшего друга испепеляющим взглядом.

— А вот и зайчонка, — сказал Нэл, проводя рукой по его подбородку, — вырос да стал охотником.

Рыжий лис засмеялся.

¹Иногда на курительных трубках в Розберге вырезали специальные знаки. Они были особены по значению, так как в зависимости от вырезанной надписи, трубка должна была обладать определёнными свойствами. И эти свойства должны были передаться курящему. Узоры создавали на трубках картинки, которые и наделяли её необычными свойствами. Однако рисунки иногда были сделаны крайне криво, из-за этого это больше напоминало извилистые линии, чем что-либо связное и имеющее смысл, как задумывалось изначально. Так, порой даже сами владельцы не знают, какими свойствами обладает их трубка.

²Элдин — специальный порошок, что сделан на основе табака и мяты. Среди людей считается, что полезно для нервов. Элдин часто кроме классического вкуса мяты имеет также и какие-то дополнительные вкусы.

³Фьёрдин — город, который можно назвать вполне туристическим. Всё дело в необычной местности и конкретного его расположения, что и превлекает туристов. Жители ухватились за этот поток туристов и стали строить много заведений для их развлечений. Город действительно выживает именно за счёт туристов, а не чего-либо ещё, несмотря на распространённое здесь сельское хозяйство у местных.

⁴Эпью — мазь, сделанная на основе лечебных трав. Эпью применяли крайне редко из-за того, что большинство людей в Розберге придерживались мнения, что раны могут сами вылечиться без какой-либо мединской помощи. Поэтому, рецепт эпью довольно часто переписывался, причём в разных интерпретациях. Все добавляли свои ингредиенты, не разбирая, какой вариант действительно был первым и самым правильным. Из-за такой неразберихи даже врачи не могут точно определить состав этой мази. Настоящий рецепт, как говорят, утерян уже давно. Но общее начало у всех одно и то же — подорожник. А дальше, люди сами добавляют ингредиенты по своему усмотрению.