И наступила великая тишина. На целых два месяца. 

Ни я, ни он не забывали о существовании друг друга. Я искала любую информацию, читала порой дневник матери, но ничего нужного в нем не находила. Это была летопись ее семейной жизни. 

Два месяца. 

Все эти два месяца я регулярно ходила в больницу, с большим трудом восстановила свой статус прилежной ученицы, пыталась общаться с родными. 

Нам все обещали, что еще немного и Богдан придет в себя, что показатели его улучшаются, и мы ждали. Просто ждали и надеялись. Другого нам не оставалось. 

Разумеется, в школе мне ничего не простили. После каникул история о том, что я лично засадила Еремеева, разнеслась за считанные секунды. Но дело его еще не было оформлено. Он находился под стражей, следствие накопило достаточно доказательств, и в моей душе даже зародилась надежда на то, что я смогу жить. Его засадят на срок, после одиннадцатого класса я перееду, и Еремеев никогда больше не найдет меня. 

Стычки... Легкие синяки... Угрозы... Я уже привыкла к ним. Не боялась. Меня преследовали, душили, обещали убить, на что я либо хохотала, либо била в ответ. За один только первый месяц я набрала большую форму и давала многим отпор. Жестокий отпор. 

Когда в углу школы меня зажал Пантелеев, угрожая приставленным к горлу ножом, я была непоколебима. 

― Тебя Еремеев прислал, да? 

― Нет! Я сам! Я вытащу своего друга, даже если придется убить тебя! 

А после я нескончаемо избивала его ударами ног по животу, прося передать Еремееву, что я научилась быть жестокой. Некоторые его пешки с избитыми до крови лицами ходили по школе, вызывая нарастающее подозрение среди учителей. Я не оставалась без внимания и синяков, но у меня было оправдание. 

― Готовлюсь к военной жизни, знаете ли... Папа часто берет с собой на сборы. Тренируюсь. 

И мне верили. 

Как я научилась бить? Воспользовалась его уроками школы цинизма. Представляла, что бью его самого, вырывая из себя всю скопившуюся ненависть. После того, как однажды поздно вечером, когда мы распивали с парнями пиво на стадионе, где появилась бывшая обезглавленная компания Еремеева из двоих, Рахмет заметно зауважал меня. 

Они стали нападать на меня. Илья и Рахмет уже были готовы втащить им, как я опередила их. Вторая пешка Еремеева с трудом унесла первую.

Илья все верил в то, что наша компания победила, но мы с Рахметом и Сашкой понимали, что все просто так не закончится. Герман еще обязательно вернется. 

Все чаще мне стали сниться странные сны, завершение которых постоянно выскальзывало из видимости. Я понимала, что дальше будет идти что-то скрытое от меня, но сны, как бы не хотелось, невозможно включать по собственному выбору. 

Стеша тайком от всех таскалась в СИЗО к Еремееву, откуда возвращалась жутко раздраженная. Я не знала точно на кого именно она злилась, но меня не покидало ощущение того, что Еремеев просто не выходит к ней на свидания.

Наступил март. Назначили дату судебного заседания. Мне предстояло явиться туда, впервые увидеть Германа после долгого перерыва. Я искренне надеялась на то, что этот ублюдок по крайней мере отощал. Мы поедем с семьей Павловых, будем сидеть в толпе других заседателей и, если попросят, будем готовы дать показания. 

В эту ночь мне снова снились сны. Я видела мальчика, протягивавшего мне мяч, видела подростка, который кинул в хулиганов камнем, чтобы спасти меня. Видела еще кого-то другого, возвышающегося надо мной. Лицо этого чудища было в крови, капля которого падала мне на щеку. 

На мне уже привычная школьная форма, небольшая по длине клетчатая юбка, и мы входим в здание городского суда. Тетя Аля заметно волнуется, муж поддерживает ее, обещая, что все будет хорошо. Я смотрела на них и уже предчувствовала беду. 

Еремееву наняли первоклассного адвоката. На суд соберется вся его шайка. Стеша просила взять и ее, но я ответила строгим отказом. 

Идя по коридору, я уже ловлю на себе взгляды его псов. Павловы представляются охраннику, который пропускает нас в зал ожидания. Я сразу же обращаю внимание на соседнюю приоткрытую дверь, за которой состоится заседание. Его еще не привели, и я спокойно выдыхаю. 

― Девочка моя, ты боишься? ― Обращается ко мне тетя Аля. 

― Нет, что вы... ― И я прячу содранные от частых драк кулаки под длинные рукава кофты. 

Я слышу шаги конвоя, закрываю глаза, чтобы не было соблазна поглядеть на него. Слышу голос судьи, прокурора, лукавые тона адвоката... Начинают вызывать свидетелей. Первой идет тетя Аля. 

― Надеюсь, этого ублюдка посадят надолго. ― Пробормотал отец Богдана, когда его вызывают. И я остаюсь в полном одиночестве, разглядывая настенные часы. 

Идет целая дискуссия. Судью посвящают во все факты. Прокурор спорит с адвокатом, который ловко выворачивает все, что было "против" в "за" Еремеева. 

― Вызывается для дачи показаний свидетель Харитонова Мия Олеговна! 

Я вздрагиваю, начиная суматошно поправлять одежду. Охранник уже открывает для меня дверь, недовольно бросая взгляды на часы. Почему-то вспомнился сегодняшний сон. Почему-то я вижу снова мальчика, протягивающего мне мяч. 

Дверь распахнулась передо мной, мне велят идти вперед. Свет люстр ослепляет... Рука касается холодной трибуны, меня снова пронзает болезненным током... Судья обращается ко мне, я отвечаю на автомате... Голова кружится. Что-то не так. Пытаюсь отмахнуться от этих смутных видений, но у меня не получается. Голова нервно повернулась вправо, я распахиваю глаза и вижу Еремеева, который приветствовал меня стоя, приковав острый взгляд к моему лицу. Он держится за решетку, не сводя с меня глаз. Он видит, что со мной происходит нечто странное. 

...Мои ладошки потеют. За спиной приятная на вид женщина подталкивает вперед, прося меня встать возле высокого столика. Забавные короткие ступеньки и красный коврик... 

― Клянетесь ли вы говорить только правду? 

Я с трудом поворачиваю голову к судье. Как картинки передо мной мелькают совершенно два разных человека. Один судья ― смуглый мужчины, другой ― женщина. Оба сидят на одном месте. Но этого же не может быть! Я потираю глаза, не веря самой себе. 

― Да... Конечно же... Клянусь...

― Девочка, ты же не боишься нас, да? Ответишь на парочку наших вопросов? 

Я поворачиваю голову в сторону прокурора, и снова, как с судьей, происходит то же самое. Это другой человек! Высокий и тощий. Вместе одного человека стоит другой, я слышу два совершенно разных голоса. Ничего не понимаю. 

Мне страшно взглянуть на адвоката. Вместо мужчины, которого наняли защищать Еремеева, стоит худенькая женщина с узкими глазами в очках. 

― Мож... Можно мне воды? ― Я вижу странные галлюцинации, которые не позволяют мне сосредоточиться. Еремеева всего так и распирает, что он касается лицом решетки.

...И женщина-адвокат, и мужчина-прокурор смотрят на меня ласково, обращаясь, как с маленьким ребенком. Они задают вопросы, я открываю рот и... и слышу свой детский голос!..

Что происходит?! 

Тетя Аля привстает, ее сумочка падает с колен. Я игнорирую вопросы прокурора вот уже минут пять. Голова начинает страшно кружиться. Врывается в сознание совершенно чужой голос: "Забывай! Забывай! Забывай!"

...Среди собравшихся сидит и мой отец. Но ведь его не должно быть здесь! Он не приезжал! Он вообще на сборах! Он нервно улыбается мне: "Говори, Мия, говори. Не бойся. Папочка рядом"...

― Девушка, вам плохо? ― Настойчиво вырывает меня судья. 

― Еремеев Герман действительно выкрал вас в ночь с 31 декабря по 1 января? ― Вмешивается прокурор, который должен вытащить из меня хоть что-то. 

Взгляд сам перемещается на Еремеева, но...

...На его месте сидит совершенно другой человек! Это зрелый мужчина, схватившийся за голову и пытающийся прийти в себя...

Голову пронзила адская боль. Мне будто бы вбили огромный кол. Я опускаюсь на колени, оттягиваю волосы, чтобы затмить этот удар, но все в пустую. Перед глазами море вспышек, напоминающих молнии. 

"...Меня учили, что врать нельзя. Но почему папа просил об этом? Я не хочу его подвести. Он будет ругаться. Подумаешь, совру. Ну кому от этого будет плохо? За то папа будет рад..."

Меня отводят к отцу, который усаживает меня к себе на колени, протягивая любимую конфету. Его руки трясутся, но папа молчаливо дожидается чего-то. Я весело поедаю конфету и покачиваю ножкой. 

― Провозглашается приговор суда:  Громова... признать... виновным в совершении особо тяжкого преступления по статье...

― Пусть они все заткнуться! ― Верещу я на весь зал суда, пока меня пытаются привести в чувства. 

Еремеев трясет решетку. Его адвокат скоро оборачивается к нему и просит успокоиться. 

― Эти голоса!! Пусть они замолчат!! Я ничего не понимаю!! 

― Признать виновным по статье 131 "Изнасилование" Уголовного Кодекса Российской Федерации, пункт 3... Установить наказание в виде... пятнадцати лет лишения свободы... в колонии строгого режима...

Охранник подхватывает меня и уводит, чтобы я окончательно не сорвала заседание. Меня приводят в чувства, но я все еще живо вижу образ Громова.

― Не виновен! ― Выкрикивают из зала суда, что немедленно меня отрезвило.

Я тут же отбрасываю от себя охранника, убегая прочь.

Великая тишина подошла к концу.

***

Вода помогает прийти в себя. Я беспощадно обливаю себя в туалете, понимая, что жизнь снова круто изменится. Снова появится этот животный страх, снова он поселится нескончаемо в моем сознании, снова все полит к чертям.

Когда дверь в женский туалет открывается, я даже не удивляюсь. Не дрожу от страха, как это было раньше. Единственное, жалею о том, что не прихватила свою новую бейсбольную биту, подаренную Рахметом. 

Он вошел, прикрыл за собой дверь и прислонился к стене, нагло разглядывая меня, скрестив руки на груди. Наша война взглядами длится несколько секунд. Я смакую бумажное полотенце, бросая его в мусорное ведро. 

Даже не отощал, скотина. 

― Как поживал в СИЗО? ― Ехидно интересуюсь я, взмахивая волосами. Он улыбается. 

― Просто отлично! Твоя сестра частенько приходила ко мне, скрашивала одиночество на грязном столе, пока охранник подслушивал ее громкие стоны. ― Он специально давит на то, что уже перестало быть больным. 

― И как она? ― С тем же вызовом продолжаю я, приближаясь к нему. Он не совсем понимает мои слова, напрягается, я стою уже вплотную. ― Каково трахать мою сестру на грязном столе? 

― Ай-ай, какими словечками ты стала говорить! Выходит, не один я плохо на тебя влияю. Тебя этому Богданчик научил? Он, кстати, уже вышел из комы? Или до сих на том свете? ― Внутри меня раздался крик ярости, но внешне я сохраняла предельную сосредоточенность. 

Он бьет меня и физически, и психологически, так почему бы и мне не воспользоваться его же методами? 

Я осторожно вытягиваю свою ладонь, кладу ее в области его сердца. Оно бьется вполне спокойно. Еремеев замирает, ожидая необычное представление.

― Интересно... ― Задумчиво тяну я.

― Что же здесь интересного? 

― У тебя, оказывается, есть сердце. Не ожидала! 

― Как думаешь, что останавливает меня от того, чтобы прикончить тебя прямо здесь, выстроив все как банальное самоубийство? ― Он нарочно изображает скуку, косо наблюдая за мной. А на моем лице довольное ехидство, которое ему не нравится. 

Моя рука опускается ниже, касается его черного ремня, замирая и потирая ткань темных брюк. 

― Может быть факт того, что моя сестра не особо хорошо тебя и удовлетворяла, раз ты так реагируешь на одно лишь касание моей ладони? ― Я опускаю взгляд на брюки, Герман следит за ним, делает то же самое и замирает. Он сглотнул, что не ускользнуло от моей внимательной слежки. А я добиваю его дальше, чувствуя себя бесспорным победителем в этой схватке. Моя рука продолжает оставаться на ремне, порой совсем малость опускаясь чуть ниже. А губы тянуться к его подбородку, на котором выступала щетина. ― Ге-ерман, а скажи, каково было трахать мою сестру? Жгуче? Каково было выслушивать ее фальшивые стоны? Видеть перед собой глаза-пустышки? Ты быстро конч...

Но еще одно мгновение и он припечатывает меня к стене, грубо усаживая на умывальник, придерживая за бедра, становясь между ног... Он предельно напряжен, серьезен, а я откидываю голову и довольно хохочу. 

Довела парня. Боже, какая же я стерва. 

― Или ты думал обо мне? Признайся же, Герман. Какой смысл это скрывать? ― Продолжаю я нашептывать, хватаясь за его плечи. Парень проводит носом по моей шее, вдыхая аромат геля для душа с запахом шоколада. От него же пахнет не совсем приятно, грязные волосы он зачесал назад, да и одежда не отличалась чистотой. Я запускаю пальцы в его сальные отросшие светлые волосы, зачесываю выбившиеся назад. Это какой-то грязный садизм, который невольно даже вызывает улыбку. ― Скучал по мне? 

И я смеюсь. Открыто смеюсь над его слабостью. Но мой хохот прекращается в ту секунду, когда его губы неожиданно обрушиваются на мои. Я не успела и закричать, как мои руки были заломаны назад, голова откинута, а он уже жадно оставляет один засос на шее за другим. 

― Нет, Герман! Нет!! ― Я пытаюсь его отпихнуть, но все это в пустую. Парень изменяется в лице, накидывается на меня со всей страстью, которая начинает пугать своей напористостью. 

― Разве ты не хотела этого? ― Шепчет он лукаво, опуская одну руку на внутреннюю сторону моего бедра. О черт. ― По моему, ты этого и добивалась. Так какие претензии? 

Он прижимается своими бердами к моим, и я ясно чувствую то, как сильно он хочет меня... 

― Так ты скучал по мне? ― Я продолжаю вести эту игру, понимая, что начинаю с треском проигрывать. Я не ожидала, что он зайдет так далеко, я не ожидала, что я позволю зайти ему так далеко. 

― Ох, брось. Тебя же не волнует это. ― Раздраженно фыркает он, почти что освобождая меня от рубашки. ― В прошлый раз в машине у меня все почти что получилось. Ты особо и не сопротивлялась. Странные вы сестрички. Обе те еще шлюхи, но так и ломаетесь! 

Я высвободила свою руку в одно мгновение ока и тут же залепила ему звонкую пощечину. Герман медленно перевел взгляд на меня, поняв, что сказал что-то слишком интимное, и тем более болезненное для меня. 

Моя победа сыпалась на глазах. 

Он идет до конца, так и я пойду. 

И я сама, по собственной воле, в полнейшем уме и разуме, накидываюсь на него с поцелуями. Он даже не сразу отвечает мне. Что мы творим? Целый театр представления, который не имеет никакого смысла. Мои руки проникают под его футболку, проводят по торсу, а язык изучает его рот, из которого вдруг вырывается его довольный стон.

Только бы в комнату никто не зашел! 

Внутри меня начинает разгораться пламя, которое остатками разума я пытаюсь потушить. Но Герман вновь заводит все, воспаляет чувства, доминируя, давая понять, что победитель сейчас он. 

― Скучал? Ну же? Ответь мне. ― Томно прошу я его, снова начиная опускать руку ниже. Несколько минут назад это здорово мне помогло. 

Я откидываю его голову, заставляю смотреть прямо мне в глаза, чтобы он ясно понял, что я не позволю доминировать над собой. Меня он никогда не сломит, не подстроит под себя. Он молчит, завороженно исследуя открытые участки моего тела. 

И я решаюсь ― опускаю руку прямо к выпуклости на его брюках, сгорая от стыда и презрения к самой себе. Слыша его глухой стон, который он не сумел подавить. 

― Я не трахал твою сестру. 

Он сказал это прямо мне в лицо. Выдохнул, как дым от сигарет. И я ясно услышала его бешенный стук сердца. Это было сумасшедшим ответом, который окончательно сорвал мне крышу. Я провожу рукой по его лицу, он закрывает глаза, поддаваясь ко мне. 

Не в этот раз, ублюдок. Я все еще помню, как ты выкинул меня из своего дома как ненужную собачонку. 

Моя нога со всей силы ударяет его промеж ног. Герман закричал как ненормальный, рухнул на пол, хватаясь за свое достоинство. Я спрыгнула ловко с умывальника, похлопала его по плечу. 

― Неужели ты думал, что я снова прощу тебя? Думаешь, я забыла ту ледяную ночь? Нет. Я ее никогда не забуду. ― Я наклоняюсь к самому уху. ― Вся моя жалость к тебе рассеялась, как только я увидела Богдана, подключенного к аппаратуре, которая поддерживает его жизнь! Это мой друг, которого я люблю! А ты практически разрушил его, выломал ему косточки, убил... Я презираю тебя за это, Еремеев. Ты ― ничтожество. И я никогда не полюблю тебя. Так что, да... Я забираю все свои слова обратно. И не думай, что сегодня ты избежал наказания. Только попробуй... Только попробуй сделать еще хоть что-то, тронуть близких мне людей... Поверь, я не остановлюсь. Засяду в твоем изнеможенном сознании и выпотрошу его. 

И, кинув на него полный презрения и ненависти взгляд, который он, разумеется, увидел, я выбежала из туалета, встретив на своем пути злобную тетку, которая после с криками выскочила из дамской комнаты, зазывая всех своих подружек, полюбоваться подобным "открытием". 

***

В этот день Стеша задержалась на свидании с Еремеевым до позднего времени. Она прошмыгнула в свою комнату, стараясь остаться незамеченной, но я услышала ее шаги. Меня все раздражало. Я жутко злилась на свою сестру, представляя, как она нежиться в объятиях Еремеева. Не удивлюсь, если он воспользовался ей этой ночью, чтобы выпустить пар. 

Ублюдок.

Переворачиваюсь на другой бок, но сон все равно не идет. Перед глазами плывут смутные образы, от которых тошно вдвойне. 

После заседания тетя Аля поймала меня на выходе, грустно улыбнулась, отец Богдана же был зол, посчитав, что Еремеев снова вывернулся благодаря своим деньгам. Он упрекал судью, которого, скорее всего, подкупили, упрекнул прокурора, который так ничего и не сумел сделать. А я ехала с ними в машине, и понимала, что я буду следующей, кого он отправит в кому. 

Уже на выходе они странно оглянулись на меня. 

― Ты себя нормально чувствуешь?

― Более чем.

― Что же тогда произошло в зале суда? 

Я бы сама желала это знать.

Глядя на родителей друга, мне почудилось, что они оба нервничают. 

― Ну, я еще зайду к вам...

А теперь просто не могу заснуть.

Громов... Громов... Громов...

Эта фамилия вертится в голове. Я все еще вижу перед собой человека, который сжался в комок на скамье подсудимого, не веря, что все это происходит с ним. 

Громов... Громов...

Нет!

Я чертыхнулась про себя, рухнула на пол. Моя рука скользнула под матрац, вытаскивая мамин дневник. Я что-то читала... Я что-то помню...

Такие совпадения просто не могут быть простой случайность!

Перелистывая выцветшие страницы, чувствую жуткое волнение, от которого меня даже потряхивает. 

"Сегодня ужинали с Громовыми. Нужно будет обязательно попросить у Вари рецепт ее шарлотки. Уж больно он вкусный".

К черту сон! 

Я начинаю читать дальше, надеясь, что эта фамилия всплывет снова. 

"Варя звала к себе в гости, но я боюсь. Больно ее Стас на меня странно смотрит. И глаза у него страшные. Как у монстра из детских кошмаров. Впрочем, глупости же я пишу! Все-все! Иду в гости, ведь обещала!"

Дыхание мое задержалось на секунду. Ничего я об этих людях не слышала. Громов Стас? Громова Варя? Как же жаль, что мама не оставляла отметок дат. 

Дальше шли выписанные ею рецепты. Признаться, я не могла пропустить их. У нее был фантастически ровный, круглый и красивый почерк с легкими завитушками. Даже в простых записях она была идеальна. 

Но ее почерк прервался. 

Рецепт самой лучшей в мире шарлотки. 

1. Немного смеха сыночка.

2. Любовь мужа.

3. Желание вкусно накормить дочку.

Сердце пропустило удар от осознания того, что этот почерк полностью совпадает с тем, что был на обратной стороне фотографии с Гегемоном. 

"Так, ты должна просто успокоиться... Просто приди в себя и собери эту головоломку", ― говорила я сама с собой в темноте. Но мое сознание противилось. Было слишком много всего запутанного. Я схватила бумагу с рабочего стола и написала в центре одно имя ― Герман. 

Итак, что я знаю? 

1. Герман мстит.

Господи! Какая же несусветная глупость! Вычеркнула этот пункт, после чего обвела имя в кружок и от него нарисовала лучи. Первый шел в сторону Ильи, второй касался Рахмета, третий ― Сашку, а четвертой была я. 

Громов...

Я взвыла от отчаяния. Эта фамилия не давала мне покоя. От нее меня уже трясло и тошнило. 

"Громов!" ― отчетливо повторило сознание. 

― Гром... ― В ужасе поняла я. ― Этого просто не может быть... 

Ручка дрожала. 

В кружок к Герману я неуверенно вписала еще два имени ― Варя Громова и Стас Громов. Взгляд потянулся в злополучному рецепту шарлотки... И я оставила вопросительный знак, как символ того, что в этой истории был еще кто-то. Утаенный. Спрятанный от всех. Неизвестный мне. 

Я слежу за ночным небом, пытаясь и дальше выстроить эту странную цепь. Но ничего больше на ум не приходило. Я обращаюсь к дневнику матери. 

"Когда я пришла к Громовым в гости, Вари не оказалось дома. А Стас меня напугал. Он всегда смотрит на меня раздраженно, цинично, исподлобья. Мне это не нравится. А в этот день... Как же противно писать! Но, кажется, нужно, иначе я никак не успокоюсь. Он долго не отпускал меня, нервничал, а после взял и поцеловал! Долго признавался в любви, в какой-то страсти, которая съедает ему сердце. А я все слушала, слушала... Не верила своим ушам... Губы до сих пор горят... Как сказать Олегу? Нет, лучше промолчу..."

Какого черта? Снова следуют описания отцовских командировок и то, как мама ездила с ним. Больше я не встретила никакого упоминания о Громовых. Они разорвали связь? Вполне возможно. 

Я провела рукой по бумаге, почувствовала что-то неладное. Оставшиеся пустыми бумаги превратились в настоящую гармошку. От сырости такое произойти не могло. Складывалось ощущение того, что некоторые листы беспощадно вырывали. А буквы сумели отпечататься. Я схватила карандаш и аккуратно провела грифелем по линии письма. Читать было тяжело. Я задыхалась. 

"Страшно. До чего же все дошло... Упреки, толчки, его неверие... Я родила ему двоих прекрасных дочерей...

Я схватила подушка и прокричала в нее несколько секунд.

...Они же настоящее чудо! А Олег думает, что они от Стаса. Глупости. Я бы ушла от него, Стас давно уже зовет, упрашивает, надеется, но нет. У него своя семья, свои дети. Стыдно! Стыдно было глядеть в глаза его сына, который страшно похож на самого Стаса. Он винит меня. Я вижу. Ненавидит... Варя много стала пить. Однажды она сорвалась и ударила мальчика при мне, после моего упрека просто выгнала меня. Она думает, что я разрушила ее семью, но я ничего не делала!! Или в этом и есть моя вина?.."

Отец думал, что мать изменяла ему? Почему я всего этого не помню?! Злость накрыла меня с головой. Будь папа сейчас дома ― я бы помчалась к нему, разбудила собственными криками и заставила бы во всем признаться. Но его нет, и единственное, что мне остается ― это сжимать от нервных толчков кулаки.

Записи обрались. Я беспощадно крашу листок карандашом, но больше ничего не было. Пролистала все страницы до самого конца, но только в одной, случайной, обнаружила следующее:

Кто настоящий убийца?

И больше ничего. Совершенно. 

Этот вопрос так и повис у меня на языке. 

Судорожно беру свой листок, после чего в кружок со своим именем пишу имя матери и отца. 

Но складывалось плохо. Он ― Герман Еремеев, они же ― Громовы. Может, я просто путаю и мозг выдает те предположения, которые и быть не могут? Тогда почему на драке с Соколовым он назвался Громом? Простое желание прикинуться грозным или нечто другое? Еремеев не прост. Больше ошибки совершать не в моих планах. 

Затолкав бумажки в рюкзак, чтобы никто их не обнаружил, я легла в постель, но глаз так и не сомкнула.

***

Новое искусство

@ilazy_unicorn

@Aptigari

@Angelina_666

Мой Инстаграм:  

PESNYAPLANETYPLUTON

Если профиль в Инсте наберет 150 подписчиков - сразу же выставлю новую главу.