Тогда собрать рейды для отпора диким Бену не удалось. Боссы сказали: «зашквар», и закрылись каждый в своём форте.

И ещё они сказали: нас это не ебёт, вот когда придут, тогда и разберёмся, один волчий рейд из-за ваших диких потеряли, хватит. На хуй идите, шакальё.

Так и сказали — ваших. Как будто мы — отдел «Дельта», или как его там правильно.

Дикие до фортов так и не дошли, свернули на полдороге, и за их серой массой на горизонте заблестели болотные бока заречных грузовиков — так пересыхает ручей, обнажая захламлённое дно.

Заречники суетились, расставляли в линию «Уралы»; мелькали между ними квадрики поменьше — туда-сюда, как тараканы. И фигулина Ноева была на этом берегу, я лично видел, когда с патрулями пас подступы по приказу Бена, и бойцы видели — и озадачились.

А заречники, разглядев нас, позапрыгивали в тачки и укатили — Катым, забравшись на грузовик, воинственно вопил им вслед, тряс пушкой — знайте наших, суки!

Только не похоже было, чтобы они удирали. Скорее, за кем-то гнались, но я об этом никому говорить не стал — и Пёс прикусил язык.

Вечером, у костра на площади, Катым развешивал в красках, как заречные валили от шакальих патрулей на всех парах, только рёв стоял — и девчонки томно вздыхали, закатывая глаза: ах, какой боец Катым. Правильный, храбрый, соблюдает правила, как никто, и другим скатиться не даёт.

Ужиковой дорогой Катым пройдёт — кривой и каменистой. И мне похуй на Катыма — скоро ночь, а Кас обещал...

Кас не вернулся ни к утру, ни через неделю.

Я ждал его до осени. Когда посыпалось с деревьев золото, сухое, хрусткое, я ещё надеялся. Когда на чёрную землю лёг тонкий слой мокрого снега, я надеяться перестал. Но не перестал ждать.

Хотелось думать, что у Каса получилось всё исправить и он сейчас сидит где-то в чужом форте и травит истории про дома до облаков — пусть будет так, лишь бы живой.

Но, скорее всего, он сам пустил себе пулю в висок, когда понял, что не уйдёт, или дохлые твари успели его перехватить, чтобы утащить в осколок рая и уже там убить до конца, перед этим вынув из его свалки секрет бессмертия — потому что по-другому с Касом нельзя.

Как оно получилось на самом деле, я уже никогда не узнаю.

Никогда — это не страшно. Это очень больно.

Снова была весна, не другая, та же самая. И тот же самый день. Кас сказал, что вернётся вечером.

Я ждал.

Понимал ли он тогда, что мы с ним разговариваем последний раз, или на что-то надеялся... Не спрашивайте, не пытайте — я и сам того не знаю.

Признаюсь, я так до конца и не понял, что творилось у Каса в голове. Наверное, если бы я смог прочитать его книжку про мелкие хуёвины, то было бы проще. Но возможность эту я упустил, и книжка теперь — бесполезный мусор из чёрных букв, потому что того, кто умел вытаскивать из неё тайны, больше нет.

Мир цвёл. Хрупкие травинки тянулись к солнцу, и яркая зелень ковром устилала степь до самого горизонта, где падало на землю небо.

Торжество жизни в давно мёртвом мире.

Кажется, всё же я схожу с ума. Это уже новая весна и новый день. Новый круг, который мне нужно пройти. Запомнить и забыть.

А я тут жду, ведь день тот же самый.

Тем расплавленным, душным летом я искал Ноя как одержимый. Трудно сказать, что мне хотелось сделать больше: свернуть ему шею сразу или привязать к «Уралу» и тащить по камням, пока тело не превратится в лохмотья, потому что в том, что случилось с Касом, он был виноват не меньше заречных тварей.

Но в патрулях Ной мне не встречался. Мелькали изредка его поросята, и я парочку из них выцепил, когда они заявились на Выселок в поисках доступных баб.

Поросята ни про какого Ноя слыхом не слыхивали, посоветовали мне меньше пить и оставили на долгую память следы от пуль — на коже и на дверях грузовика.

Это как же получается? Прыгал себе такой свин Ной, странный, а его, оказывается, не было — как света Солнц?

Вот тогда я впал в отчаяние. Злость во мне копилась, а выплеснуть её было не на кого — и я поросят этих пристрелил. И там же, на полях за Выселком, прикопал, двоих в одной яме, довольно с них.

Не хуй дерзить не бойцу даже — Смотрящему.

Да, я ничем не отличался от тех, кто меня окружал от самого рождения. Мы тут все были одинаковые. И Кас стал почти как мы — относился ко всему с обречённым безразличием, но изредка вспоминал, что жизнь — это величайшая ценность.

Вот это «изредка» его и убило. Потому что мы — настоящие мы — не стали бы рисковать головой ради других. Я бы взял Каса в охапку и свалил. Обратно в город или дальше, к закату — да без разницы. В форте у меня не было ни родни, ни друзей, и спасать я там никого не обязывался. Жирный, конечно, хороший мужик, но он сам по себе, а у меня — другая дорожка. У нас тут никто никому ничего не должен.

Это Кас посчитал, что должен.

Я до сих пор им горжусь и верю, что он живой.

Имей веры с горчичное зерно.

Я понятия не имею, как горчичное зерно выглядит, но моя вера всяко его больше. Жаль, что это брехня — не работает вера, даже если она величиной с форт.

Бойцы решили, что Кас всех кинул и ушёл к своим — любой бы так сделал. Правду знали только я и Пёс, но кому она тут нужна эта правда? Её бы не стали слушать, как и крики Резика.

Думаете, я оправдания себе ищу? Правильно думаете. Оно так легче... иногда.

У меня наконец-то дошли руки разворошить вещи Каса, что-то сжечь, что-то раздать — я больше не мог смотреть в угол, где всё оставалось по-прежнему, словно он вышел на минутку перехватить у Жирного Бена самогона в долг.

В пакете под матрасом я нашёл стопку старых чёрно-белых рисунков из интернета — Кас называл их фотографиями. Я помню, как он, ужравшись самогонки, показывал мне их — свою самую страшную тайну после шрамов. И ту располовиненную поездом бабу с подвязанными кишками под столом.

Я швырял рисунки в огонь по одному — они обугливались, дымили, мёртвые лица чернели — как настоящие. Так же чернела и лопалась кожа Резика, когда мы жгли его изуродованный труп.

Тогда Кас пытался донести до меня какую-то хрень, пил, обливаясь самогоном, швырял пустые бутылки в окно, прямо на вывеску жральни — Бен приходил, чтобы отпиздить его, но, посмотрев на Каса, брезгливо махнул рукой и свалил, хлопнув дверью. До сих пор в стене была серая плешь от отвалившейся старой штукатурки.

У этих рисунков даже название было — я помню, Кас говорил.

Тогда мне до пизды было, а сейчас у меня появилось много времени, чтобы думать, и я думал. О многих вещах думал, Кас всякое говорил, и как выяснилось — идиоты мы оказались оба. Все наши дела по итогу получились полной хуетой, потому что не туда мы завернули. Точнее, я идиот, а Кас ненормальный, как и все заречники.

Они там двинулись крышей после того, как мир рухнул.

Я бы, наверное, тоже ёбнулся, если бы умер и воскрес.

Дерьмово так существовать, если честно, зная, что ты своими руками всё испортил. Пусть и не нарочно. Псу — так точно было дерьмово, потому что аккурат перед заморозками он вздёрнулся на старом дереве у реки. Не вывез такой жизни, хотя никто на него не косился и слова дурного ему не сказал. Сам по себе не смог — когда осознал, какие круги пошли от его дел.

Бойцы рыть могилу для него не стали, спихнули труп в воду и покатили дальше. Допёрли они, что Пёс своим лаем наворотил и не Касу — им теперь всю херню разгребать.

Резик, хоть и паскуда, оказался на нашей стороне, хотел всех собрать в один форт, чтобы как раньше — когда лучше было, как Кас и рассказывал, пока мы цеплялись за правила. Хорошее дело Резик задумал, и у него бы наверняка получилось.

Если бы не эти проклятые правила.

Ебал я правила в рот — так и сказал Жирному, когда сложил с себя полномочия. Довольно. Законы должны делать лучше, а не скатывать всё в бестолковую еботню — не дружить, не разговаривать, на хуй...

Разделяй и властвуй, так Кас говорил?

Не будь этих законов — Резик бы вывалил бойцам всю задумку, а там уже решали, и я уверен, что народу затея пришлась бы по душе.

Вместе удобнее и безопаснее, чем порознь, правда?

Но Резик хотел сделать по законам, как положено, потому что открыто водить дела со свиньями — зашквар.

А в результате законы его и угробили. Законы, которые, как я сейчас догадываюсь, притащили нам заречники.

Они боялись, что рано или поздно найдётся чересчур умный босс, соберёт все форты в один и поведёт бойцов за реку, чтобы спросить, почему суки на ништяках сидят и не делятся. Дохлятины мало — а нас много, и против трёх рейдов не поможет город, забитый дикими.

Такой босс нашёлся, и заречники зассали. Сначала притащились сами, увидели Резиковы намерения и поспешили его заткнуть — только было поздно. Не хватит диких — заткнуть всех.

Это всё была чужая, ненужная война, в которой Кас выиграл нам всего лишь одну битву. Остальное мы должны были сделать сами.

И мы сделали. Смогли.

Бен успел старые правила расшатать, как старую доску в заборе, и выломать. Пока за рекой мёртвые твари с косичками-пёрышками медленно отпиливали Касу голову, у нас успели созвать внеочередную Сходку и всё обсудить-раскидать — так, как будет лучше нам, а не им.

А Кас — что Кас. Он заречник, и к своим удрал, как только его поманили.

Правда всё равно никому неинтересна.

А я знаю, что Кас ответил перед главным боссом за всю херню, которую люди сделали — но босс его в свой форт всё равно не пустил, потому что шрамы оскорбляли важный боссов взгляд, и древо познания, срубленное Касом, всякие мудилы пустили на дрова.

И потому что ни черта он не исправил — сделал только хуже, сам принёс на блюдечке секрет бессмертия, спасая тех, кто для своего спасения не сделал ни хуя, забившись в форт, как крыса в угол.

Всё-таки его свалка как надо работала редко.

Бен гонял ко мне бойцов, требовал узнать, когда я пойду на вылазку, раз уж так легкомысленно соскочил с должности. Я слал их на хуй пачками, пил, пока не распродал-разменял всё, что у меня осталось, кроме ружья и грузовика.

Мне они ещё пригодятся. Потому что исправлять всё придётся мне.

Ночью я вспомнил, что мне говорил Кас, когда сидел на подоконнике, курил, допивая остатки самогона, и пялился на звёзды. Мне от них было ни хорошо, ни плохо.

Миллионы несуществующих Солнц. Их уже нет, а они светят, мерцают, и тянется этот липкий свет от края до края.

Вспомнил. Кас говорил — постмортем.

Ебанутое слово, но оно точно всё наше положение тут обрисовало.

Это вроде как все мёртвые, но надо сделать вид, что живые. Вот мы и делали вид, что мир живой, хотя он сдох давным-давно.

Люди сломали свой рай с тёплой водой, и живых в нём больше не осталось.

Мы дохлые. Мы все тут дохлые — по обе стороны реки.

Не знаю, зачем я этим забиваю башку.

Моргнуло чьё-то Солнце далеко, блеснуло серебристым — рядом. Я протянул руку и выдрал из щели застрявшее в ней кольцо брелока. Кошачья морда с бантиком на ухе смотрела на меня — улыбалась. Я тоже улыбнулся, спрятал его в карман под курткой, ближе к сердцу.

Знаете, сейчас у нас стало лучше, чем раньше. Бойцы уже не кидаются друг на друга, встретившись на дороге, иногда даже вместе курят, перебрасываясь слухами — свины и наши, наши и волки, волки и свины, но им всем ещё далеко до дружбы и мира. Надо ждать — долгие-долгие годы, пока идут круги по воде.

Мне наших тупней ждать некогда.

Для одиночки дорога за реку — дорога в один конец, но мне возвращаться не нужно: дело я задумал верное, по всем правилам, когда понял, к кому на самом деле обратил свою речь у башни Ной.

Во мне нет страха — мне можно не дрожать за свою жизнь.

Потому что на тех Касовых рисунках есть и я.