Треск клинков и запах смерти. Мы играем в танец смерти и улыбаемся при этом. Песок, окрашенный кровью, блестит на жарком арабском солнце. Воры, молящие о воде или благородные войны. Кто эта толпа, дерущаяся за глупый мираж.
Девушка в черных одеждах сидит и смеется, грызя яблоко. Сочный сок стекает с  её обветренных губ на тунику. Толпа напоминают ей комаров, которых так просто превратить в ничто. Она скупила их на рынке рабов, как кур. Изнеможенные, замученные. Лишь сильнейший должен жить. Лишь один должен остаться.
— Хватит! — орёт она, замечая как последний выживший добивает своего соперника. Тот смотрит на неё дикими глазами.
Легким прыжком девушка приземляется рядом с ним.
Грязный, потный, изрезанный. Он противен. Но он выжил из тридцати рабов. Он её собственность.
— Ешь! — она кидает ему остаток яблока, и огрызок падает на песок. Раб послушно встает на колени и запихивает его в рот. Она садится, и начинает гладить раба по тёмным волосам.
— Твое имя будет Раб. А меня зови Госпожой, — она встает. — Теперь, не я, а ты моя собачка. — По её тонким штанам расползалось пятно крови…

Однажды, скрываясь от жары, они укрылись в пещере. Двое ютились в небольшой прохладной впадине, прекрасная Госпожа, держащая бутылку пойла, и сгорбившийся от ноши, Раб.  Пусть Госпожа не была не такой прекрасной, как, тогда в гареме, она все равно оставалась великолепной девушкой, даже если её каштановые волосы уже не так блестят. Раньше она не пила, сейчас же она, как заядлый пьяница, хлебала крепкий напиток из горлышка.
— Тебе язык вырезали наверняка. Ты молчишь. Ну и пусть. Я ненавижу пустой треп, — говорит она Рабу.
— Я знаю, что ты хочешь, чтобы я сдохла. Я знаю. Все хотели этого… — девушка выпила ещё.
Раб сидит, не обращая внимания на это. Он понимал, что она знала, как ломать людей, ведь сама она давно сломана. Он просто молчал и слушал. Закрыв глаза, он попытался задремать.
— Тебя во сколько продали? Ах, да ты же немой. Не говори. Меня продали в тринадцать, жирному, отъевшемуся султану, за один золотой.  Да, у меня была еда, масла, шелк. Но все эти вещи нужны были чтобы скрывать синяки на моем теле. Тебе повезло, тебе не надо прятать увечья, — сказала она горько засмеявшись. Она уже устала, а слезы ушли много лет назад. Лишь жалость себя вызывало у неё смех.
— Другие наложницы были более страшны, чем султан. Они меняли порошки и клали  мне в постель змей. Это было ужасно. Да, я тоже делала много грязных вещей и уже забыла тех, кого я погубила. Я хотела выжить. Но все это было напрасно. Когда приводят девку моложе, красивее и невинней тебя, ты оказываешься на улице, как, как… собака. Спишь?! — она пнула его в ногу.
— А ты знаешь, что я в конце сделала? Я убила гада! Выгребла все драгоценности и убежала! И никто меня не найдёт! И я взяла тебя лишь потому, что ты жалкая псина! — откинувшись на стену пещеры, она посмотрела в бледные глаза раба. — Хэх, мы с тобой, покинутые богами люди, обречены, быть скитальцами в мире. Я вру, не только ты тут псина, а ещё и я. Мне не нужен слуга, просто я боюсь остаться одной… Я отвратительна, прости, — она перевела взгляд на раздувшуюся ногу от гноя — Чёрт, нога совсем опухла…

Ночь. Девушка горела и мёрзла. Слова её превращались в кашу бреда и крика боли, разрезающими холодную тьму пустыни. В ногу попала инфекция.
Раб сомкнул на её шее пальцы. Он смотрел на неё, вспоминая, когда ненависть погубила его душу. Вспоминая отвращение к своему отцу, приведшему в дом его ровесницу и рыдающую мать, пылающий гнев разъедал все на своем пути и он долго терпел. В тот раз он должен был убить её, а не заменить. Отец был бы жив. Смерть его отца была его виной.
Месть побудила, его следовать за ней, даже если надо стать рабом. Он хочет сделать ей больно. Сжимая все сильней ей глотку, раб думал, лучше бы она умерла в агонии, не надо было ее лечить
Медленно он разжал пальцы.
Ночь, разбираясь на кусочки, превращалась в рассвет, становясь днем. Две одинокие собаки нашли друг друга в этой пустыне, окутанной дыханием солнца. Куда они пойдут?