Иногда мне кажется, что на самом деле я умер. Умер там, в городе, на старом матрасе, с забитым горечью горлом, и всё, что вокруг происходит — последние чёткие картинки, порождённые разлагающимся мозгом. И Кас сидит над моим телом, рассказывает ебанутые байки, отхлёбывая из железной кружки чай, и растекается по пыльным углам адская музыка.

Дзынь-дзынь-тык. Дзынь.

Кас говорит, блаженно щурясь на солнце, капает с выкрашенных в алое волос кровь. А за стенами звенит, катясь по щебню, арматура — и сквозь дыру в груди можно увидеть свет, ослепительно яркий, до солёных крошек в глазах.

Кас знает, что я мёртв, и продолжает рассказывать коченеющему телу про свой сломанный рай. Он чудовище, которое бродит глухими ночами за стенами форта, гулко вздыхает, клацает челюстями, поджидая нас.

Мы все для него — жратва. Как консерва с рыбой.

Я знаю, что такое Кас и девять миллиардов его имён, и временами мне хочется отпилить ему голову, чтобы он лежал неподвижно, как и положено мертвецу, сложив на груди изувеченные руки.

Я ни с кем этим не делюсь — это моё, личное, и лезть в него я никому не позволю: Кас со мной связан давно и прочно. Я его часть, будто он решил всё заранее — понимаю это только сейчас, вспоминая ту далёкую зиму.

Мамаша моя была вся обглодана с головы до ног, когда бойцы нашли её в сугробе, и крови в ней не осталось ни капли. Я видел труп — он был белый-белый, как налипший на ботинки снег, и следы зубов в мёрзлом мясе отпечатались не звериные — людские.

До сих пор свербит где-то в груди и рассыпается по кромке века стеклянное крошево. Мне её жаль — она была какая-никакая, хуёвая, но всё же мать.

Старики сказали, что это был зомби, оживший покойник — он ждал её на перекрёстке, и я, шкет в жёлтой куртке-яйце, им поверил. Старики не могли врать, а мать не могла замёрзнуть по дороге, этим путём она ходила уже сотни раз.

Кас знает, что я мёртв, потому что это он меня убил — тот оживший покойник на перекрёстке.

Иногда мне кажется, что пора завязывать с выпивкой — говорят, так приходит белка.

***

А Сходка ехала-катилась, почти как всегда, и была в ней одна проблема — заречники.

В конце концов я всё увязал, что разнесли длинные языки. Кас не совсем тупой — но и я не дурак, тоже умею делать выводы, а выводы получались тоскливые, как поздний ноябрьский вечер.

Всё, что Кас мне рассказывал, я теперь слушал со всем вниманием и осмысливал, как умел — а ему было что рассказать. И босса я понимал — Резик пусть и вертел законами, как ему хотелось, умный был, этого не отнять. Думаю, он тоже быстро ситуёвину осмыслил и теперь не мог определиться, откуда ждать подвоха — после явления заречников Сходка совсем не задалась. Из клана в клан перекидывали какие-то слухи, вроде бы ничего удивительного — бойцы всегда любили развешивать от безделья разную лабуду, будь то мертвяки или любовники Калаи, но новые слухи напоминали подстрекательство и направлены были против Резика, потому что он пошёл против заречной шерсти.

Я его на какое-то время прямо зауважал — Резик поступил как настоящий, правильный босс, без всяких поклонов и тёрок. Как сказал — так и сделал.

Под таким боссом ходить было за честь, и я бы ходил и не выёбывался, если бы Резик не прыгал на своей балке так смачно, что в конце концов навернулся.

Хотя он балку эту давно уже надломил — все только и ждали, пока он свалится. И свалился Резик — ожидаемо, потому что раскидываться добром, к которому люди прикипели, последнее дело, и даже благие затеи тому не оправдание.

Дело произошло так: Кас куда-то пёрся по вечернему времени. То ли спать, то ли догоняться, но в целом он на ногах держался плохо, хоть и сносно соображал.

Босс его поймал на площади у жральни, притянул к себе, будто хотел засосать — и мне жаром плеснуло в голову, я каждое движение Резика запоминал и готовился смять ему морду, если он будет трогать Каса дольше, чем это позволяют правила.

Дольше, чем позволяют правила, Резик трогать Каса не стал, поставил его ровно, затянул нитки на косичках. Заречники внимательно наблюдали за ними от стены: они на Каса смотрели, как на сивого мудня — с щенячьим восхищением и преклонением. Наверное, скажи Кас им проткнуть себя арматурой — и они бы это сделали без возражений.

Я так понимаю, Кас был для них главным боссом и жертвой, уготовленной новорождённому миру. Он их всех создал, и для него же их руками был врыт в землю старый деревянный столб.

На простых бойцов так не смотрят — будьте уверены.

— За тебя предложили две грузовые тачки и тонну соляры. Зачем ты им? — спросил Резик. Как раз он на Каса смотрел как на простого бойца, и ему было всё равно, что Кас когда-то где-то сделал.

— Не знаю, — Кас облизнул потрескавшиеся губы — врал. Врал безбожно. — Это они меня купить хотели, что ли?

А может, и не врал. Он почти ничего не помнил из того, что с ним когда-то случалось, и искренне удивлялся вопросам, которые босс ему задавал.

— Да, Кас, хотели. И я теперь понять пытаюсь, какого хера они припёрлись и что им от нас и от тебя конкретно нужно.

— А ты поприкидывай, босс. И не обо мне, а о том, что ты задумал и кто им думки твои принёс. Разделяй и властвуй, Резик, — прошептал Кас ему прямо в ухо, и босс отшатнулся, будто вместо слов в голову ему потекла кислота.

Резик, как и все другие, с миллионами Касовых Солнц знаком был плохо.

— Пьянь пришибленная, — ругнулся босс, оттолкнул его от себя. — Иди спать, потом разгребём.

Только не успели они ничего разгрести. Так уж вышло.

Про то, что замесы мы не вывезем, бойцы объяснения от Резика приняли — ворчали, ругались, однако слишком не возникали. Босс на то и босс, что ему видней, но вот переданная свиноёбам свалка по ним прошлась, словно ржавое лезвие по недельной щетине.

Тут всё просто — была себе эта свалка со скелетами в подвалах, крысиными гнездовьями, и была. Соваться на свалку — никто не совался, впрягаться — не впрягался, потому что шарились там только мы да Бен, считалась она нашей, и жопу рвать бойцы за неё не собирались, а вот как поплыла свалка из-под носа, как кораблик-щепка по весеннему ручью, так и всполошились. Потому что это своё — а своё свиньям не раздают. И Резика даже волки не поняли — вот что удивительно.

Из всех нас один Ной рассуждал по-своему, не по-свинячьи и даже не по-бойцовски. Но он в целом был странный. Даже для Каса.

А Касу в принципе всё происходящее было до пизды: они с Резиком разбежались бы обязательно — тихо и мирно, если бы рядом не случился Пёс. У Пса накопилось много претензий, и конкретно он мимо бы не пролетел — услышал обрывки речей про торговлю и вцепился в них всей челюстью. И был в своём праве: странные решения и такой откровенный зашквар — две разные вещи.

— Босс, тебе не кажется, что ты окончательно прихуел? Сначала свалку отдал, а потом за бойцов торгуешься? Не по законам рулишь, Резик!

Пёс выплюнул дымящийся окурок и развязно, самоуверенно подошёл к боссу вплотную, отодвинув плечом Каса. Кас хорошенько протупил — он, как я и говорил, шёл то ли догоняться, то ли спать, — и потому даже не сунул Псу в зубы, хотя должен был — уж чересчур Пёсель оборзел.

— Пшёл вон, — тихо рыкнул босс, но уже поздно было затыкать бойцу глотку — разлаялся Пёс на весь форт.

На них оборачивались, возле них останавливались — и вскоре Резик вместе с Касом оказались в плотном кольце народа. Босс покраснел, пошёл пятнами, а вот Кас, наоборот, побелел, как тетрадный листик — у него кровь от лица отхлынула, наверное, через пятки в землю.

— Не, вы слышали? — заорал Пёс, перебивая гомон толпы, замахал руками, привлекая внимание. — Резик бойцов продаёт за бочку соляры! А завтра он решит наших баб выменивать у свиноёбов за мясную ляжку, так выходит? Зашквар!

Наши недовольно заурчали, сжимая кольцо плотнее.

— Резик зашкварился! — подхватил кто-то. Бойцам мгновенно передалось нездоровое возбуждение, прокатившееся по толпе, запах будущей крови, злой, алчный блеск глаз. Если Резик не найдёт вменяемую мазу — жизнь его можно будет измерять минутами.

А мазу он уже не найдёт — и не станут его слушать, многим давно не по душе босс и его правление.

Это понимал я. Это понимал Кас. И это понимал Резик.

— Стойте, суки! — крикнул Кас, вытянул руку, загораживая Резика. Он что-то понял в последний момент, попытался людей остановить, но его попросту снесли, откинули в сторону, под ноги сивому заречнику, и заречник, глядя на расправу, улыбался так радостно, так светло, словно главный босс сказал ему, что даровал всем прощение.

Пёс растерянно топтался рядом — было видно, что он не планировал подобный исход, но изменить уже ничего бы не вышло.

Я до сих пор считаю, что ему помогли думать в нужном направлении. Заречники знали, куда нужно нажать и за что дёрнуть.

Только считаю, имейте в виду, потому что без доказательств слова — как набор чёрных букв на белой бумаге.

Да и не особо важно. Соль в другом.

Когда пропускаешь сквозь себя конец мира и своими руками бросаешь горсть земли в его неглубокую могилу — невольно станешь во всей хуйне разбираться.

Резик в этой хуйне не разбирался.

— Бойцы, вы не так поняли! — отчаянно выкрикнул он, отшатнулся, когда к нему потянулись десятки рук — пока ещё чистых.

И это было всё, что босс успел сказать, а потом его просто втоптали в землю, размазали тело по земле, и никто, даже самые верные бойцы, ему не помог.

Не желаю никому оказаться на Резиковом месте — даже распоследним волчаре и свину.

Ему переломали руки до костяной крошки — под сизой кожей всё бугрилось, будто набитые камнями мешки, — прыгали на нём, пока у босса не вывалился глаз, и ведь он был всё ещё жив, когда Катым пробил ему ломом рот, пригвоздив к земле.

В себя, конечно, верить нужно, но не так сильно.

Наша девчонка из первых рядов — та самая, в собачьей шубейке, — зажала рот двумя ладонями и бросилась прочь. Громко, надрывно заревел где-то совсем малой шкет, и мать потащила его к домам.

«Пиздец» — сказал бы Кас.

И он это сказал. И ещё сказал, что все наши бойцы — придурки. И Пёс — главный придурок, потому что он так хорошо забросил камень в середину озера, что круги будут идти годы и разгребать это уже не ему.

Вот так: был у нас босс — и его не стало.

Это были наши клановые дела, и в них никто вмешиваться не стал. Волки со свинами наблюдали за сменой власти со стороны. Радовались они расколу или, наоборот, были обеспокоены неясными перспективами — не понять.

После гибели Резика драки вспыхивали на каждой улице. Сначала шло вяло, а потом любой криво брошенный взгляд, любое неправильное движение служили сигналом для замеса. Дело катилось к большой заварухе, где все бы бились против всех, но так получилось, что беспорядка не допустил Жирный Бен. Он незаметно, но прочно утвердился на месте Резика и принялся распоряжаться, как у себя в жральне.

Хорошо, что у нас был Бен, иначе неизвестно, куда бы вывела нас эта кривая дорожка, заречниками накатанная.

За Резиком поскакали головы. Бен, может, и рад был бы оставить всех на своих местах, но ребятам зашкварившегося босса веры не было. Бойцы раскидали по-простому, и теперь у нас на верхушке ветер свистел, как в пустом поле, а Жирный был вынужден разгребать проблемы прямо посреди Сходки.

Он определил мне место Смотрящего за Выселком без всякого голосования, огорошил известием и наблюдал за реакцией — я этому ни хера не обрадовался.

— Лучше Пса возьми, — предложил я, чиркая зажигалкой. Мы с Беном сидели в бывшей Резиковой хатке вдвоём, но накурено было так, словно тут прошли три патруля. — Хороший боец.

— Боец он хороший, — ответил Бен. У него бас был густой, как дымоган в комнате. — А Смотрящий дрянной. Ты хочешь, чтобы и там беспредел начался?

Беспредела я не хотел, потому выбор Жирного пришлось принять, только на хрен мне сдался этот Выселок и что с ним делать, я пока не понимал.

Вообще пиздец, по правде говоря, творился в клане той весной. В боссы никто так и не полез — бойцы горазды были подраться в жральне, впороться в перестрелку за стенами форта с волками или свинами, а решать проблемы и тёрки разруливать — не хотели. Понимали, что положение у нас туда, сюда и никуда.

Жральню Бену пришлось скинуть на жену, и народ поначалу радостно решил, что там теперь будет вольготно и свободно — раз баба у руля, но обломался. Жена Бена ни хваткой, ни норовом ему не уступала.

Вот только баба есть баба, и бойцы продолжали трепыхаться по привычке, а то где это видано, чтоб баба всеми командовала, и приходилось постоянно подтягивать Жирного в качестве последнего аргумента.

Короче, Бен разъёбывался с ними, а я разъёбывался с Выселком.

Выселок по итогу оказался отдельной темой. Я раньше не заморачивался, как там жили и чем промышляли, знал, как и все, что туда улетают за зашквар, а в реальности всё выходило не так просто — имелась целая гора маленьких нюансов, из которых я должен был определять: тянет зашквар на изгнание или нет, следить, чтобы другие кланы не подбивали изгоев на бунты и не таскали им оружие, самых дерзких и ретивых загонять обратно в норы, где им самое место.

Занимался я всякой хуйней, одно радовало — и волк, и свин маялись тем же.

А Касу дела не нашлось. Жирный запретил ему высовываться из форта и берёг его, как водяной насос — смотрите, мол, бойцы, даже заречник предпочёл жить у шакалов, так что решайте по уму. Наши-то по уму и решили: раз боец свалил из клана с хорошими ништяками, то добра от этого клана ждать не стоит.

А Кас и не страдал. Целыми днями пропадал в мастерской у Калаи — может быть, развлекал её своими байками, может быть, помогал, пока я шлялся по Выселку, заглядывая в вонючие норы, и ругался с Черепом — да-да, именно с тем, про которого мне вешал Ной.

Я с ним не сошёлся во мнении касательно возделанных полей к северу, где работали бывшие свиньи — считал, что они хватанули лишка и залезли на наш кусок; Череп говорил, что эта часть поля всегда им принадлежала, а я просто сопливый, как шкет, и ни хрена не шарю, и мы чуть ли не сделали друг из друга решето, нагнали патрулей для веса.

И за то закономерно огребли от боссов. Им наш конфликт не упёрся ни в один хуй — что Бен, что главный свин уверенно пёрли по установленной Резиком линии — на сближение. У нас стало спокойнее, попусту никто не шмалял, и на свалке паслись толпами и волки, и свины, и наши. Кто успел, тот и схапал — без наездов.

Бада, от Резика метнувшийся к Бену ещё на Сходке, в начале мая принёс в клювике весть от торгашей: заречники хотят базара со Смотрящими. Почему именно с нами, а не с боссами, и почему вне Сходки, я так и не догнал — хотя перебрал все варианты и сломал голову.

Бен мне сказал, чтобы я с ними трещать не вздумал ни в коем случае, потому что бойцы до сих пор на взводе и я могу по дорожке Резика покатиться — прямо в покрышки, минуя Выселок.

Я и не собирался. У меня с заречниками дел не было и быть не могло — я отвечал за Выселок, и остальные вопросы меня не ебали. Волчара с Черепом тоже отказались базарить с чужаками, увидели, что даже босса можно призвать к ответу, и заречники пропали — так же тихо, как и появились.

И тогда уже к Касу полезли с вопросами. Только какой смысл у него спрашивать — он половины не помнит, а другую половину расскажет так, что бойцы пожмут плечами, снова посчитают его ебанутым, и на том всё закончится.

На том и закончилось — не спиздел я вам, как сказал, так и вышло.

Никто не воспринял Каса как заречника — и не знал, что если пробить ему грудь арматурой, то через окровавленную дыру можно увидеть солнце.

Я вот — знал.

Солнце в его груди, наверное, ярче — потому что оно там не одно.

По жральням бойцы заречных больше не полоскали — развеялась, растворилась тайна, как утренний туман в низинах. Люди и люди, со своими заскоками, разве что повезло им поселиться на складе с ништяками — и на этом месте бойцы начинали полоскать уже другое: а какого чёрта? Вот мы тут пусть и грызёмся, но меняемся честно, без наёба — за чистую воду свежее мясо и неразбавленную соляру, а заречники за то же самое — старые тачки и лекарства, которые не помогают. А сами разъезжают на новых грузовиках, смотрят на бойцов как на диких, и с одного котла им ложкой зачерпнуть стрёмно.

Нехорошо так — под себя всё прибирать и не делиться.

Но это тоже не моя боль. Моя боль — ебучий Выселок, а не заречники. О заречниках пусть думает Бен — я своими обязанностями наелся до тошноты. Ни сна, ни покоя — любой мог меня ткнуть до рассвета, если что-то на Выселке ему казалось подозрительным, а мне хуесосить бойца было уже не по положению.

Каждый день — как один.

Камешек стукнул в стену рядом с рамой пиздец каким ранним утром — почти ночью. Кас завозился в своём углу, сонно выматерился и натянул на башку сшитое из лоскутьев одеяло — он почему-то постоянно мёрз даже летом. Зазвенел жестяной козырёк — это нетерпеливый боец нашёл кусок кирпича и метнул его в стену. Хлопнула дверь жральни — на крыльцо с руганью выкатилась Неда, Бенова жена. Неразборчиво забубнил что-то боец, забрехали собаки у ворот, перекликаясь на разный лад.

Я вылез в окно — глаза никак не хотели открываться — и слушал перебранку внизу, навалившись грудью на подоконник.

Утро всегда пахнет как-то особенно, вы замечали? Прохладой, сырой травой и старым миром.

Старым — новым в рассвете миром.

— Хули не спите? — наконец спросил я, разлепив один глаз, и поразился тому, как хрипло звучит в тишине мой голос — словно я заразился от Каса какой-то его особенной дрянью.

— Джей! — зашипел боец, вытягивая шею. В полумраке я лица его не видел, а по выговору узнать не мог, как ни старался. — Там это... Это там... Пиздец!

— Я тебе сейчас пиздец устрою, зелёный! — в таком же тоне перебила его жена Бена. — Зачем людей будишь? Только-только улеглись. Не мог ногами подняться?

— Дык темно, — отмазался боец и снова поднял голову. — Джей, движняк на Выселке!

— Какой движняк?

— Не знаю, тебе патруль раскидает, что почём, а я это... гонец!

Охуительно.

Пока я собирался, Кас бурчал, вторя жене Бена на улице, и я старался его не слушать — слишком отвлекал.

— «Урал» возьму, — сказал я. Кас перевернулся набок — глаза он так и не открыл.

— Богатый?

— Да там херня какая-то творится, ссыкотно.

— Тогда бери, — великодушно разрешил Кас. — И вали — спать мешаешь.

— Вам с Недой одинаково всё мешает. Может, ты у неё ночевать будешь? — спросил я уже у двери. Кас плотнее закутался в одеяло.

— Иди уже.

«Урал», спасибо главному боссу, не разговаривал — и этим был лучше Каса и его длинного языка.

Я прикатил на грузовике к окраине сонный и голодный — бойцы из патруля передали, что на Выселке видели диких с оружием, и я хотел убедиться в этом своими глазами, а там решать по обстоятельствам. В то, что твари резко научились думать и тем более клепать самопал, не верилось, но я был свидетелем, как заречники дикими вертят и крутят, и стало мне подозрительно, посему я не сильно злился на ранний подъём.

Нашему патрулю про диких насвистели волки ещё ночью, заметили пару крупных стай на подходе к границе и напряглись. И пусть у волков давно выходил с заречниками какой-то свой интерес, только они в конце концов догадались, что с чужаками дела иметь хорошо, но они какие-то оказались охеревшие, а мы рядышком, и с нами дружить выгоднее.

Выселок был привычно пуст. На фоне светлеющего у горизонта неба чернели земляные кучи, из казавшихся в сумерках бездонными нор доносились шорохи, словно ворочались под землёй огромные медведки, и где-то в траве отчаянно стрекотали сверчки.

Волчий Смотрящий с двумя патрулями караулил границы до моего приезда, встретил на развилке, коротко, жуя окончания, набросал обстановку и отчалил.

Видать, всё слишком серьёзно, раз они забыли про Таму и её обвинения — а так бы разорвали на месте, и никто бы разбираться не стал.

И остались бы от меня клочки, как от Резика, хотя моей вины ни в чём там не было.

Выселок, блядь. Зачем ты мне сдался?

Выселок всегда был для нас чужим миром, хотя обитали там такие же люди, просто жизнь их делилась правилами на «до» и «после». «До» — все они были бойцами, звеньевыми, чьими-то мужьями и жёнами. «После» — они переставали быть людьми и из безопасного форта переезжали в открытые всем ветрам землянки — становились как дикие, и бывшие кланы могли помочь несчастным лишь тем, что попусту их не трогали.

Укатывались туда за всякое — за разговор с чужим бойцом, за крысятничество и доносы, за милосердие в замесе: выходила слишком тонкая грань, чтобы на ней устоять.

Выселок, знаете, это вроде как кладбище — только для живых. Обратного пути не существует.

Мне на изгоев когда-то было плевать — сами виноваты. Теперь я задумывался — сам стоял одной ногой в тесной, сырой землянке. Как в могиле.

На хуй такие мысли.

Я торчал там до самого рассвета, курил, от скуки пуская дым кольцами, благо после Сходки курева у меня было навалом, и слушал какую-то птичку-полуночницу — пела она как колокольчик, тонко, с переливами: то в зарослях по правую руку, то где-то позади, будто под выхлопной трубой, и со сверчками у неё получался такой концерт, будто приехала на размалёванных квадриках странствующая труппа.

Как выяснилось позже, когда пошли по жральням речи, что несправедливо это, заречники решили положить неожиданной дружбе между фортами конец, потому что нехуй портить работу сивому боссу, и выложили на стол главный козырь.

Мёртвый город.

Кас своими кусками мозгов сложил всё в картинку раньше нас, он на самом деле был очень умный, когда его свалка работала как положено, подхватил Пса и следом за мной рванул на Выселок. Это он верно сообразил — поймал меня, когда я собрался возвращаться в форт, потому что, кроме парочки изгоев, двинувших перебежками за водой, на Выселке ничего и никого больше не наблюдалось.

— Погнали к башне. — Кас вскочил на подножку, сунул голову в окно, мазнув косичками мне по рукам.

— Что случилось? — Я приложил ладонь к его щеке — чтобы не видел Пёс. Кас прищурился, прижался к ней на мгновение.

— Пока ещё ничего. Дорогу помнишь?

— Нет.

— Тогда за нами хвостом держись.

Земля и песок летели мне в лобовуху, как пули, — я едва видел дорогу перед собой и всё переживал, что нечаянно наеду колесом грузовика на хлипкий квадрик и Кас превратится в месиво из мяса и железа.

А Пёс — да хрен бы с ним.

Где-то по правую руку осталось болото с призрачной бабой — мы остановились у башни из красного кирпича. Кас забрался на крышу и торчал там целый час, пытаясь высмотреть что-нибудь в дрожащем, растекающемся воздухе, и мы с Псом сидели рядом, прожариваясь на солнце, а кишки скручивались в ледяной клубок — будто чуяли что-то эти наши кишки.

— Что за кипеш вообще? — Пёсель представлял собой один сплошной комок недовольства, брюзжал, но не рыпался — знал, что не последнюю роль сыграл в переменах, и чувствовал себя виноватым. На Выселок его не выпнули лишь потому, что он поступил, как велели правила, но проблем от того меньше не стало.

— Нет кипеша, предчувствие дурное, — сказал Кас, выгреб из кармана крошки табака и принялся забивать самокрутку.

— Чего вы там трётесь? — послышалось от подножия башни. Пёс подполз к краю крыши и свесил вниз голову, закрываясь ладонью от слепящих лучей.

— Фига чё, свинина! — воскликнул он и зашарил рядом с собой рукой — нащупывал пушку. — Чё тут забыл? Дробь в пятак?

— Мимо ехал, смотрю — вы торчите. — По голосу я узнал Ноя, тоже подошёл, чтобы видеть свина. — Высоко забрались. Не печёт?

Свин приехал один, на квадрике без дверей, скорее всего, своём собственном — такую развалюху вполне могли отдать звеньевому за некоторые заслуги.

— Ехал мимо, вот и езжай, пока реально дроби в морду не всадили, — сказал я, глядя на него сверху вниз, оттянул большими пальцами карманы — для солидности.

— Да я лохматому передать хотел кое-что, — улыбнулся Ной — так же гадко, как Кас. Я крепко зажмурился и секунду-другую стоял, разглядывая разноцветные круги перед глазами.

Несуществующие Солнца в моей личной тьме.

— Так передавай и езжай.

— Сегодня можно всё исправить, — сказал Ной, подмигнул мне и дал по газам.

Мы должны были всё исправить.

— Стой, блядь! Ной, сука, стой! — заорал я, бросился к люку, но свина уже и след простыл — он растаял в жёлтой пыли, словно сам был этой пылью.

— Вы с кем там пиздите? — запоздало опомнился Кас, осмотрел валяющегося на животе Пса, потом меня, как будто вытаскивал через ноздрю мозг — острым крючком.

— Да свиноёб какой-то прометнулся. — Пёсель встал на ноги, стряхнул с колен красную пыль и грязь. — Сказал, чтобы мы лохматому передали, что можно исправить. Это тебе типа передать?

— Да вы перегрелись. — Кас потрогал лоб двумя пальцами — удостоверился, что у него всё в порядке. — Никто же не проезжал.

Мы с Псом переглянулись — думаю, лица у нас были одинаковые: обалдевшие и глупые. Мы свина видели так же явно, как солнце над головой, а Кас на нас смотрел, как на сумасшедших, потому что в его реальности Ноя не существовало.

Попасть бы хоть на мгновение в Касову реальность — что я там увижу?

Пустую свалку и Солнца над ней.

На хуй туда заглядывать.

Знаете, действительно чуяли что-то наши кишки, потому что через час в раскалённом мареве проявились серые точки. Сотни, тысячи серых точек — и это была не гонимая ветром пыль.

— Дикие? — взвился Пёс, рванул к люку. — Блядь, да их там до хуя! На форт прут! До босса гоним, мужики!

Он по лестнице скатился на землю, к машинам, и мы с Касом остались на крыше вдвоём.

— Кас, свин тут реально был, — он закрыл глаза и долго стоял — будто прислушивался, — и просил передать, что сегодня можно всё исправить.

— Значит, можно всё исправить, — повторил за мной Кас.

— Что происходит?

Кас на вопрос мой так и не ответил, прижал к лицу пальцы — длинные, ровные, и я ими невольно залюбовался. Его пальцы не портили даже криво и косо зажившие раны.

— Исправить, — процедил сквозь зубы Кас, намотал на мизинец одну из кос и задумался. — Ладно. Попробую...

Что он там собрался пробовать, я спросить не успел — грязно-серая полоса размазалась, расплылась по степи, приближаясь, как большая вода, и Кас потащил меня вниз — осторожно, чтобы я не упал.

— Валите, Джей, иначе всем пизда.

— Ни хера. — Я Каса придержал в прохладной вонючей темноте башни, наугад приложился губами к его лицу — вышло так, что поцеловал в лоб, влажный, солоноватый от пота.

— Уходите, сказал. Я догоню.

Пёсель ждал меня у квадрика, нервно вертел головой, будто намекал — ну давай уже, Джей, определяйся, иначе серая волна тебя задушит, придавит ко дну и растащит по камням, оставляя кровавый след.

А мы ведь ещё и не жили толком — так, только понюхали.

— Ты во мне кидалу видишь?

— Джей, а ты во мне кого видишь? Если я могу всё исправить — я это сделаю, — Кас замолчал, громко сглотнул, смачивая сухое горло. — И ты мне будешь мешать, так что исчезни.

— Кас...

— Я сказал — исчезни. — Что-то было в его голосе... что-то такое — что я не смог ему возразить. И не хотел — заливалось битумом в мозги: всё правильно, Джей, он знает, что делает.

— Ты уверен? — Я успокаивал больше себя, чем сомневался в Касе.

Кас в себе не сомневался.

— Уверен. — Он стряхнул с моей куртки сухой лист, поправил воротник. — Двигайте, предупредишь Бена, он свистнет по кланам. И оставь мне револьвер.

— Зачем?

Если бы я знал, если бы я только знал...

— На всякий случай. Да не переживай, всё нормально будет.

Я развернулся и побежал к тачке — Пёс уже прыгнул за руль и рванул с места сразу же, как я плюхнулся на сиденье. Из-под колёс повалила пыль — скрывая от моих глаз башню, Каса и солнце в синем-синем небе.

А я не знал и знать не мог.

— Жди к вечеру! — крикнул Кас нам вслед, и голос его утонул в шуме мотора.

Больше в этой жизни я его не видел.

Посему Я дам Ему часть между великими, и с сильными будет делить добычу, за то, что предал душу Свою на смерть, и к злодеям причтен был, тогда как Он понес на Себе грех многих и за преступников сделался ходатаем.

Исайя 53 глава.