— Притормози, — говорю и надеюсь, что голос не дрогнет.

Боссард, начальник службы безопасности, отпускает быструю перемотку записи и откидывается на спинку кресла, открывая мне лучший обзор. На мониторе ты со своими друзьями, только что зашел в холл и остановился у стойки Тони.

Это странно. Видеть тебя, будто и не было ничего. Будто и не ты сейчас лежишь на операционном столе за десятки километров от меня. Потому что... вот же ты, все такой же красивый, невредимый. Не изувеченный. Словно светишься изнутри. В какой-то момент цепляешь взглядом камеру, смотришь прямо в нее, и меня продирает ознобом по позвоночнику.

Не уберег.

— Давай дальше, — сглатывая мерзкий ком в горле, киваю Боссарду.

— Что ищем-то? — спрашивает и щелкает мышкой.

— Всех, кто приходил к нему.

— К 30-А? Натворили чего?

Не собираюсь отвечать, даже если бы мог. Только дергаю щекой, словно отмахиваясь, и продолжаю наблюдать за мельтешением на мониторе. Твоих гостей отличить легко — слишком молоды, слишком непохожи на привычных посетителей этого дома. Следующая партия подваливает через полчаса после твоего прихода. Длинный парень с угрюмой блондинкой и две девицы, одну из которых с трудом отличаю от парня, а другая ростом с десятилетнего ребенка и выглядит не старше твоего белобрысого приятеля. Почти следом в двери влетает парочка, увешанная пакетами с едой и бутылками. Еще человек десять подтягиваются в течение нескольких минут, но ни один из них не похож на тех, кого жду я.

Те появляются лишь за полночь, судя по бегущим цифрам в углу монитора.

— Останови.

Боссард послушно щелкает, картинка несколько раз дергается, выбирая лучший ракурс, и застывает. А вместе с ней и кровь в жилах. Долговязого крашеного пидора, твоего бывшего, узнаю сразу. Вовек мразоту не забуду. Второй — здоровый раскачанный отморозок с рожей терминатора и ежиком белых волос. При виде него непроизвольно подбираюсь и с маниакальной тщательностью вглядываюсь в жесткие хищные черты. Пока не отпечатаются. Пока в голове не сложится картинка. Пока удовлетворение черным ядом не поползет по венам.

— Распечатай и давай дальше, — едва слышно говорю Боссарду.

— Все в порядке? — косится на меня настороженно, но просьбу выполняет и подхватывает листок, выползший из принтера.

— Более чем, — отвечаю сквозь зубы.

Расходится твоя компания в районе половины третьего. Последними на мониторе мелькают влюбленная в тебя девка и стриженый под горшок пацан. Хочется схватить обоих за шкирку, тряхнуть как следует и спросить, какого хрена, блять, ушли и оставили тебя с этими ублюдками наедине. Но острое кислотное чувство вины остужает вскипевшую злобу почти мгновенно. Девчонка и тщедушный пацан, что они могли сделать? Да ни хера. Да и с чего бы им подозревать что-то. Ведь они хорошо знают твоего бывшего, и явно не как больного урода.

Пустым взглядом наблюдаю, как изувечившие тебя выродки покидают холл. Время почти половина пятого. Стараюсь не думать, что нашел тебя всего каких-то пятнадцать минут спустя.

— Последние?

Не сразу понимаю, о чем спрашивает Боссард. Сначала выныриваю из вонючего болота вины, в котором увязаю с головой. Киваю едва заметно.

— Да.

Сворачиваю лист распечатки и сую в карман. Делаю вид, что не замечаю настороженного взгляда Боссарда. Чем меньше народу будет знать о происшедшем, тем лучше. Мне не нужны лишние свидетели.

— Ривай? — не отстает, уже откровенно разглядывая. — В этом доме произошло что-то, о чем я должен знать?

Пожимаю плечами.

— Думаю, ты бы знал, верно?

— Хорошо, — вздыхает и теперь не сводит близко посаженных глаз с моей рожи. — Спрошу по-другому. Мне вызвать полицию?

Пожимаю плечами и берусь за ручку двери.

— Знаешь, — его голос настигает меня почти за порогом, поэтому едва слышен, — благодаря твоим кулакам я выплатил залог за дом, и мои дети пойдут в хороший колледж.

— Не благодари, — дергаю щекой.

— Не буду, — соглашается Боссард и снимает трубку с телефона. Уже почти выхожу из помещения охраны, когда снова слышу его голос. — Эрд? Какого, мать твою, хрена в здании не работает ни одна камера? Почему не сообщил техникам?.. Я, что, врать тебе буду? Не знаю, что ты писал, везде чернота...

Удивительно, а может, как раз-таки нет, но сколькими нужными людьми обрастаешь, если твое имя в списке абсолютных чемпионов нелегальных боев. От обычных проныр, типа того же Боссарда, до... впрочем, неважно. Иногда эти люди слишком известны. Или же неизвестны вовсе, зато их влияние действительно не имеет границ. Немного я видел таких, но они существуют.

Боец на ринге для них не больше чем призовая лошадь или что-то вроде этого. То, что приносит бабло, и немалое. То, что можно поставить в свою конюшню, потрепать по холке и с гордостью предъявить друзьям, таким же хозяевам жизни. Меня в конюшню никто не ставил, но по холке трепали.

Они жаждут жать твою разбитую в хлам руку. Они жаждут оказаться рядом, чувствовать свою сопричастность, этот бурлящий адреналин и реальную власть над человеческой жизнью. Не просто знать, что могут отдать приказ убить, а убить именно своими руками. Они, как правило, лишены таких ощущений по разным причинам. Они клянутся тебе в вечной дружбе и благосклонности, и, что самое удивительное, так оно и есть. Они действительно почему-то признательны до ебаных звезд перед глазами. И настаивают, чтобы ты обращался к ним за каждой мелочью.

Никогда не использовал подобные знакомства. Нахрена как бы оно сдалось, когда для бытовой ерунды у меня есть Смит — он и прикроет, и поможет, и вытащит. Но в этот раз его нельзя вмешивать вообще никак. Именно поэтому сейчас, пока лифт тащит меня в твою квартиру, набираю номер в самом конце списка контактов.

— А-а, Крыса, — слышу, как вальяжно тянет низкий голос в трубке. — Какая приятная неожиданность. Чем обязан?

— Хочу попросить об одолжении, — простые слова даются с трудом, не люблю долги. Особенно, перед такими людьми. Но выбора у меня нет.

— Все что угодно, — отзывается довольно. — Надеюсь, речь пойдет о чем-то необычном.

— Да, — не вижу смысла врать. Мой собеседник понимает, что не за редким сортом виски к нему обращаюсь.

— Знаешь, что, подъезжай-ка ко мне вечером, посидим, выпьем и заодно о деле поговорим. Идет?

— Да.

— Ну и хорошо, — удовлетворенно закругляется, но жопой чую, разговор не закончен. — Наш общий знакомый сказал, что ты уходишь. Почему?

— Мне уже не двадцать пять, — хмыкаю. — И даже не тридцать. Ну и обстоятельства поменялись.

— М-м, — усмехается едва слышно. — Это которые зеленоглазые такие обстоятельства?

— Вроде того, — отвечаю крайне неохотно, но отвечаю.

Помощь этого человека сейчас мне важнее собственных заебов. Оттого терплю. А еще потому, что в принципе готов на что угодно ради тебя.

— Видел. Переживал он сильно.

— Поэтому и ухожу.

— Похвально... Итак, до вечера, — говорит и, прежде чем успеваю даже просто согласиться, сбрасывает звонок.

Когда оказываюсь в твоей квартире, чувствую, что снова накрывает, хотя стараюсь не думать. Стараюсь, блять. Все усилия летят в выгребную яму как только оказываюсь в замкнутом пространстве. Кажется, даже не понимаю нахера вернулся сюда. Однако машинально подхватываю стоящие бутылки и валяющиеся стаканчики, так что в руках скоро образуется ебаная помойка. Зачем это делаю — тоже не понимаю. На кухне взгляд падает на мешки для мусора, и дальше все решается само собой. Не разбираясь, швыряю в объемный мешок все, что подворачивается под руку — недоеденные чипсы в пластиковых мисках, стремные мелкие бургеры на тарелках, какую-то хрень на зубочистках, наггетсы в ведрах и начос. От острых соусов, воняющих уксусом, чесноком и луком, невольно морщусь. И так же передергивает от мерзкого звука, с которым лопаются падающие в недра помойки бутылки и стаканы.

Когда с кухней покончено, иду дальше. Выгребаю мешок мусора из кабинета с коридором и целых два — из гостиной и террасы. Сбрасываю полные окурков пепельницы, и пепел вонючим облаком взмывает прямо в лицо, сука. Омерзительно. Бросаю все и иду в ванную. Меня вырвет нахуй, если не умоюсь. По дороге хватаю почти пустые пакеты с травой и таблетками и спускаю эту дрянь в унитаз. А ведь ты обещал мне, малыш, никакой дури. Но это уже не имеет значения, поэтому на исчезающую в водовороте труху и капсулы смотрю равнодушно. При другом раскладе шкуру бы с тебя спустил, а сейчас... сейчас не уверен, что имею право даже смотреть тебе в лицо.

Глаза снова подозрительно печет, надеюсь, что с недосыпа, поэтому моргаю пару раз и зажмуриваюсь до пунцовых кругов. Полощу рожу в почти ледяной воде до тех пор, пока не немеют губы, а потом пару минут стою, опершись ладонями на край раковины. Отрешенно наблюдаю, как срываются капли с отросшей челки и разбиваются о фарфоровую поверхность. Чувствую, как другие чертят стылые дорожки по шее, скатываются ниже и ныряют за ворот черной футболки, вызывая липкую дрожь. Это отвлекает от непрошеного жжения в глазах, и сбившееся было дыхание выравнивается. Облизываю трясущиеся губы и вскидываю голову.

Мокрые пряди пиявками липнут ко лбу и скулам. Из-за них бледная рожа кажется совсем мертвой. Даже глаза остановившиеся, воспаленные, с темными кругами и болезненно сощуренные. Неживые. Как и мысли в голове. Будто сдох уже. Хотя почему будто. Внутри адова пустыня, черная и холодная. Ядовитая. Ни отогреть, ни оживить. Только до дрожи хочу видеть твои глаза и дышать тобой, но не заслужил. Ничего не заслужил, разве что плевка в ебало. За то, что не уберег. Не спас. Не пришел, когда ты звал. Ведь ты звал меня.

Блять. Не думать. Не думать. Закрываюсь пятерней и сдавливаю виски. Содрать бы кожу к чертовой матери и сдохнуть, однако, это непозволительная роскошь, пока искалечившие тебя отморозки дышат. Поэтому лишь с силой тру онемевшую рожу и скребу ногтями по щетине на щеках и подбородке. И кажется, прихожу в себя, хоть внутри и рвется, и ворочается, и воет волком вина. Ничего. Так острее. Так есть смысл. Так спокойней. А потом, когда все закончится, только позволь взглянуть в твои глаза и увидеть, что хоть на тысячную долю прощен. Вот тогда и сдохну спокойно, лишь бы не отравлять твою жизнь.

Делаю глубокий вдох, небрежно вытираюсь рукавом и наконец отворачиваюсь от зеркала. Лирическое отступление закончено, пора возвращаться к дерьму реального мира. Выхожу из ванной и снова принимаюсь за уборку. Стаскиваю мешки к черному ходу на кухне, потом мою все поверхности и пол. Простые движения успокаивают, а физическая нагрузка не позволяет думать дальше того, что нужно сменить воду в ведре. Поэтому пидорашу плитку в кухне и паркет в коридоре по несколько раз, оттирая намокающие и начинающие смердеть пятна пролитого алкоголя и непонятной липкой хуйни, словно кленовый сироп разлили. Блять, да что это?! С третьей помывки меня, наконец, все устраивает. Даже кажется, что вонь исчезла. Впрочем, может, и так, окна же нараспашку. Да и ароматические масла, распиханные тобой по всем углам, постепенно начинают заволакивать пространство тягучим и восточным.

В какой-то момент понимаю, что просто тупо тяну время. Чтобы не идти в <i>ту комнату</i>. Даже не смотрю вдаль по коридору, словно за дверью покойник лежит. Ощущение это из детства. Очень далекого. Еще до того как я оказался на улице, еще до того как единственный родственник нашел меня и превратил... В общем, не суть. Тогда умерла мать. Она лежала в дальней комнате, и я помню, как точно так же боялся приблизиться к двери спальни даже тогда, когда тело забрали. Ощущение безысходности и паники. Отвратительное малодушие, недопустимое сейчас.

Замираю перед дверью и чувствую, как сердце тяжело долбится в грудную клетку. Буксует, как ржавый мотор, и становится физически больно. Почему-то кажется, что снова найду тебя там — замученного, холодного, и не могу объяснить этот страх. И когда все же переступаю порог, взгляд, конечно же, застывает на разгромленной постели с изгвазданными простынями.

В комнате все еще стоит удушливая вонь из смеси пота и спермы. Она настолько вязкая, что, кажется, можно потрогать. В ее глубине кроется соленый привкус, ржавый. Кровавый. И в самом конце тянет убоиной, тошнотворно-приторным запахом выделений изувеченного разорванного тела.

Не спешу, медлю на пороге, стараясь унять нервную дрожь в пальцах и дышать через раз. Невольно подмечаю детали, которых не заметил тогда. Например, эти рваные борозды на наличниках. И точно такие же на стене. Они... от ногтей. Вскидываю руку, прикладываю пальцы к белесым отметинам и отшатываюсь. Ты сопротивлялся. Возможно, даже пытался вырваться и сбежать, но тот, второй, уебок слишком огромен был для тебя. И вообще их было двое против одного, опоенного какой-то мутью. Стараюсь не думать, как тебя отрывали от спасительной двери и волокли на постель. Вон и на ковре рыхлые полосы вздыбленного ворса. Затоптаны, но их видно.

Взгляд скользит по ним, натыкается на тумбочку с полупустой бутылкой виски, стакан и айпад, экран которого тоже расчерчен полосами. Белыми, тонкими, параллельными. Тут же валяются попперсы, и если кокса в твоей крови и не нашли, то этой дрянью тебя наверняка заставили надышаться. И остается только гадать, какое действие оказало это все на организм в сочетании с транками. Ампул от которых я, кстати, так и не нашел. Впрочем, уже неважно. Уже нихуя неважно, блять.

С этой мыслью уже рву в сторону выгнутую створку панорамного окна, она скользит в пазах слишком легко, шарахает об ограничитель и почти отлетает назад, но торможу ее. Жадно вдыхаю врывающийся ветер и чувствую, как холодит испарину на лбу. Комната наполняется отдаленными звуками города, и становится чуть легче. Будто не один. Правда, за ними не слышу, как хлопает входная дверь, и вздрагиваю от неожиданности, когда в коридоре раздаются легкие осторожные шаги.

— Эрен?

Голос хоть и высокий, и мягкого тембра, определено принадлежит пацану, и, кажется, даже знаю какому. Быстро пересекаю спальню и выхожу в коридор, чтобы собственными глазами увидеть твою блондинистую подружку. Замирает от неожиданности и, наверное, страха, но затем, походу, узнает меня и несмело делает несколько шагов навстречу. Очень смазливый пацан, но без наглой манерности. Скорее, смущается и теребит в тонких пальцах ремень перекинутой через торс сумки.

— Эм... здравствуйте, — произносит чуть дрогнувшим голосом. — Я Армин, — продолжает уже уверенней.

Едва заметно киваю и собираюсь открыть рот, когда он неожиданно останавливает.

— А вы Ривай, я знаю, — говорит торопливо и добавляет, словно расставляет все точки: — Эрен мне рассказывал... про вас.

Прищуриваюсь и жду. Чего — сам не знаю. Может, истории про то, что Эрен говорил обо мне, может, про то, что было тут вчера. Сжимается под моим взглядом и нервно сглатывает.

— Он дома? — спрашивает тихо.

— Нет, он не дома, — отвечаю слишком ровно, настолько, что пацан вскидывается и пристально вглядывается в мое лицо. — И он очень нескоро будет дома.

— Почему? — преизрядные глаза распахиваются еще шире и темнеют. — Эрен?! — зовет и затравленно озирается.

И вряд ли он боится меня, вот что скажу. Блять, да пацан не просто так прибежал сюда. Понимаю с опозданием в секунду и резко сокращаю расстояние между нами. Хватаю его за кожаный ремень сумки и дергаю на себя.

— Что с ним? — выдыхает мне в лицо, трясется, но смотрит с вызовом.

— Сначала спрошу я, — говорю, едва шевеля губами, и вытаскиваю из кармана джинсов сложенную распечатку. — Кто рядом с его бывшим? — спрашиваю и сую пацану под нос. — Ну? Живо.

— С какой стати я должен отвечать? — тихо, но убийственно спокойно.

Чувствую, как накрывает. Как ледяная ярость топит сознание, и пацан это видит. Его вдруг захлестывает паникой, он старается отодвинуться от меня, вжаться в стену, но не даю. Рву за ремень и как псину на поводке тащу в спальню. Останавливаюсь только около кровати и перехватываю его за шею. Пытается вырваться, но легко пресекаю все сопротивление.

— С какой стати, спрашиваешь? С такой, блять, — шиплю ему в ухо и почти тычу смазливым личиком в бурые засохшие пятна. — Полюбуйся, — вижу ужас во взгляде, вижу, как бледнеет и зажмуривается. — Нет, блять, ты глаза-то открой! Открой, я сказал!

Встряхиваю его, как куклу, с каким-то болезненным удовольствием наблюдая, как подчиняется силе и открывает испуганные глазищи. Таращится на изгвазданные простыни и — мать твою! — бутылку. Всю в кровавой засохшей слизи. Блять.

— Пустите, — слышу срывающийся скулеж.

Пацана странно выгибает. Не понимаю в чем дело, пока он не пытается закрыть рот руками, но без толку. Его выворачивает прямо на постель, едва успеваю оттащить его подальше, чтобы не завалился физиономией в собственную блевотину.

— Это не... — шепчет едва слышно, — они не могли... н-нет... — делает еще раз слабую попытку вырваться из моих рук, и я отпускаю. — Эрен... где он? Что с ним? — шмыгает носом.

— То, что бывает с теми, кого лучшие друзья бросают один на один с обдолбавшимися выродками.

— Мы не... Так вышло, это не специально... Мы все уже знаем, что Эрен с вами, а Жан... он хотел поговорить. Только поговорить, слышите?! Жан не мог...

— Лучше заткнись, — обрываю сквозь зубы. — И проваливай отсюда. Не хочешь говорить — плевать, сам все узнаю.

И мне действительно плевать. Омерзение — вот, наверное, то чувство, что сейчас испытываю. Не от пропитанных кровью простыней, не от лужи блевотины. А от таких замечательных, драть их во все дыры, твоих друзьяшек. Которые готовы прикрыть, да не то, что надо. Слышу за спиной несмелую возню, а потом торопливые нетвердые шаги по коридору. Хлопает дверь. Заебись. Самого тянет блевать от такого расклада, но не сейчас. Потом. Когда все закончится.

Сдергиваю с постели простыни, комкаю и швыряю в очередной мусорный мешок. Туда же отправляю подушки, недопитый вискарь, стакан и попперсы. Кокс смываю в сортир и, когда выхожу из ванной, натыкаюсь на вернувшегося мальчишку. Стоит, вцепившись побелевшими пальцами в ремень сумки, и смотрит на голый матрас с расплывшейся в центре безобразной кровавой кляксой.

— Чего тебе? — спрашиваю равнодушно. Злости или ярости у меня уже не осталось. Только странная усталость, не физическая, а какая-то иная. Не могу объяснить.

— Его зовут Райнер Браун, — говорит тихо. — Он то ли совладелец, то ли инструктор в «Спартаке». Туда Жан ходит и... Эрен. Тоже. Ходил.

Сил хватает только на то, чтобы приподнять бровь, когда слышу название одного из самых дорогих спортклубов. Киваю пацану, однако на этот раз он не торопится уходить.

— Где Эрен?

— В частной клинике.

— Он поправится?

Не знаю, что ответить. Хочется сказать «да», но после такого не поправляются, а лишь восстанавливаются всю оставшуюся жизнь, собирая себя по кускам. От этой мысли становится так чудовищно больно, что до хруста сжимаю челюсти и отворачиваюсь.

Впрочем, пацан и так понимает мое молчание.

— Я никому не скажу, — произносит очень тихо. — Эрен просто уехал в отпуск, с вами. Да?

Снова киваю, с удивлением отмечая, что пацан умнее, чем кажется.

— Неудивительно для Эрена, — продолжает Армин. — Он так и раньше делал, все бросал и исчезал. Пусть... пусть напишет мне, как сможет, ладно? И... вы лучшее, что случалось с Эреном.

Он уходит так же незаметно, как и вернулся. Какое-то время туплю, а потом тянусь за телефоном. Сука. Батарея села. Иду в кабинет, подключаю зарядку, и как только мобильник оживает, сразу сыпятся смс-ки от Смита. Открываю.

<i>«Операция прошла успешно»</i>, — это первая, немногим позже восьми утра.

<i>«Эрен на аппарате искусственного дыхания»</i>, — спустя полчаса.

<i>«Я останусь тут на весь день. И тебе тоже лучше приехать»</i>, — почти следом за второй.

<i>«Ривай, не делай глупостей»</i>.

<i>«Ривай»</i>.

Последние две — совсем недавно, но отвечать не собираюсь. Вместо этого звоню приятелю на мусоровозе, и через сорок минут с площадки у черного входа исчезают мешки и матрас. А я раз пять намываю все в твоей спальне.

Не знаю, захочешь ли ты вернуться сюда, Эрен. Но я сделал все, что мог.

Когда подъезжаю к высотному дому рядом с Центральным парком, солнце уже исчезает с улиц, скрываясь за рваной линией городского горизонта. Странное это время, когда внизу, на дорогах, становится темно и загораются фонари, а небо еще светлое, и верхние этажи небоскребов полыхают закатным солнцем.

Заруливаю к паркингу и сообщаю дюжим охранникам у шлагбаума имя человека, к которому приехал. Жду не дольше минуты и за это время буквально чувствую, как меня сканирует с десяток камер. Да на здоровье, блять. Коммуникатор на шлагбауме, наконец, оживает с электронным писком.

— Эта машина не подходит тебе, — слышу посмеивающийся голос.

— Не моя, — равнодушно пожимаю плечами. Вообще, знаю, что смотрюсь на твоей тачке, как махровый пидор с кризисом среднего возраста, но честно — ебал я чье-то мнение в принципе и особенно сейчас.

— Все нормально, пропустите, — это уже не мне, а амбалам на воротах, и шлагбаум резво взлетает вверх.

Плавно жму на газ, и твоя мажорская жопастая тачка тихо и как хрен по маслу ныряет в недра паркинга. Я был здесь когда-то пару или тройку раз, со Смитом, и было это давно. Но без труда нахожу нужное место — может, еще не всю память проебал, может, как подсказка мне с десяток тачек luxury-класса в самом дальнем углу гигантского, ярко освещенного пространства. Паркуюсь на свободном месте между «Бентли» и «Ягуарами» и двигаю к лифту.

Снова попадаю под прицел камер в коробке из стекла и стали, но опять-таки пофиг. Я вообще спокоен, как гребаный удав. Несмотря на все случившееся и вторые сутки без сна. Все прогорело, когда нашел тебя в луже крови. И рухнуло, когда вышел из клиники очкастой с одной-единственной мыслью. Сейчас над остывающим пепелищем или под ним нет ничего, кроме затаившейся твари, жаждущей мести. И пусть это ни хрена не изменит. Не сделает тебя прежним и не вернет блеск твоим глазам. Но я буду спать спокойно, зная, что мрази, сломавшие тебя, гниют в собственном дерьме.

Лифт открывается прямо в шикарный пентхаус, и меня буквально ослепляет полыхающим закатом. Гигантское панорамное стекло открывает охуенно эпичный вид умирающего над городом солнца. Черно-белое пространство интерьера вокруг меня окрашено тревожным багрянцем, невыносимо сверкающем на позолоте и хрустале, и я брезгливо морщусь, прикрываясь рукой.

— Ты не меняешься, Ривай, — слышу насмешливый голос откуда-то сбоку и поворачиваюсь навстречу хозяину пентхауса. — Только ты способен скривить рожу от того, за что другие готовы заплатить десятки миллионов. Не любишь закат?

— Слишком много пафоса, — пожимаю плечами.

Посмеивается над моим ответом, а я рассматриваю лицо человека, для которого не существует слова «невозможно». Дот Пиксис, самый влиятельный делец, пожалуй, не только в этом штате. Его имя ничего не скажет большинству, абсолютно. Но люди знающие предпочтут отойти в сторону и не попадаться ему на глаза. Потому что никто даже не представляет, что творится под личиной законопослушного и удачливого бизнесмена. Лично я не имею ни малейшего понятия, чем он занимается на самом деле, не знаю и знать не хочу. С меня достаточно, что он согласился выслушать и помочь, и плевать, если он питается невинными младенцами.

Впрочем, сейчас Пиксис больше походит на доброго дядюшку — совершенно лысый, с пышными усами и сеткой глубоких веселых морщин вокруг усталых и вроде бы мягких глаз. Обманчивое впечатление, весьма обманчивое. Откуда знаю? Видел, как Пиксис смотрит на кровь. Он отморозок в душе, очень глубоко, так глубоко, что легко прячет это под дорогим кашемиром.

— Ну проходи же, — по-свойски кладет мне руку на плечо и увлекает за собой вглубь гостиной. Кивком указывает на одно из широченных кресел. — Виски? Коньяк?

— Без разницы, — снова пожимаю плечами и послушно опускаюсь на пахнущую сигарами белую замшу.

Чувствую себя глупо среди этой роскоши, но тоже похуй. Принимаю из руки Пиксиса тяжелый квадратный бокал с виски и скорее по инерции нюхаю янтарную тягучую жидкость. Вонь редкостная, и, кажется, даже морщу нос.

— Не нравится? — усмехается Пиксис и садится напротив, уютно закидывая ногу на ногу. Вертит стакан в коротких грубых пальцах с идеальным маникюром.

— Я не знаток, — отвечаю, — и даже не любитель. Так что на меня можно не тратиться.

Смеется, салютует бокалом и делает глоток. Тоже отпиваю, с усилием проглатываю эту мерзость и чувствую, как мягко начинает покалывать язык и гортань.

— Не возражаешь, если сразу к делу? — спрашиваю и отставляю бокал на низкий мозаичный столик.

Пиксис охотно кивает и разводит руки в стороны, словно говоря «добро пожаловать».

— Хочу, чтобы ты нашел двух уродов. Собственно, найти не проблема, знаю их имена и где они бывают. Но мне нужно, чтобы они пропали без вести после того, как с ними разберусь.

Вот оно, преображение лица Пиксиса. Сетка морщин разглаживается и на поверхность проступает гладкая, ничего не выражающая маска. Живут только глаза, тлеющие багровые угли.

— Зачем самому, Ривай? — спрашивает тихо. — Когда для такой работы есть специальные люди.

— Нет, — обрываю сразу. — Сам.

Чуть приподнимает брови, но не говорит ни слова. Медленно потягивает виски, наблюдая, как я лезу в карман джинсов и передаю ему сложенный лист. С готовностью отставляет опустевший бокал и несколько мгновений рассматривает снимок с камеры наблюдения.

— Тот, что помельче — Жан Кирштайн, сын владельца модельного агентства. Второй — Райнер Браун, инструктор в «Спартаке».

— Всего-то?! — в голосе Пиксиса неподдельное удивление. — И чем тебе эти шавки помешали? Давай все-таки мои ребятки отвезут их в карьер да поиграют по всем правилам. Зачем тебе мараться об это дерьмо, Ривай?!

— Затем, что хочу сам перегрызть им глотки и вырвать кишки, — выплевываю сквозь стиснутые зубы. — И садиться на всю жизнь за этих выродков не собираюсь. Поэтому мне нужен ты, Пиксис.

— Что же они такого сделали, интересно, — он не спрашивает, а скорее думает вслух, вставая и подхватывая у бара бутылку.

— Они изувечили Эрена, — отвечаю тихо и почти равнодушно.

Застывает на секунду, смотрит в глаза, не мигая, а потом щедро плескает виски мне в бокал.

— Пей! — двигает его горлышком бутылки. Тяжело оседает обратно в кресло напротив и наполняет свой стакан. — То есть, ты хочешь, чтобы я нашел их, привез, скажем, на карьер, а потом убрал за тобой?

— Да.

— С удовольствием, — замогильным голосом соглашается Пиксис и залпом опустошает стакан. — Но ты понимаешь, что тебе придется исчезнуть на несколько лет? На всякий, я бы сказал, случай.

Киваю, следуя его примеру, опрокидываю обжигающее пойло в себя и чувствую колоссальное облегчение.

Бесконечный конец бесконечного дня. От вискаря гудит голова. Словно гигантский молот шарашит в затылок, забивая очередной костыль. От недосыпа тошнит и режет глаза, ослепляет фарами встречных машин. От усталости ведет, и через силу концентрируюсь на дороге. Но не увидеть тебя не могу. Эта мысль становится одержимостью, ничем другим не объясняется упрямство, с которым продолжаю давить на газ. Наверное, идея садиться за руль была не самой гениальной, но что делать, я сейчас вообще не в лучшей форме.

Попасть ночью в клинику к очкастой отдельный пиздец. Натурально зверею, когда наотрез отказываются открыть ворота и требуют ебучий пропуск. Понимаю, что еще немного и прольется чья-то кровь. Но пока просто поливаю трехэтажным все, что в зоне досягаемости, да так увлеченно, что одному из охранников, видимо, все-таки приходит в голову набрать чей-то номер. На предельно вежливый вопрос цежу свое имя сквозь стиснутые зубы, и, произнесенное в трубку, оно срабатывает как сим-сим. Ворота наконец распахиваются, я же рву с места так, что на асфальте остаются следы протектора. Эффектно, бля, но глупо. Однако, срать я хотел на то, как это выглядит со стороны.

В само здание попадаю уже без труда. На пару минут зависаю в пустом приемном, чтобы выяснить, где тебя искать. Интересная девица на ресепшене — совершенно во вкусе главного врача и владелицы клиники — окидывает любопытным взглядом, но номер палаты называет без запинки. И у меня складывается ощущение, что мои гастроли у ворот прошли с успехом. А нехуй.

На этаже полумрак, горят только бра на стенах и красные тревожные указатели аварийных выходов. Походу, твоя палата в самом конце коридора, рядом с огромным окном. И как-то непроизвольно оглядываюсь, убеждаясь, что кроме меня тут нет никого. Идти становится почему-то сложнее. Словно с каждым шагом ноги все глубже проваливаются в плиточный пол, в одночасье ставший зыбкой трясиной. И я понимаю, что боюсь. Боюсь подойти ближе. Боюсь, что не выдержу и сорвусь, и так на последнем издыхании.

Реальность, как всегда, бьет наповал. Потому что оказываюсь совершенно не готовым к такому тебе — изможденному, болезненно осунувшемуся. По-нехорошему спокойному. Словно не ты. Словно застывший двойник твой с землистого цвета кожей. Под ввалившимися глазами тени настолько густые, что вижу их на таком расстоянии. На отекшей скуле отливает чернотой синяк, лопнувшая от удара кожа перехвачена пластырем. Руки поверх больничного одеяла невозможно худые, опутанные проводами и капельницами, какими-то манжетами. А тонкие чувственные пальцы, которые я так люблю, почему-то скрыты от меня бинтами. И среди всего этого дерьма только одно заставляет судорожно вздохнуть — дышишь ты сам. Нет трубок и масок, пугающе мерно качающих кислород механизмов. Но от этого не легче. Смотреть на тебя физически больно, и до крови кусаю губы изнутри, бессильно утыкаясь лбом в холодное стекло в двери.

Что мне сделать? Вырвать себе сердце и по капле отдать тебе жизнь? Я согласен. Только это нихера не изменит. Не сотрет из твоей памяти ужас и мое предательство и уж точно не избавит от разъедающей внутренности вины. Блять! Какого хера я не пришел?! Какого хера остановил, когда ты сам так хотел ко мне?! У тебя же жутко заплетался язык... тебя уже опоили. Как это можно было принять за опьянение?! Мудак, блять. Тупой и никчемный. Так и сдохну без прощения. Недостоин. И Эрена недостоин. Не смог защитить то единственное, что было. А ведь ты ждал наверняка, да, малыш? Все то время, что был еще в сознании... я же обещал. И не пришел.

От этой мысли хочется раскроить себе голову, но только лишь упираюсь ладонями в разделяющее нас стекло. Сплошной комок из оголенных нервов и глухого отчаяния. Понимаю, что накрывает банальной истерикой, но сделать ничего не могу. Лимит организма исчерпан, перегорел последний тумблер, удерживающий черноту и безумие. И лечу все ниже и ниже. Начинает трясти. Следом за неконтролируемой дрожью холод прокатывается по позвоночнику, выстужая изнутри и заставляя руки леденеть. Цепляюсь за стекло, будто хочу процарапать его пальцами, и пытаюсь вдохнуть. Но внутри что-то сломалось и отказывается втягивать необходимый кислород. Хватаю воздух губами, и ни черта. Вокруг ебаный вакуум. И ты за стеклом. Сломанный. И больше не мой.

Спину между лопаток обжигает резкий тяжелый удар. Выбивает вязкий ком из легких с жалким «кха», и я дышу. Жадно, хрипло, большими глотками, захлебываясь. Почему-то складывает пополам, но упасть мне не дают. Кто-то сгребает меня в охапку, обхватывает поперек грудины и прижимает к себе. Нихера не понимаю и собираюсь въебать со всей дури, когда внезапно доходит, что держит меня женщина. Очкастая!

— Пусти, блять, — шиплю.

— Нет.

От простоты и безапелляционности ответа, кажется, порвет сейчас к хуям. А руки держат цепко и... мягко. Очкастая, конечно, не сильней меня, но она еще тот першерон, знаю ее предел, и это не он.

— Пусти, я сказал.

— Тш-ш-ш, — тянет в ухо. — Тш-ш...

Словно с ребенком, которому привиделся кошмар. Блять, выебывает. Но почему-то подчиняюсь. А очкастая внаглую облапила меня, прижала и будто баюкает, покачиваясь из стороны в сторону.

— Охренела вконец, что ли?

— Всего лишь спасаю твою бесполезную тушу.

— Права. Бесполезную.

Замирает на мгновение, хмыкает и снова качается. Кажется, у меня нет выбора кроме как медитировать вместе с ней. Подчиняюсь. Длинные жилистые пальцы переплетаются с моими, растирают снова, как утром. Такое впечатление, что хреналион лет назад. Ложатся на запястья.

— Совсем сдурел, — шепчет мягко, едва скрывая досаду. — У тебя пульс зашкаливает. Сердце вот-вот остановится.

— Не остановится, — огрызаюсь в ответ.

Фыркает мне в макушку, дылда.

— Ты уже старенький, Ривай, поберечь себя не мешало бы.

— Да пошла ты со своими подъебками, коза очкастая!

— Вот и пойдем вместе, — произносит мне в ухо и вдруг шумно принюхивается. — Ты пил, что ли?!

— Не твоего ума дело, — нехотя дергаю головой, хотя удивление ее понимаю, обычно же не пью вообще.

— Сколько не спал? — спрашивает как ни в чем не бывало, целиком игноря мои слова.

— Двое суток, — отвечаю нехотя.

— Красава, — выдыхает, но звучит оно как «долбаеб». В принципе, согласен. — Зайдешь? — подбородком указывает на дверь, за которой лежишь ты.

— Нет, — слишком поспешно. — Потом, — добавляю и осторожно выкручиваюсь из захвата ее рук. Оборачиваюсь.

Стоит позади, уже засунув руки в карманы, и перекатывается с пятки на носок, скрипя дорогущими кроссовками по плитам пола. В форменном костюме из широких зеленых штанов и такой же зеленой дурацкой распашонки, делающей ее еще больше похожей на мужика. Волосы кое-как завязаны в узел, очки загадочно поблескивают в полумраке. Явно не красотка, но самая потрясающая женщина в мире, блять. И хирург от бога.

— Пошли, — кивает куда-то в сторону и, не дожидаясь, идет первая. — Башка-то болит? — спрашивает не для того, чтобы узнать. Она и так знает.

— Глаза щас нахер вытекут, — соглашаюсь и нехотя тащусь следом.

Довольно хмыкает, и мы начинаем спускаться по лестнице. А через полчаса, обколотый очередной волшебной дрянью, вырубаюсь на больничной койке в палате с зайчиками на стенах.

<center>***</center>

Каждый раз, когда прихожу, ты спишь. Это не случайность. Специально появляюсь в клинике поздно, иду по темным коридорам мимо занятых или пустых палат и, как в тот первый раз, останавливаюсь напротив твоей.

Никогда не захожу, а просто смотрю на тебя всю ночь через стекло и ухожу с рассветом. И так уже пять долбаных дней. Днем тут свои штаны протирает Смит, ночами же под твоей дверью цепным псом сижу я. Смотреть, как ты спишь, и не сметь коснуться — жесть. Иногда до одури хочется вдохнуть твой запах, просто чтобы почувствовать. Что ты все еще есть. Что когда-то был почти моим. Может, поэтому и боюсь приходить днем. Увидеть твое отчуждение малодушно не готов.

Вина топит по-прежнему, не выбраться. Почти не сплю, бесконечно гоняя мысли по одной и той же дорожке, и вот это «а приди я раньше» уже прожрало дыру в сознании. Чувствую, что скоро свихнусь, блять, но спрыгнуть с набившей оскомину мысли не выходит. Правда, иногда сквозь черноту яркими пятнами проступает предвкушение расплаты. Оно наполняет и переполняет каким-то холодным восторгом и трепетом. Нет, я не рисую себе картины мести. Просто наслаждаюсь этим ни с чем не сравнимым ощущением скорого избавления. Не от вины. От долга. Только верну его с процентами, слышишь, Эрен? Может, тогда ты сможешь хотя бы смотреть на меня без отвращения и боли. И каждый гребаный день надеюсь услышать голос Пиксиса в трубке с хорошими новостями, но пока только тишина. Вот и сегодня ничего.

Устало приваливаюсь к косяку и втыкаюсь виском в наличник. От дыхания запотевает стекло прямо перед моим носом, но видно тебя хорошо, ведь в палате горит ночник. Мне кажется, или тебе лучше? По крайней мере, выглядишь не так пугающе. Да, изможденный, да, какой-то высохший, что ли. Но кожа уже не того землистого оттенка, который так пугал. И лицо, пусть явно осунувшееся, но без черных провалов вокруг глаз, а чуть вздернутый нос не выглядит заострившимся.

Смит мне пишет каждый день километровые отчеты о твоем состоянии. Первое время пытался звонить, но я не беру трубку. Не уверен, что хочу выслушивать все это в прямом эфире. До сих пор мороз по коже от тона очкастой, которым она в клинике выдавала результаты операции. Да и не в этом дело, блять. Смит попытается меня остановить, знаю, а я не хочу останавливаться, даже если потом придется гнить в тюряге. Для себя я принял решение. Не собираюсь прощать этим выблядкам тебя. И никто бы не простил.

Глаза опять режет от недосыпа. Устало прикрываю их и нажимаю пальцами на веки, стремясь избавиться от ощущения песка. Не помогает. Поэтому несколько раз моргаю, пока пленка не исчезает. И чуть ли не с воплем шарахаюсь назад — из палаты на меня пялится Смит. Сука, блять! Прижимает палец к губам и, неслышно приоткрыв дверь, выскальзывает в коридор.

— Ты охуел так пугать?! — шиплю недовольно, отступая на пару шагов.

— А ты охуел не отвечать? — возвращает с таким же ядом и наступает, останавливаясь почти впритык.

— А что я, блять, отвечу? — вздергиваю подбородок и смотрю на гладкую смитову рожу. Правда, для этого мне приходится чуть ли не закинуть голову назад. Ненавижу, когда Смит спецом делает так, как сейчас. Поэтому ощетиниваюсь мгновенно. — И кончай нависать надо мной. А то как бы не пожалеть.

Хмыкает с надменной харей, но все же делает шаг назад. То-то же.

— Знаешь, если у меня когда-нибудь спросят, почему терплю тебя столько лет, я не буду знать что ответить, Ривай, — произносит наконец и садится в одно из кресел, стоящих вдоль стен. — Нельзя быть таким.

— Каким? Бесчувственным мудаком?

— Если бы.

Его ответ удивляет, но лишь приподнимаю брови. Вздыхает, словно мать, уставшая объяснять ребенку, что такое хорошо и что такое плохо. Даже глаза закатывает. Правда, потом устраивается в кресле удобнее и привычным жестом соединяет кончики пальцев под подбородком.

— Ведь я же знаю, что ты себе места не находишь, переживая за него, — произносит очень тихо. Но в пустом коридоре погруженной в ночную тишь клиники оно звучит как глас небесный. — Я знаю, что ходишь сюда ночами и сидишь до рассвета. Зачем строишь из себя конченого ублюдка?

— Ты действительно хочешь, чтобы я ответил на твой вопрос?

— Боже упаси, — спокойно отмахивается. — Все, чего я хочу, чтобы Эрен поправился, и как можно скорее. А для этого ему нужен ты.

Вдыхаю и, кажется, забываю, как выдохнуть.

— Он так сказал? — спрашиваю едва слышно.

— Нет, — отрицательно качает головой и тут же, предупреждая мои возражения, добавляет: — Но мне кажется, он хочет, чтобы ты был рядом.

— Тебе кажется.

Смит собирается что-то сказать, но не даю. Напряжение и боль выплескиваются ядом, когда начинаю говорить.

— Эрен хоть раз позвал меня? Попросил привести? — горечь желчью оседает на языке от осознания, что ответ и так известен. — Нет. А знаешь почему?

— Ривай.

— Да что Ривай, блять?!

— В том, что случилось с ним, нет твоей вины.

— Много ты знаешь, — почти выплевываю ему в рожу и чувствую, как ходят желваки. — Я мог прийти, когда он звал. Я мог прийти, когда обещал. Я, блять, мог вообще разогнать к хуям эту гребаную вечеринку. И ничего бы не случилось, понимаешь?

— Если бы у моей бабушки были яйца, она была бы моим дедушкой.

— Да пошел ты, — огрызаюсь.

— Да послушай же, — вдруг хватает меня за руку своей огромной лапищей и дергает к себе, толкая в кресло по соседству. — Он же любит тебя, Ривай. Понимаешь? Любит. Я знаю его вот с такого возраста, — показывает ладонью где-то на уровень своих колен. — Всяким его видел — и довольным, и расстроенным, и несчастным. Но никогда — никогда, слышишь? — я не видел Эрена таким счастливым, как рядом с тобой. А в том, что случилось... — замолкает на секунду, и вижу в полумраке, как по волевому лицу рябью проходит судорога. — Это могло случиться в любой момент. Я уже говорил тебе, не по той дорожке он пошел. И все эти друзья-приятели с бесконечным гей-парадом не довели бы до добра... На самом деле подумай лучше о том, что ты его спас. Реально спас, понимаешь? Не будь тебя — он бы просто истек кровью. Или перестал дышать из-за дряни, которой его накачали.

— Смит, мать твою, его изнасиловали из-за меня, — смотря в упор, едва выговариваю сквозь стиснутые зубы. — Это ты понимаешь? Его порвали потому, что он выбрал меня, — каждое слово как нож в сердце. — А я, блять, спал, как тупой ублюдок, и не пришел, когда должен был. Ты думаешь, почему он меня не зовет? Да потому что, блять, видеть не хочет.

— Давай, ты просто придешь, когда он не спит? Ривай?

Упрямо дергаю подбородком. Смит снова вздыхает.

— К нему возвращается память, — произносит тихо. — И это жутко, то, что творится в эти моменты... Мне не понять, что он пережил, но чисто по-человечески, я бы на его месте хотел поддержки любимого человека.

Изо всех сил закусываю губы изнутри и, блять, молюсь всем богам в благодарность за темноту, в которой вряд ли Смит видит мой поплывший взгляд. А если и видит, то, надеюсь, ему хватит ума промолчать.

Из оцепенения выводит блямканье телефона. Ебаный случай, а. Лезу в карман, матеря себя по дороге, что забыл отключить звук. Вытягиваю шею, чтобы убедиться, что ты по-прежнему спишь, и снимаю блокировку. Сообщение от Пиксиса.

<i>«Твой подарок тебя ждет»</i>.

Сглатываю. В голове становится удивительно пусто и гулко. И спокойно, словно решилось нечто, не дававшее покоя очень давно. Зажмуриваюсь от облегчения, сжимаю переносицу и прячу телефон в карман. Легко поднимаюсь на ноги, но кожей чувствую невысказанный вопрос.

— Надо уладить кое-что, — бросаю Смиту и уже собираюсь уйти, когда он тормозит меня.

— Не ходи. Их смерть ничего не изменит.

Проницательная старая сволочь. Говорит уверенно, как всегда, разгадав кто и что. И возможно, он прав. Но у меня своя правда.

От города ехать примерно час, так что рассвести не успевает — сентябрьские ночи длинные уже. Когда сворачиваю с шоссе на грунтовку в указанном месте, вижу вдали перед собой корявые остовы каких-то построек. Надо сказать, немного удивлен, кажется, речь шла про карьер. Но с другой стороны, плевать, будет это долгострой, заброшка, карьер или центральная площадь города. И когда подъезжаю ближе, понимаю, что все-таки заброшенный мусороперерабатывающий завод. Какая ирония. Я бы поржал, если бы мог.

Покосившиеся ворота производят обманчивое впечатление своей бесхозностью. Стоило только в ночной тишине разнестись утробному рыку мотора и шороху шин по щебню, как из темноты, с территории завода, лихо выступают несколько человек. Все как один в черном, с подтянутыми фигурами и со стволами в руках. Внимательно рассматривают машину, меня, что-то с кем-то обсуждают по гарнитуре, и старший наконец кивает, отступая в сторону. Не имею ни малейшего желания оставаться в их компании дольше чем положено, поэтому плавно выжимаю газ, и жопастая тачка также плавно трогается с места. Из направлений и ориентиров только рука все того же старшего, вытянутая куда-то в сторону.

Нихера не вижу, и ночь еще темная, безлунная. Осторожно объезжаю всякий хлам и кочки, потому что как-то не хочется оставить колеса в яме или сесть брюхом. Все-таки твой спорткар, малыш, не для поездок по пересеченной местности. Торможу у огромного ангара. В темноте вижу лишь очертания, хотя свет фар выхватывает покрытые ржавчиной и бурыми потеками стены. Стоит выйти из машины, сразу ощущаю сырость, которую можно почувствовать только за городом и только в лесу. А тут и есть кругом лес, вон, дыбится со всех сторон, расчерчивая темными вершинами чуть более светлое по тону небо.

Оглядываюсь и замечаю стоящего у входа в ангар амбала, контура абсолютно такого же, как ребята на воротах. Только у этого в глазах проблеск интеллекта. Мне сдержанно кивает и тоже что-то говорит в закрепленный на ухе переговорник, и все это очень сильно напоминает спецназ. Но, собственно, мне похуй, пусть хоть конная королевская гвардия. Делаю несколько шагов к нему, но он на военный — ну точно! — манер указывает мне двумя пальцами в сторону. Приглядываюсь и вижу черный внедорожник, почти незаметный на фоне каких-то блоков и останков стен. Шагаю туда, уже замечая белеющее лицо внутри салона.

— Надеюсь, не разбудил? — с улыбкой из-под густых усов тянет Пиксис.

Едва заметно качаю головой.

— Спасибо, — говорю чуть погодя. — За мной долг.

— Не обижай меня, — щурится и подмигивает. — Это от чистого сердца, Ривай, — добавляет. — Ты принес мне много денег. Но удовольствие, которое я получал, наблюдая за твоими боями, бесценно. Ты лучший.

Чуть пожимаю плечами и молчу. А что я могу сказать? У любого другого эти слова вышли бы пафосно. У Пиксиса получается так, что верю.

— Отморозки внутри, — голос его становится безжизненным. Так всегда у него бывает, когда речь касается дел. — Мы взяли их на выходе из клуба. Можешь играть сколько угодно, мои ребята будут ждать. Как закончишь, скажи Марку, — указывает головой в сторону спецназовца на дверях ангара. — Он позовет чистильщиков, после них уже ни один эксперт ничего не найдет и не опознает... А ты уезжай куда-нибудь года на два, на три. Просто в отпуск, договорились?

Киваю. Протягивает мне широкую короткопалую ладонь, и на этот раз жму шершавую крепкую руку вполне искренне.

— Спасибо, Дот.

— Не за что, — Пиксис усмехается, как добрый дядюшка, и стучит по креслу водителя.

И внедорожник, низко урча, укатывает в темноту. Жду, пока габариты исчезнут за поворотом, и иду к ангару. Марк отступает, пропуская меня вперед. Внутри стыло и тянет гнилью. Все пространство завалено обломками, какими-то тюками и механизмами, назначения которых я в упор не знаю. Вопросительно поднимаю бровь.

— Объекты там, — кивает в сторону тяжелой металлической двери с клепками. — Оба. Если что понадобится — зовите, — говорит так спокойно, будто консультант в магазине.

— Отлично, — отвечаю и чувствую, как внутри все сжимается от предвкушения, а адреналин уже шарахает в голову, долбит в виски, обжигает холодные скулы кипящей кровью.

Делаю пару шагов в сторону двери, хватаюсь за скобу и тяну на себя. За ней небольшая комната, пять на пять, может, без окон, совершенно глухая. Голые стены, обшарпанные, в чешуе масляной краски грязно-голубого цвета, кое-где прикрыты пожелтевшими графиками и диаграммами. В углу задроченое кресло в лохмотьях дерматиновой обивки. Трудно сказать, что здесь было во времена завода. Может, диспетчерская, может, комната отдыха. Неважно. Гораздо важнее для меня сейчас две обнаженные туши, подвешенные на огромные крючья к потолку за вывернутые руки. В одном узнаю твоего бывшего, во втором — уебка, что тебя калечил.

Хлопаю дверью скорее для привлечения внимания, чем стремясь скрыть то, что здесь будет происходить, и медленно подхожу к тому, что мельче. Не могу сказать, что испытываю радость при виде искореженного тела. Нет, это восторг, почти эстетическое удовольствие, сука. До гребаной дрожи. Вскидывает голову и в глазах отражается сначала узнавание, потом осознание и только потом паника. Дергается на цепях, лязгая надежными стальными звеньями, и издает нечто, похожее на поросячий визг. Второй, видимо, вырублен, потому что провис на крепеже основательно и на мое появление не реагирует. Похуй. Доберусь и до тебя, мразота.

— Помнится, — говорю тихо, — как-то ты хотел тройничок со мной в роли приглашенной звезды. Ну так добро пожаловать, урод.

Солнце печет нещадно, будто и не сентябрь. Первые секунды даже морщусь, закрываясь рукой. Ее тоже печет, но совсем по иной причине. Рассматриваю сбитые нахрен казанки и криво усмехаюсь. Зря нельзя оставить на память, я б оставил. Потому что картинки превращенных в кровавое месиво тел скоро сотрутся из памяти, как и хриплые обезумевшие вопли.

Вдыхаю полной грудью свежий и странно прохладный для палящего солнца воздух. И не пойму от чего голова идет кругом — то ли от избытка кислорода, то ли просто от его чистоты. Ведь последние сутки только и делал, что дышал убоиной, рвотой и всем прочим дерьмом, что лезло из корчившихся в конвульсиях тел.

Пиксис, кстати, все же прислал парочку совершенно отмороженных ребят. «На всякий случай», — как он выразился. Я не возражал, ведь приходилось отвлекаться хотя бы на то, чтобы перевести дух. Да и я один не подарил бы столько сказочных моментов изувечившим тебя выблядкам. Просто убил бы их через пару часов, заставив перед смертью блевать собственными кишками. Эти же двое... н-да, с фантазией ребята. И с большим запасом какой-то хрени, что не позволяла отключиться обезумевшим жертвам, но делала их чувствительней к боли. А твой бывший в итоге оказался гораздо слабее того, второго, который хорошо держался. Орать начал только тогда, когда съехавшие от запаха крови «помощники» рвали его так же, как он тебя.

Сейчас, выезжая с территории заброшенного завода и наблюдая неспешно курящего Марка в зеркале заднего вида, не испытываю ничего. Ни удовлетворения, ни радости, ни спокойствия. Я просто сделал то, что должен был. Должен в первую очередь тебе, ну и потом уже себе. Жалею ли я о чем-то? Ни секунды. Ни о том, что свернул шею одному ублюдку, ни о том, что смотрел как медленно подыхает на ноже другой. Самое тухлое дело — жалеть о своем выборе, да и не было его у меня. Естественно, мог бы сесть на жопу смирно и сложить лапки на пузе, но это априори не мой вариант. Так что теперь просто придется жить с тем, что сделал. И я знаю, что смогу.

О прошедших сутках агонии напоминает только нечеловеческая усталость во всем теле и вонь, которая, кажется, пропитала насквозь. Поэтому как только оказываюсь дома, раздеваюсь и отправляю в мусор все, что было на мне. А затем лезу в душ и моюсь с таким остервенением, словно хочу содрать кожу. Если бы помогло, содрал бы, но не поможет. Поэтому довольствуюсь тем, что выливаю на себя дохера геля, так что пена потом с трудом уходит в слив, зато создает иллюзию чистоты.

Собственно, и ее вполне достаточно. Сейчас гораздо важнее, как ты меня примешь и примешь ли вообще. Об этом и думаю, пока еду в клинику, а врывающийся в приоткрытое окно ветер треплет мокрые волосы. Наверное, стоило отсидеться дома до завтра, банально отоспаться и хотя бы пожрать. Но в какой-то момент понял, что не могу. Надо расставить все точки или... или поставить уже ее в конце. Нас с тобой. Или того, что было. И вдруг понимаю, что <i>нас</i> было-то всего ничего, пару месяцев взаимных доебок и только жалких три недели, когда ты по-настоящему был моим. И за которые я совершенно потерял себя, вернее, отдал всего себя тебе.

В клинике у очкастой необычайно людно. И мне, за эти несколько ночей привыкшему к полумраку коридоров и абсолютной тишине, бедлам, творящийся на ресепшене, кажется чем-то диким. Хорошо, что на твоем этаже по-прежнему почти никого, разве что медсестра проскользит или врач вывернет из палаты пациента, уткнувшись носом в карту. Поэтому иду привычной дорогой мимо белых дверей, загоняя подальше мерзостного слизня, медленно жующего нервы. Но чем ближе к твоей палате, тем отчетливей понимаю, что уверенности все меньше и меньше.

Слова Смита, казавшиеся тогда, в тишине ночи, такими правильными и единственно возможными, сейчас вдруг превращаются в фарс. Неужели ты молчал бы, если хотел меня рядом? Криво усмехаюсь. Кто угодно, но только не ты, нет. Чтобы понять это, достаточно вспомнить, с какой дотошностью добивался моего внимания. Значит, молчишь по весомой причине, малыш... Ты ведь не ждешь меня, да? А если и ждешь, то только затем, чтобы плюнуть в морду. И будешь прав.

Тоскливо как-то. Настолько, что больше не хочу ничего. Ноги сами останавливаются в паре шагов от цели. Сдавливаю переносицу, морщусь от собственной бесхребетности и уже поворачиваю назад, когда слышу не то стон, не то вой, сильно приглушенный, но слишком отчетливый для меня. Потому что узнаю голос, пусть сорванный, пусть болезненный, но твой. Полный такого отчаяния и безысходности, что волосы дыбом, и больше не раздумываю.

Дергаю дверь на себя так, будто хочу вырвать ее нахрен. Но на этом весь мой пыл и гаснет, потому что вижу тебя. Сжавшись в комок, лежишь на больничной кровати, уткнувшись лицом в смятую подушку так, что видно только затылок и густые спутанные волосы. Тебя трясет, заметно даже с такого расстояния, а пальцы с силой стискивают готовую вот-вот лопнуть ткань. Уверен, даже не замечаешь, что кто-то вошел в палату, потому что не двигаешься совершенно.

— Эрен? — зову осторожно и едва узнаю свой голос.

Перестаешь трястись и замираешь, после чего долго возишься, неловко перекатываясь на спину, и застываешь, полусидя-полулежа на кровати с приподнятым изголовьем. На меня — ни взгляда, словно специально занавешиваешь глаза длинной челкой. Но у тебя трясутся губы и мелко дрожит подбородок. Невыносимое зрелище.

Прикрываю за собой дверь и медленно подхожу к постели. Не знаю, что делать. Просто стою, как мудак, и не могу отвести взгляда от обращенного к окну лица. Правда, вижу только скулу, щеку и кончик вздернутого носа, потому что ты аж шею вывернул, лишь бы не смотреть на меня. Больно. Больнее, чем наблюдать через стекло и не сметь коснуться. Сейчас тоже не смею, и, наверное, больше, чем тогда. Но пиздец как хочется обнять. Ты же весь как натянутая струна, того и гляди, лопнешь, поэтому не рискую.

— А где фей-крестный?

Блять. Нашел, что спросить. Но с другой стороны, вообще не представляю, о чем говорить. Вернее, ты не станешь слушать то, что я хочу сказать.

— Не знаю, — еле слышно шелестишь в ответ и чуть пожимаешь плечами.

Судорога снова пробегает по телу, и невольно обхватываешь себя руками за локти, словно пытаешься согреться. На указательном и среднем пальце безобразная корка на месте ногтей, и меня передергивает. Блять. Вот почему твои руки были перебинтованы. Ты сорвал себе ногти. Чувствую, как липкая дрожь катится по позвоночнику, и все, что хочу, это упасть на колени и целовать твои пальцы, но ты не позволишь.

— Прости, что долго не приходил, — говорю вместо этого.

— Все нормально, — отвечаешь и чуть заметно дергаешь плечом. — Я понимаю.

— Правда? — невольно усмехаюсь.

— Думаю, да, — киваешь и наконец-то отворачиваешься от окна, но, блять, голова, когда ты на этой гребаной кровати, на уровне моей груди, и единственное, что вижу — это лохматая макушка.

И в палате опять повисает тишина. Все ровно так, как и должно быть. Не удивлен. Ты с трудом выносишь мое присутствие рядом, не говоришь и даже не двигаешься лишний раз. А раз так, то лучше не трепать друг другу нервы и уйти. Что, собственно, и собираюсь сделать. Только дай мне еще пару секунд, ладно? Жадно вдыхаю твой запах, такой отчетливый и пряный среди всей этой больничной отвратительной вони. И молча давлю из себя желание запрокинуть твою голову и почувствовать твои губы еще раз. Последний.

Но у меня нет такого права. Все, что могу себе позволить, это попробовать коснуться твоей руки. Вот она, в опасной близости от моей, всего лишь чуть-чуть потянуться. Но стоит только шелохнуться, как ладонь утекает в складки одеяла.

— Не надо, Ривай.

Прижигаешь именем, как хлыстом. Подчиняюсь. Кривлю губы и наблюдаю, как неуклюже крутишься, пытаясь устроиться удобней, и, видимо, как можно дальше от меня.

— Эрен, — зову тихо.

Молчание.

— Эрен, — чуть требовательней.

— Ну что?! — восклицаешь и голос твой срывается.

— Посмотри на меня. Пожалуйста.

Совершенно не уверен, что выполнишь просьбу. Даже жду, когда пошлешь на хрен. Поэтому сильно удивляюсь, когда вздыхаешь, проводишь пятерней по спутанным волосам, убирая их со лба насколько возможно, а дальше... Я наконец-то вижу твои глаза. Припухшие и мутные, словно от слез, но сухие. Воспаленный взгляд останавливается на моем лице, неживой, надломленный. Отчужденный. Совершенно такой, какого я ждал и боялся.

Выдерживаю недолго и первым отвожу глаза, а ты снова занавешиваешься челкой и для верности отворачиваешься к окну.

— Уйди, Ривай, прошу, — произносишь тихо.

Ничего не отвечаю, а просто киваю, и почему-то кажется, что понимаешь меня. Наверное, потому, что вздыхаешь с явным облегчением. Не могу тебя осуждать. Ты прав. Такой, как я, не стоит ни прощения, ни слова, ни взгляда. И все же прости, малыш, что не уберег.

Перед тем как уйти, запускаю руку в задний карман джинсов, вытаскиваю телефон и кидаю тебе на колени. Вздрагиваешь от неожиданности и смотришь на него пару мгновений, но чехол слишком запоминающийся, чтобы ты не узнал. Сглатываешь.

— Откуда у тебя его телефон? — почти шепотом. Настолько шокирован и вроде даже напуган, что вскидываешь голову и смотришь на меня. — Ривай?

— Ну, ему он все равно больше не нужен.

Невольно улыбаюсь, когда ты снимаешь блокировку и сразу безошибочно открываешь фотографии. Умница. Остальное наблюдаю уже из коридора. Вижу, как в шоке зажимаешь рот ладонью на первых снимках, но телефон не отбрасываешь, а продолжаешь листать, листать, листать.

Я же в последний раз касаюсь пальцами твоей щеки через холодное стекло, отступаю и навсегда ухожу из твоей жизни.

<b>Вместо эпилога</b>

Солнце лениво падает в океан, напоследок ослепляя меня на правый глаз. По воде тянется длинная дорожка бликов, почти до самого берега, белый песок которого именно в этот миг становится розовым, как дурацкие горластые птицы, жрущие креветок. И вообще все вокруг становится розовым — небо, океан, пальмы и кактусы, и даже мои белые штаны. Такая хрень тут каждый вечер творится, круглый год. По крайней мере, так убеждал риэлтор, продавший мне виллу из белого песчаника около двух месяцев назад и содравший дохрена и еще немного, видимо, именно за это чудо природы.

Впрочем, не жалуюсь. Островок небольшой, местных жителей всего тысяч пять, не больше. Курорты и прочая ерунда находятся в другой части острова, а с меня вполне хватает участка в лагуне с собственным пляжем и бунгало для гостей. Сама вилла, пожалуй, великовата для одного, но пиздец как мне понравилась — с просторными гостиными и спальнями и огромными открытыми террасами, выходящими на океан. Сад же, окружающий дом с трех сторон, просто мечта одного конкретного идиота. И акации, и фикусы, и жасмин, и еще дохренища всякой тропической ботаники. А главное, как и мечтал, кактусы, сука. С меня ростом и даже выше.

Пытаюсь жить, как всегда хотел, пока не задумываясь особо. Сплю, валяюсь на пляже, плаваю, учу местный язык и вожусь в саду. Вечерами любуюсь закатами, готовлю и смотрю фильмы. Идиллия, блять. Жаль только, что сбежать от себя никак не получается, хоть и стараюсь. И забыть того, кого забыть невозможно, не выходит. Может, со временем легче станет, не знаю. Надеюсь, по крайней мере.

Паэлья получается суховатой, поэтому отрываю задницу от плетеного кресла рядом с мангалом и тянусь за бульоном. Лью его на сковороду, пока не начинает весело булькать, и добавляю кайенского перца на кончике ножа. Лениво помешиваю, наблюдая, как розовый солнечный диск склоняется все ближе и ближе к выпуклой линии горизонта. Надо фонари бы зажечь на террасе, но что-то такой удивительный похуй, что...

В неспешное очарование вечера мягко вклинивается звонок, доносящийся из дома. Удивленно смотрю на часы, хотя и без них уже выучил, что солнце садится в восемь. А еще, что обычно в это время все местные уже сидят по домам. Единственный вариант, что это донья Эухения прислала рассаду, как и обещала. Точно же.

На всякий случай снимаю паэлью с огня и иду в дом. Звонок успевает еще раз-другой тренькнуть колокольчиками, прежде чем снимаю трубку домофона. И вижу, что нихера не вижу. И вообще эта чертова штуковина, походу, сдохла, но замок на калитке все же отпирает. Делаю заметку починить завтра и выхожу из дома, чтобы принять рассаду от любезной соседки.

Почти сразу понимаю свою ошибку. Идущий от калитки человек не толкает впереди на тачке тяжеленные ящики, а тянет за собой изящный чемодан. И он высок, не в пример местным, среди которых и я кажусь вполне ничего. Дурацкое сердце делает бешеный кульбит, когда узнаю эту походку, и чувствую, как заходятся мелкой дрожью пальцы. В следующий миг и меня замечают, и чемодан летит в сторону. А еще через секунду ты бросаешься на меня, стискиваешь в объятьях, топишь в своем запахе и просто обволакиваешь собой.

И кажется, схожу с ума, когда целуешь, сразу глубоко, топко, пьяно. Вгрызаешься в губы, безмолвно требуешь открыть рот и стонешь в восторге, когда подчиняюсь. Засасываешь до глотки, похабно и развратно, как любишь, как всегда, и цепляешься за мои плечи, чтобы не упасть. Не верю. Даже покусывая твои губы, не верю. Даже поймав твой язык. Это не можешь быть ты, Эрен! Не можешь, не можешь...

Мысли уплывают к чертовой матери, руки обнимают родное, теплое, живое. Настоящее. Губы смяты и искусаны тобой. На языке твой вкус, от него покалывает нёбо и голова кругом. Только так. Лишь с тобой.

Отрываешься на секунду глотнуть воздуха, и перехватываю совершенно хмельной взгляд раскосых глаз. Тянусь к тебе снова, покорно обвиваешь шею, подставляешься сам под губы и стонешь так, что крышак рвет вчистую.

— Боги, — выдыхаешь, прижимая мою голову ближе, и охотно вцепляюсь зубами в изящную ключицу. — Если бы не Эрвин... ай, тише... он мне в-все рассказал, слышишь? — шепчешь горячо, сбивчиво. — И п-про то, что ты считал себя в-виноватым... не кусайся, блять!.. и про страх, что я не п-прощу... — последнее выходит хрипло и почти беззвучно, потому что вылизываю твою шею, собирая толпы мурашек. — Но я винил т-только себя, слышишь, Ривай? Не тебя! Я счи-считал себя грязным... боялся, что ты не захочешь больше...

От неожиданности размыкаю объятья. Что, блять?! Что ты сказал сейчас?! В голове, словно хреновый пазл, складывается наконец-таки все. По затылку шарашит осознанием собственной дурости, а от тебя прилетает в челюсть. Впрочем, внезапностью последнее не было — видел, что собираешься бить. Не понимаю, за что, но ничего не делаю, даже не уворачиваюсь. Просто молча принимаю удар и криво усмехаюсь, наблюдая, как именно твою физиономию перекашивает от боли.

— Блять, — шипишь и трясешь наверняка враз онемевшей кистью, ведь бить ты так и не научился.

Но в следующую секунду уже хватаешь мое лицо в ладони и замираешь, касаясь моего лба своим.

— Сука ты, Ривай, — выдыхаешь. — Только попробуй еще раз бросить меня. Ударом в рожу не отделаешься.

Усмехаюсь и хватаю за бока, тяну ближе и не верю, что снова держу тебя в своих руках. Они сами скользят по стройной спине, оглаживают бедра и ныряют под футболку, замирая на голой пояснице.

— Мой, — шепчу прямо тебе в губы.

Но ты вздрагиваешь и напрягаешься. Не отстраняешься, нет, но такое впечатление, что вот-вот сбежишь.

— Послушай... на самом деле, я не знаю, насколько готов... — вцепляешься в мои локти и смотришь затравленным взглядом, словно боишься, что оттолкну тебя. Вот дурень, а.

— Значит, буду ждать. Столько, сколько нужно, — говорю едва слышно. — Ну и на крайний случай, Эрен, у меня есть не только член. Еще язык и десять пальцев. Так что, что-нибудь придумаем, да?

Судорожно выдыхаешь и зажмуриваешься, что есть силы. Пухлые губы тянутся за поцелуем и покорно уступают, отвечают.

— А как же «я с мусором не сплю» и все такое? — улыбаешься, едва выпускаю, напоследок прикусив твою нижнюю губу.

— А кто тебе, сопляк, сказал, что ты подо мной уснешь? — фыркаю и снова прижимаю ближе.

Всего тебя хочу, почувствовать, вдохнуть. Не отпущу. Больше никогда. Ты же гладишь меня по лицу дрожащими пальцами, нежно целуешь в веки, скулы, подбородок, трешься носом и нечаянно задеваешь проявляющийся синяк.

— Больно? — спрашиваешь виновато.

— Хрена с два. Бьешь все-таки, как баба, Йегер, — выношу вердикт.

— Ну так научи.

— Научу, — хмыкаю и прикрываю глаза...

А солнце все падало и падало в океан.

——————
5 августа  – 30 декабря 2016 года