— Ты хочешь моей смерти.

Цветастый ворох платьев – одно короче другого, занимал добрую половину комнаты, в центре которой грозно размахивая вешалкой, будто победным стягом, стояла Дара.

Стас, казалось, сразу смирился с безнадежностью ситуации, едва переступив порог квартиры сестры и теперь распластавшись в голубом велюровом кресле, со скучающим видом рылся в пакетике с мармеладными мишками.

Мне же досталась единственная свободная от вещей горизонтальная поверхность (казалось, шкаф попросту стошнило всем его содержимым), – стеганый пуф в изножье кровати.

— Я это не надену, — быстро нахожусь я, вглядываясь в черное мини на вешалке с длинными прозрачными рукавами. Ткань выглядит дорогой и приятной на ощупь.

— Еще ка-а-ак наденешь, — не отставала рыжая, — остальное на тебе повиснет как на вешалке. Ты вообще в Питере была или в Освенциме? Не вижу следов булочных и пышечных. К тому же, — она окидывает меня оценивающим взглядом из-под полуопущенных ресниц, — я не отпущу тебя в этом.

— С каких пор ты противница оверсайза? — усмехаюсь я, протягивая руку к пакетику «Харибо», за что мгновенно получаю по руке.

— Лис, мы друзья, но мармеладные мишки – это святое, — мычит с набитым ртом Стас и с видом Голлума из Властелина колец прячет пакетик за спину.

Дара прыснула, и из заколотой на макушке мальвинки выпала непослушная волнистая прядь.

— Алиса друг, но мишки мне дороже.

— Неизвестный. Четвертый век до нашей эры, — поддерживаю я и сползаю по пуфику в горизонтальное положение.

Теперь нагромождение вещей больше напоминает текстильное море, где складки тканей – барашки волн. Возможно, если я буду изображать страдалицу достаточно убедительно, это позволит отвоевать мою толстовку. Я, вообще-то, люблю все, что попадает под определение удобное, комфортное и сочетающееся с кедами. И убийственное, хотя и женственное мини в эту концепцию явно не вписывается.

Дара сводит брови и смотрит на меня взглядом, не терпящим возражений. Нехотя приходится признать, что в чем-то она права. Если общественное мнение по поводу моего неподходящего для выставки дресс-кода меня не сильно беспокоит, то материнское неодобрение или очередной взгляд в стиле «переживать мне не из-за чего» я просто не перенесу.

Про Артёма стараюсь не думать. И даже почти убеждаю себя в том, что его мнение мне вообще до лампочки. Меж тем мыслями я продолжаю заходить дальше.

— Не ожидал тебя увидеть здесь.

— А я и не думала, что приду.

— Понятно. Ты уж прости тогда за ту встречу в подъезде – был не в духе. Мне не стоило так. Может, начнем сначала?..

Нужно остановиться.

Хлопок двери выдергивает меня из мыслей о художнике, и я понимаю, что Стас предусмотрительно оставил дам наедине.

Дара оказывается настоящим профи. Через двадцать минут следы недосыпа нельзя рассмотреть на моем лице даже под увеличительным стеклом: яблочки щек пунцовеют оттенком dollface, дымчато-фиолетовые тени удачно подчеркивают зеленые глаза, а взмах ресниц грозит погибелью каждому, кто окажется в радиусе поражения женских чар.

С чувством самозванца я натягиваю на себя позаимствованное платье, отмечая, что ткань и вправду оказывается тактильно приятной, и подхожу к зеркалу. Отражение явно не мое – одолженное взаймы, но определенно мне нравится.

Мягкие русые волны ниспадают на полупрозрачные плечи платья. Юбка, казавшаяся до этого слишком короткой, оказывается приемлемо короткой, хотя это не отменяет дискомфортного чувства чрезмерно голых ног. Я неловко одергиваю ее, чем вызываю смешок у Дары, прилаживающей к своей прическе шпильки, украшенные цветами из бисера. Приходится смириться и оставить юбку в покое.

Теперь я чувствую себя чуть ближе к заявленному формату дежурных улыбок, звона бокалов и светского бомонда. Пара черных лодочек, услужливо всученных мне Дарой, – тому подтверждение.

— У тебя весь гардероб заточен под светские мероприятия? — спрашиваю я, вопросительно оглядывая удлиненный пиджак подруги.

— Поверь мне, это лишь малая его часть.

— Жадность есть неумеренная любовь к обладанию, а значит, является грехом, — патетически изрекаю я, вспоминая сегодняшнюю пару по философии.

— Приписаны мне прочно все пороки и все из существующих грехов[8].

Я выгибаю бровь и смотрю с недоумением.

— Это Евтушенко, — добавляет она и тут же машет рукой, имея в виду «проехали». — Поживешь с моим братцем с мое – еще не такого нахватаешься. У нас дома то Довлатов, то Бродский, то Довлатобродский. Даже если захочешь начать деградировать – ничегошеньки не получится.

Закончив со сборами, мы перемещаемся в гостиную, где и находим Стаса. Повисшую драматичную паузу он нарушает первым:

— Нифигасе...

Выходит многозначительно, и мне становится понятно, что он попал в радиус поражения женских чар.

— А может, ну эту выставку и сразу в клуб?

— Стас.

— Ладно-ладно, — примирительно произносит он. — Давайте ножками топ-топ. Чем раньше попадем на выставку, тем раньше переместимся в клуб.

Его азарт понятен. Однако я все же надеюсь, что стрелы Амура, попавшие в сердце Стаса, мне примерещились. Так или иначе, в клубе ассортимент должен расшириться с единственно возможного варианта до опционального.

Подгоняемая этими мыслями, я выхожу из квартиры вслед за ребятами, еще не догадываясь о том, что злополучное платье и стрелы Амура будут меньшей из всех проблем, которые принесет этот вечер.

***

Мы втроем стоим перед голубым зданием, вдоль которого протянулась внушительная очередь, разодетая в лучших традициях изысканного общества. Здание – подлинная усадьба XVIII века, согласившаяся приютить всю эту шумную толпу на этот вечер. Центральный корпус призывно зияет зевом портика, приглашая публику внутрь, тяжесть балюстрад компенсируется изяществом лепнины, а каменные атланты, удерживающие на своих плечах тяжесть карниза, молча провожают всех входящих внутрь застывшим скучающим взглядом. Я ловлю этот взгляд и на себе, задерживаясь на мгновение, прежде чем обменять цветастое пригласительное на возможность переступить порог усадьбы и войти внутрь.

Атмосфера внутри кажется неправильной. Короткие мини, строгие пиджаки, дорогие украшения не неприличной стоимости, а вопиюще непристойной ярко контрастируют с внутренним убранством в стиле рококо. Мероприятие не выставка, но ритуальный бал, где Дионис в окружении Харит[9] кружит людям головы.

Я тут же мысленно благодарю Дару за одолженное платье. Без него меня бы съели заживо, причем прямо вместе с моим оверсайзом. Я невольно перевожу взгляд на Стаса и его клетчатую рубашку, рассчитывая увидеть кого-то не в своей тарелке, но Стас в порядке. Причем, судя по его твердому спокойствию, в полном.

Подлецу все к лицу, завистливо думаю я, наблюдая, как он продвигается по залу, попутно одаривая всех присутствующих улыбкой. Налицо умение мгновенно располагать к себе людей. Он стягивает с подноса официанта три бокала шампанского и направляется к нам. Судя по всему, его роль как водителя на сегодняшний вечер окончена, и добираться мне домой ненавистным общественным транспортом.

— Напомни-ка мне, откуда у тебя пригласительные? — спрашиваю я, делая глоток из высокого запотевшего бокала на тонкой ножке.

Кисловато-терпкая жидкость стекает в горло, оставляя после себя приятное сладковатое послевкусие счастья, которое тут же бьет в голову вместе с пузырьками. Я еле сдерживаюсь, чтобы не осушить бокал до дна.

— А я и не говорил, — пожимает плечами Стас и тоже делает глоток.

— У Стаса тут друг выставляется, — охотно закладывает брата Дара. — Пара пригласительных для него пустяковое дело.

В моей голове начинает складываться мысль. Оформиться до конца ей не дает шампанское и приближающаяся с другого конца помещения фигура в черном костюме.

Из-под пиджака выглядывает рубашка. Верхние пуговицы ее расстегнуты, обнажая чернильную вязь латинских букв, протянувшуюся вдоль ключицы. Чернильное «Mihi vindicta...» уходит под белую ткань, не давая прочесть фразу целиком. Асимметричная стрижка с челкой на один бок уложена гелем, а бледная кожа выглядит неестественно идеально в свете выставочных софитов. Мысли о Дракуле в исполнении инфернального Люка Эванса («Вырезая одну деревню, я спасал десять других...») практически тут же сменяются Ставрогиным («А можно ли веровать в беса, не веруя совсем в Бога?»).

Черный ему к лицу. Даже слишком к лицу. Ну, каков мерзавец! Я ловлю себя на слишком очевидном разглядывании парня, что явно не ускользает из его поля зрения. Слава богу, что я и сама выгляжу как заветный кусок торта, а потому Артём смотрит на меня с болезненным желанием худеющего.

Почему-то я уверена, что чудесное совпадение не такое уж и чудесное. А если честно, то и вовсе пахнет подвохом. Удивление сменяется злостью на собственную бестолковость. Вот же наивная дура! Похоже, что в то время, пока я измышляла тысячу и один способ как бы подобраться к Артёму с расспросами и не оказаться причисленной к его наверняка внушительной фан-базе, он уже тихо подбирался ко мне. Пробивал в интернете, водил дружбу с моей мамой, вычислял моих друзей и щедро рассыпа́лся в пригласительных на весьма недешевое мероприятие, где бал правит искусство, шампанское и случай. Хотя стоп. Пожалуй, это уже слишком. Все-таки даже столь неудачно подслушанный диалог не стоит того, чтобы тратить на меня столько сил и эмоций. Или же стоит?..

— Привет, — произносит он и тут же обменивается со Стасом рукопожатием, похлопывая друга по спине, — давно тут?

На меня при этом принципиально не смотрит.

— Только приехали. До самих локаций мы пока не добрались, но уже выглядит многообещающе. Ну и размах у вас конечно. Впечатлен.

— Согласен. На пускание пыли в глаза не поскупились. Щедро отсыпали бюджета. Декораторов лучших наняли, диджеев, стафф... Советую начать со второго этажа. Там собрана самая вкусная часть выставки.

— Твоя локация тоже на втором этаже? — подаю голос я.

Он переводит взгляд на меня, словно только заметив, и едва заметно улыбается, будто слишком очевидной вещи.

— Естественно.

— Я что-то упустила? Вы знакомы? — встревает Дара.

— Виделись пару раз, — подтверждает ее догадку художник и смотрит на меня.

Он определенно ждет моей реакции. Догадаюсь я или нет. Отсылка на «пару раз» – это не фигура речи, а вполне конкретный намек, брошенный напоказ. И он вполне красноречиво говорит о том, что вторая встреча по какой-то одному Богу известной причине состоялась не только в моем сновидении, но и в его.

Дела плохи. Определенно чертовски плохи. Вот же дрянь!

Хорошо хоть в прошлую нашу встречу дерзить не стала, руководствуясь принципом «во сне не считается», а ведь могла...

Что ж, я может быть и в шоке, но не настолько, чтобы прямо сейчас закатить ему сцену. Если это какой-то хитро закрученный сюжет, то окей. Я подыграю ему и даже не стану ломать канву задуманного. По крайней мере прямо сейчас...

С видом хозяина бала Артём ведет нас вдоль зала. Стоит отдать должное – эта роль ему отлично удается. Твердой походкой он прорезает толпу, попутно выхватывая из всеобщего гула голосов, адресованные ему поздравления и благодарности. Он щедро сыплет приветствиями и улыбками и, кажется, очаровывает всех в радиусе сотни метров, едва облагодетельствовав их своим вниманием.

Кто-то сбоку произносит высоким женским голосом:

— Ах! Артём, ну что за выставка!

Дождавшись, когда художник переключится на поклонницу, я незаметно дергаю друга.

— Стас, — шепчу я без видимого эффекта, — Ста-а-а-ас.

Наконец, сдавшись, шиплю сдавленным шепотом:

— Арсеев!

Он мгновенно реагирует и отлипает от картины с изображением пейзажа.

— А?

— С каких пор у тебя есть друзья, о которых я не знаю?

— С тех пор как ты на год променяла нас на шаверму, парадные и поребрик, — обиженно фыркает он.

— Ты не ответил на вопрос.

— Ну, мы уже пару лет дружим. Он вообще нормальный парень. Да и с пригласительными помог по первому звонку. Так что благодарности приветствуются. Его немецкой натуре это польстит.

Нормальный, как же, думаю я, но вслух говорю другое:

— Немецкой?

— Ага, у него бабка, родом из Восточной Пруссии, а дед попал под программу заселения Куршской косы. Так и сошлись.

Не знаю насчет родословной Артёма, но кусочки пазла в моей голове сейчас точно сошлись. Ведь если Стас водит с ним дружбу, то что мешает закадычному приятелю навестить друга? Друга, живущего буквально этажом выше, чем живу я. Друга, живущего с родителями, а потому, с которым не поссориться в квартире. Не поссориться в квартире, но зато спокойно можно подраться на лестничной клетке без свидетелей. Ну, или практически без них...

Нет, не сходится.

Трое. Память услужливо подкидывает детали. Их тогда было трое.

Зная Стаса, зачинщик не он. Но приехать в чужой дом с намерением съездить гостеприимному хозяину по лицу – тоже сомнительная мотивация. Значит, лицо Артёма – дело рук того, третьего.

Эта версия укладывается в мою теорию. И вполне себе объясняет мотивы художника, который уже спустя пару дней вытаскивает заветные пригласительные из рукава, словно фокусник платки. Или же этот широкий жест предназначался не столько для Стаса, сколько для меня? Рассчитывал, что я точно поведусь? Или же побоялся, что от него самого я их просто не приму?

Что же, черт возьми, тогда произошло?..

Наш гид возвращается, и мы переходим в правое крыло и поднимаемся по лестнице.

Здесь куда более людно и куда более шумно. Повсюду снуют официанты с услужливыми улыбками, толпа, словно потревоженный муравейник, гудит и суетится, то сбиваясь в кучки возле коктейльных столиков за бокалом шампанского, то снова расползаясь в разные стороны, выбирая наиболее приглянувшийся экспонат. Слышится музыка, кажется, это фортепиано.

Убранство зала противоречит само себе. Пол – раскладка шахматной доски. Стены – смешение лепнины и деревянной резьбы, зияющее проемами багетов, словно окнами в другую реальность. В центре зала расположился камин, украшенный хитросплетением ветвей, опутывающих зеркало внушительных размеров.

Улучив момент, под предлогом очередного бокала я отделяюсь от ребят и подхожу к камину. Не сказала бы, что тут намного тише, но зато появляется возможность перевести дух и почувствовать себя не в гуще событий, но сторонним наблюдателем.

— Нравится Врубель?

Голос раздается неожиданно близко.

Я едва заметно вздрагиваю и оборачиваюсь, глядя на Артёма. Похоже, что он воспользовался той же отмазкой, что и я.

— Хочешь обсудить искусство?

— Искусство вечно, жизнь конечна, — пожимает плечами он. — Ты знала, что по легенде сам Бонапарт провел в этой усадьбе несколько ночей во время пожара 1812 года? Пламя обошло усадьбу стороной, даже не облизав. Удивительное дело...

— Ловко ты это с выставкой провернул, — обрываю я. Погружаться в мир городских легенд не входит в мои планы, — пригласительные подогнал, друзей моих втянул, маму. Еще какие-нибудь трюки припасены или я могу расслабиться?

Он удивленно приподнимает брови, лоб собирается рядом мелких складочек, в них я явно читаю, что он ожидал совсем не этого.

— Почему ты был в моем сновидении?

Артём вздыхает и смотрит на меня вымученно-устало, будто объясняя слишком очевидные вещи неразумному дитяти. Кажется, если я не смогла прикончить его своей тупостью во время сна, то успешно ближусь к этому сейчас.

— Потому что это было и мое сновидение тоже, — отвечает он.

Я чувствую, словно на нас опустился непроницаемый купол, из-под которого выкачали весь воздух. Звуки фортепиано становятся тише, мир отдаляется, толпа уже больше не шумит надоедливым гомоном, друзья, увлеченные живописью, растворяются в недрах усадьбы с ее многочисленными залами, лестницами и картинами. И в этой тревожной натянутой тишине остается только цепкий взгляд собеседника напротив, который держит и держит меня, будто от того поверю ли ему я, зависит его жизнь.

— Это невозможно. Людям не снятся одинаковые сны...

— Люди считают невозможным то, с чем раньше не сталкивались... В Петровские времена люди и в живую, и в мертвую воду верили. И ничего. Однако такие науки, как астрономия и алхимия были недоступны для простого обывателя, так что каждый образованный ученый приравнивался к колдуну и чернокнижнику, — усмехается Артём. — Люди понимают и принимают ровно столько, сколько способно вместить их сознание. В силу ли понимания мироустройства или нежелания прозреть, но факт остается фактом.

Но вернемся к нам. У таких людей, как мы с тобой есть отличительная особенность психики. Для нас сны – это не результат опредмечивания, а особая форма измененного сознания. Назовем это иной реальностью. Погружаясь на определенный уровень сновидения, мы приобретаем различные способности. Возможность управления сном, контроля над ним, изменения реальности, окружающей тебя. Такие сны граничат с явью, позволяя, как привнести что-то свое, так и вынести что-то из сна. Поэтому чем раньше ты во все это вникнешь и освоишься со своими способностями, тем безопаснее будешь чувствовать себя по ночам.

— Вникну во что? — Все происходящее похоже на слишком затянувшуюся шутку, вышедшую из-под контроля. Из моего горла против воли вырывается истерический смешок, хотя смешного тут мало. — Предлагаешь организовать с тобой на пару клуб лунатиков? Всем вступившим в подарок снотворное...

— Мы называем это погружением, — перебивает он. — Это люцидные сны, которыми управляет твое подсознание, и поверь мне, твое подсознание тот еще предатель, которому известны все твои страхи и тревоги. Одна малейшая деталь может весьма круто изменить декорации сна, превратив его из мира розовых пони в сущий кошмар.

Он опирается плечом о камин и прячет руки в карманы.

— Ты и сама уже смогла убедиться в этом, поэтому в глубине души ты понимаешь, что я говорю правду. Мне незачем тебе лгать, потому что мы с тобой в одной лодке. Положение наше незави́дно. Но пока ты не научишься управлять снами, с тобой может произойти все что угодно. Твои погружения продолжатся, потому что ты не в силах это контролировать. Они будут становиться все более и более частыми. В конечном счете ты перестанешь отличать сны от яви и попросту сойдешь с ума. А дальше мягкие стены, психотропные по часам и смирительная рубашка, которые никоим образом не помогут против погружений. Так и будешь скитаться в лабиринтах собственного разума, пока тело будет медленно, но верно превращаться в овощ.

— Даже если все так. Тебе-то что с того? Какая твоя выгода?

— Никакая. Можешь считать, что я своего рода проводник. Мы с тобой не единственные. Я знаю кучу людей, которые так же, как и мы с тобой проиграли в генетической лотерее. И каждый из них испытывал все то, через что проходишь сейчас ты. Страх, непонимание, мысли о потере рассудка. Все пять стадий, где на последней зачастую случается принятие препаратов для лечения шизофрении, — он демонстративно делает паузу, давая мне оценить благородность его жеста. — В такие моменты очень помогает иметь под собой точку опоры, чтобы окончательно не двинуться.

Видимо, я уже потихоньку ближусь к этому, потому что мысль о том, чтобы довериться Артёму, уже не кажется такой сумасбродной.

— Допустим, я тебе поверю, — аккуратно начинаю я. — Это не дает ответа на мой вопрос. Почему ты был там? В моем сне.

— Сон означает лишь то, что ты о нем думаешь, — повторяется он. — Обычно, чтобы попасть в чужой сон, требуется изначально находиться в одной локации с тем, в чье сновидение необходимо проникнуть, но это не обязательно, если ты осознанно фиксируешься на определенном человеке. Это довольно сложно, но осуществимо. Не всем удается овладеть подобным, так что ты в своем роде особенная. Многие годами осваивают данную технику, а ты добилась этого неосознанно.

В мою честь раздаются сдержанные аплодисменты.

Мысль о том, что мое подсознание неосознанно фиксируется на Артёме, доставляет дискомфорт, но еще больший дискомфорт мне доставляет мысль о том, что все происходящее похоже на какой-то бред воспаленного рассудка.

В конце концов, я выдаю единственное, что приходит в голову:

— Кажется, я уже схожу с ума.

Он понимающе кивает.

— Я знаю. Позволь помочь.

— Как?

Вместо ответа он берет меня за руку. Пальцы у него при этом холодные. Это прикосновение возвращает меня в реальность, где мы стоим возле камина, а вокруг нас гудит и шумит толпа. Среди этой суеты я замечаю многозначительный взгляд Дары, какой бросают обычно в адрес тех, кто держится за руки, сплетясь пальцами. Она смотрит на нас, затем ехидно улыбается и понимающе кивает. В глазах подруги моя личная жизнь, наконец, пошла в гору. Кажется, мне предстоит объясниться...

Ведо́мая его рукой, я следую за художником с верой слепца. Мы движемся сквозь толпу, зал сменяется за залом, после третьего я перестаю понимать, где мы находимся. Наконец, мы оказываемся в пустом просторном помещении со множеством деревянных резных колонн.

Картин здесь нет. Весь зал заставлен ровными рядами стульев. С другого конца помещения на меня смотрит тяжелая портьера из темной ткани, поверх которой растянут белоснежный экран.

— Ну и зачем мы здесь?

— Увидишь, — говорит он и старомодным жестом предлагает мне локоть.

Мы движемся вдоль рядов и занимаем места в середине. Одновременно с этим металлический голос, усиленный динамиками, возвещает о том, что аукцион начнется через пару минут.

— Твои работы и здесь выставляются?

— Не мои, — произносит он и протягивает мне рекламный буклет.

Руки, тянущиеся из тьмы. Руки, обвитые нитями, словно у марионетки. Руки, покрытые черной краской. Руки, руки и снова руки. Люди, изображенные с подтеком краски вместо лиц, с головой глиняного голема, с чернильным облаком на том месте, где должна была располагаться область глазниц.

Мой взгляд задерживается на последнем изображении. Там, где человеческий череп венчают рога. Я вглядываюсь в него, чувствуя как спина покрывается липкой испариной от ощущения вторжения ночного кошмара на территорию моей реальности. Ведомая странным порывом, я провожу пальцами по напечатанному изображению. Глянец печати приятно скользит под пальцами.

Это мрак. Тьма. Хтонь. Каждый мазок выполнен с особой щепетильностью, будто бы эта картина далась художнику с особым трудом. Рисовать такое – подписываться под собственным диагнозом разлада души с разумом.

К горлу подкатывает кислый ком тошноты. Кажется, от всего увиденного мне становится дурно.

— Чьи это работы? — спрашиваю я не своим голосом, хотя уже заранее догадываюсь, что сейчас услышу.

— Это работы твоего брата.

[8] Евгений Евтушенко, «В погоне за дешевой популярностью» (1957 г.)

[9] Хариты - дочери Зевса, богини веселья и радости жизни в древнегреческой мифологии