Добра, как я говорил, волки оставили нам немерено. Другое дело, что я не мог себя заставить поднять даже Беново ружьё, оно так и осталось валяться среди кусков тел и грязно-бурого снега. Знаю, что по морде за обращение с оружием я заслужил, но да что морда — она заживёт, а вот перетёртые в порошок мозги — нет.

А мозги мне как-то нужнее, я не Кас, и у меня не болтается под рукой Джей, который будет содержать мою свалку в относительном порядке.

У меня как раз всё наоборот.

Забившись в хатку, всю ночь мы разговаривали о какой-то лабуде, вспоминали вылазки и незаметно прибили запас самогона. С площади доносились далёкие вопли — дикие никак не могли угомониться, всё делили добычу, но и Кас, и я делали вид, будто ничего не случилось. Всё хорошо, всё как всегда.

Утром Кас уговорами и пинками всё же выгнал меня за трофеями. Обнаружилось, что сука Тама успела утащить мой рюкзак и вместе с ним все собранные ништяки. Особых ценностей у меня там не валялось, но было обидно за сам рюкзак — он со мной прошёл десятки перестрелок, замесы, бывал на Сходках, и я его своими собственными руками штопал, как верного друга.

Не многими ли ты благами Таму одарил, главный босс, не захлебнётся ли она в твоих щедротах?

Хотелось бы думать, что захлебнётся. Сука.

Мы перерыли всё, что могли. Жратвы волчары не захватили — скорее всего, рассчитывали всё по-быстрому обставить и дёрнуть обратно в форт, запаслись одним лишь бухлом: на побоище мы собрали с десяток полных фляжек и несколько термосов; не просыхать можно было дня три, и этот вариант развития событий меня устраивал.

Спать я больше не мог — темнота пахла кровью, и в ушах, далеко-далеко, на границе слышимости, тянулся крик — как растопленная смола. Укоризненно смотрел на меня Ужик, и в мутном стекле глаз отражалось страшное красное солнце.

Знаете, если бежать от реальности со всех ног, она всё равно тебя догонит и сделает ещё хуже, чем если бы ты принял её со всеми кошмарами.

Но после того, что я видел, мне хотелось упасть в алкогольный угар и больше не появляться в этом мире, забрызганном тёплыми лучами. Кас молча одобрил мою невысказанную идею, похлопал по плечу, словно сочувствовал.

На хуй мне его сочувствие. Мне бы забвения — хоть какого.

Перед тем как напиться до полусмерти, мы прошлись по окрестным хаткам, набрали дров, нашли консервы и ещё немного чая — для момента, когда заливаться самогоном будет совсем невмоготу.

Кстати, если вам интересно, то жмуры были не везде.

Я пить начал сразу, едва переступил порог лёжки. Кас всё больше молчал, смотрел в горелую книгу — он её вытащил из угла, осторожно снял хрусткий нежный пепел и бездумно перелистывал страницы. У него ещё оставался чай, и Кас его добивал, стуча зубами по жестяному ободку. Звук получался интересный. Дзынь-дзынь-тык. Дзынь. Как адская музыка.

А я бежал от реальности, понимая, что она меня догонит, и через силу заталкивал в себя выпивку — как мёд в раю.

Хотя самогон был как самогон, обычный, его гнали одинаково, что у нас, что у волков — он отдавал солярой и отлично растворял воспоминания.

— Эта падла Тама теперь всем раззвенит, — буркнул я, когда молчание стало невыносимым.

— Её право. Тебе-то какая печаль? — спросил Кас, отложил книгу — спросил не сразу, будто прикидывал, стоит ли открывать рот. — Всё равно никто сюда уже не сунется.

— Да ну? — усомнился я. — За квадриками должны вернуться.

— Ты бы вот вернулся, когда на твоих глазах целый рейд разорвали? За квадриком?

— На хер тот квадрик, — решил я не раздумывая.

— Вот и закройся, — посоветовал мне Кас, вытряс из кружки мокрую заварку — прямо в костёр. Поленья сердито зашипели. — Меня Резик больше беспокоит. Не по правилам он решает, заведёт всех в дерьмо.

Кас за нашего босса зацепился, как репейник за волосы, а у меня Резик был последним человеком, о котором сейчас хотелось говорить. Честно, я Каса к ебучему Резику уже начал ревновать — он про меня столько не говорил, как про чёртова босса с его движухой.

— Да плевать на него. Если мы грузовик заведём, то он в нашу сторону даже чихнуть не рискнёт. Кас, мать твою, нам бы только его раскочегарить. Какая же тачка, ценой за три форта сканает...

— Как со стеной попиздел, — сердито сказал Кас. — Я тебе про мутки, которые босс наш с волками и свиньями мутит, а ты мне за «Урал» мозги клюёшь. Заебал.

— За какой «Урал»? — не догнал я. Меня хорошенько развезло, и потому происходящее казалось мне лёгким и приятным, как чистая вата. — Ты опять свою херню развешивать собрался?

— За машину, Джей, за машину.

— Почему «Урал», если это тачка?

Кас закатил глаза. У него это получалось забавно — хотелось заржать, и жутко одновременно.

— Называется так.

— По-тупому называется, — заключил я, достал ещё одну фляжку. Она была измазана в сухой тёмной коросте, и я протёр её тряпкой, прежде чем открыть.

— Это ты по-тупому называешься, Джей, — сказал Кас, словно оскорбился, что я по грузовику прошёлся, как по его бабе, и протянул мне кружку. — Наливай, не грей тару.

Я ему набухал самогона до самых краёв — не рассчитал, половину расплескал, и тяжёлый сивушный духан повис в комнате.

— И руки кривые. Джей, блядь, такой ты Джей.

Джей, Джей. Считать это именем или погонялом, я так и не определился. Прежде чем я пролез в бойцы, меня звали по-разному: «эй, ты, как тебя там», «шкет», «зелень», «недомерок»; мать обращалась ко мне не иначе как «мелкий», пока не замёрзла зимой в сугробе, когда тащилась с Выселка. Папашу я в глаза не видел — да и хуй с ним, я и без него жил неплохо. А даже если и помер, то тоже хуй с ним — меня бы это всё уже не заботило.

В общем, существовал я себе шкетом, безымянным, зелёным, как яблоки весной, и горя не знал.

В ту зелёную, как яблоки, пору у меня была куртка, здоровая, с чужого плеча: рукава до земли, подол по колено, но тёплая, дутая, с вышитым рисунком на спине — я в ней походил на говорящее жёлтое яйцо. Куртку эту мне подарил Бенов батя, и она моей салажьей душе нравилась до одури.

Тогда я с другими такими же соплежуями гарцевал по форту — мы играли в замес с волками и самозабвенно пиздились на палках, путаясь под ногами у бойцов и получая от них затрещины. У крыльца жральни на опрокинутых продавленных бочках рядком сидело старичьё — продувало свои пустые головы и разминало языки.

Уж что-что, а говорить деды любили. Они что-то там или видели, или слышали, и в охотку перетирали байки между собой.

— Это Джей, — сказал один старик остальным, показывая на меня, и все важно закивали. Мы столпились у бочек, забыв, что волкам, пусть даже ненастоящим, необходимо дать по ебалу, а не стоять с ними в куче рядом со старичьём.

Шкетярам вообще сам босс велел прилипнуть ухом к любому базару — дружки-приятели стариковский чёс выслушали и быстро разнесли по форту, что деды мне прилепили кличку. Мы потом судачили, сидя вечером на тех же бочках, — они меня Джеем обозвали или похвалили, но шкеты долго одну тему трепать не умеют, это скучно, так что на следующий день мы важно рассуждали о преимуществах дрына над доской.

Джей, как вы понимаете, в итоге так со мной и остался — всяко лучше, чем Жаба. Да и звучит неплохо. Солидно.

А вот кто назвал Каса Касом, я не знал. Он был не наш и вроде как наш, и имя своё приволок с собой уже готовым, словно копчёное мясо. Волчары почему-то звали его Кась, тянули по-змеиному мягко последнюю букву — он и на это отзывался.

Я у него спрашивал — Кас сказал, что его всегда так звали, сколько он себя помнит. Значит, повезло — был он кому-то когда-то нужен.

Не то что мы — сухая поросль, ни себе, ни миру не сдались и за пару сапог.

Скрип-скрип — сказала ночь за окном в ответ на мои мысли. К чёрту. Ещё кружка, ещё фляжка, пусть всё растворяется — так легче.

К концу недели я умудрился свалиться с простудой — сопрел возле костра и вылез в окно проветриться. Точнее, это Кас объяснил, что я простудился, сам-то я думал, что перебрал с бухлом — болел я последний раз, когда будучи совсем маленьким — у меня ещё не было той жёлтой куртки, — провалился под лёд. Мать меня лечила как могла — заворачивала в тряпьё и поила самогонкой. Да так, собственно, лечились все — от последней швали на Выселках до главного свина. По-другому у нас не умели.

— Сэмыча налей, — сказал я. Знобило, в голове стояли муть и звон — меня словно размазало, растянуло по реальности.

— Нехуй, — сказал Кас, потрогал мой лоб — рука у него была ледяная, или мне так почудилось, потому что я весь огнём горел. — Самогоном натрёшься.

— Ты дебил? — уточнил я.

И тут же ответил за него — дебил. Тратить впустую драгоценный самогон мог додуматься исключительно Кас, так что я уговорил полкружки, когда он утащился в город, натянул на себя куртку и задремал.

Утром я не смог встать, захлёбывался кашлем, выворачивая себя наизнанку. Кас ругался — очень зло и очень искренне, — грел на костре воду и заставлял меня пить кипяток. Я обжёг язык и нёбо, выплюнул воду ему в лицо — он утёрся рукавом, сказал мне, что если я хочу сдохнуть, то он мне мешать не станет. И ушёл, чтобы вернуться и снова залить мне в глотку кипяток. Честно, братцы, если бы я был Касом, я бы послал себя на хуй. Кас — не послал.

Он собирал ништяки, а я маялся кашлем и вынужденной беспомощностью. Скисший от болезни и безделья мозг подкидывал мне думки — одна другой краше. Город ведь — настоящий клад, куда до него свалке: тут и запчасти, и барахло — почему их до сих пор не растащили, почему никто не додумался собрать народ и погнать диких. У Каса спрашивать без толку — выдаст он очередную ебанутую байку, а за ней ещё десяток потянется. Мне и без Касовых баек тошно.

Как мне потом рассказал Кас, самогонка и кипяток не помогали — дни слились для меня в один долгий, непрекращающийся глюк. Я почти всё время спал, а когда не спал — смотрел в потолок, и потолок постоянно качался, как натянутый брезент в сильный ветер. Кас приволок матрас, соорудил мне подушку из мешка, набитого тряпьём.

Мы бредили оба. Кас периодически съезжал башней, что-то рассказывал, а я слушал и не понимал — это сон или явь. Потом он опять уходил, а я проваливался в обрывки больной дремоты, и мне в уши, как битум, затекали его слова, которые он говорил то ли вчера, то ли час назад.

— Джей, ни черта у нас не было. Ни времени, ни финансирования.

Я перевернулся набок — нет, это не отголоски, рваные, как тряпки, это Кас вернулся и теперь сидел рядом со мной, на матрасе, притянув колени к груди. Я потрогал его — настоящий.

— Разве мы куда-то торопимся? Я вряд ли смогу идти.

— Что бы мы сделали? Как, блядь? Вакцина испытания провалила дважды. — Он ничего не слышал, пёр по дебрям своей дырявой памяти, не отвлекаясь, а меня трясло. Я схватился за него, как за якорь, и закрыл глаза. Кас говорил и говорил, лил свои слова-битум, но теперь я его не слышал. Лежал, будто обложенный льдом и ватой, и держал Каса за куртку — мне казалось, что если я его отпущу, то провалюсь в липкую, хлопающую, как брезент на ветру, тьму и останусь в ней навсегда.

Страшное это слово — навсегда. Без конца, без начала.

— Джей? — Я барахтаюсь в колодце, на самом дне, и кто-то зовёт меня сверху. А вода похожа на желе, и меня затягивает, и я не могу дышать — вода разъедает глотку. — Джей, ты слышишь меня?!

Я ему не ответил. Язык в моём рту стал сухой щепкой, а сам я влип в слова-битум, и они падали на меня снегом, застывали в ушах, тащили на дно колодца.

— Зубы разожми, или я тебе их выбью на хер, — прошипел Кас, подхватил меня за затылок и прижал к губам край железной кружки. Она тоже была холодная, как его рука, а вода в ней горчила до пены: Кас развёл в воде антибиотик — сложное слово для редкости, за которую любой босс отдал бы половину своего форта.

Не представляю, в каких местах он шарился, чтобы найти лекарства, но ведь нашёл. Мне стало легче, и я успел заметить все синяки, царапины и укусы, которыми Кас был покрыт. Шарфом он не заматывался, и следы зубов, чёткие, с багровым донышком, отпечатались на его шрамах, таких же безобразных.

— Должен буду, — сказал я ему. Кас потянулся проверить, но я перехватил его руку и держал чуть дольше, чем следовало, рассматривая. От плеча до запястья на ней был свежий шрам, наскоро смётанный чёрной ниткой. Я будто наяву увидел, как Кас сидит и протыкает мясо иглой, вымочив её в самогоне, и тянется нитка — чёрная.

На ней не видно крови.

— Откуда?

— Оттуда. Не лапай, шов разойдётся. Жрать хочешь?

Я хотел — лопал всё, что видел, забыв о Касе. А он скромно о себе не напоминал, сидел, вяло перелистывая страницы горелой книги, но смотрел не на буквы, а сквозь них, и глаза у него были пустые, тёмные, как провалы в черепе.

Мёртвые смотрят лишь в вечность.

А вечность — это почти так же страшно, как и навсегда.

Откуда у меня эти мысли?..

Запасы жратвы кончились внезапно — никто из нас не планировал торчать за болотом долго, а те крохи, которые мы выгребли у волков, были на один зуб. От меня толку не было, я лежал на своём матрасе, грея бока у костра — Кас не пускал меня даже к окну, пытался всё разгрести сам, хрен знает где раздобыл пучок крыс. Не ржите, я другое сравнение подобрать не могу — он их притащил за хвосты, как редиску за ботву. На ожидаемый вопрос ответил, что отобрал у диких. Смеяться я не мог — каждый раз срывался в кашель, ожидая, что горлом полезут внутренности, но спокойно смотреть на этих крыс не получалось.

Всё добытое мясо досталось мне, Кас только хвосты обрубил и смаковал косточки, перекатывая их языком, как конфеты — припизднутый он был, вы же в курсе.

Каждый день он разводил мне в воде ебучий горький порошок, выхаживал, как мать родная, а я не знал, как помочь ему — свалки в мозгах меня разгребать не учили, — и плыл по течению, надеясь, что оно прибьёт меня хоть куда-нибудь.

А пока я валялся, у меня находились минутки на подумать. Вот я валялся и размышлял.

Я ничего не знал об этом мире, и никто не мог мне о нём рассказать. Каким мир когда-то был и каким он станет уже без меня. Что случилось на самом деле давным-давно, потому что верить Касу нельзя, рассказывает он красиво, ладно, но это всё лишь его воображение — не могло так быть на самом деле. Но я ведь сам видел застывшую жизнь, тарелки, кружку на столе — человек не собирался умирать. Планировал, наверное, как Кас — починить свой квадрик, сходить за жратвой, сделать вылазку. И откинулся в кресле — все его планы вместе с ним и полетели.

И о Касе я думал. Приходилось до крови разгрызать щёку изнутри, чтобы опадал стояк, а Кас опять завернулся в свой кокон. Вроде бы яснее говорить уже некуда, но он прикидывался ветошью и молчал. Вытирал мне лицо влажной тряпкой, трогал пальцами лоб и внимательно разглядывал — взгляд у него был печальный, извиняющийся, как будто он был виноват в моей болезни. А я уже чувствовал себя прекрасно и валялся больше по привычке, так что когда Кас склонился надо мной, щекотно мазнули по щеке косички, я наше положение поменял, он даже пикнуть не успел. Теперь Кас был внизу, а я нависал над ним, разглядывая его лицо жадно, как он свою бабу на картинке.

— Ты долго меня динамить собираешься, как девочка-целочка?

Я его вжал в матрас, прихватил немного шею, чтоб не трепыхался. А Кас и не собирался — лежал себе, и под шрамами рвано билась жилка, долбала мне по пальцам.

— Джей, я за такой зашквар могу тебя прямо здесь прирезать, и каждый свиноёб мне скажет, что я прав.

Голос у него был страшный, я знал, что ему ничего не стоит меня прирезать. Как Шмеля тогда.

Только угроз его не боялся.

— Может, и прав, но ты сам на этот зашквар согласился. Отвечать будешь за слова?

Кас ничего не сказал, посмотрел — наизнанку вывернул, перебрал все мысли и засунул обратно как придётся. Я и не знал, что он так смотреть может.

— Кас, я ёбнусь скоро, понимаешь? — зашептал я, шаря руками у него под курткой. Там была гладкая кожа с буграми шрамов — их, оказывается, было больше, чем я мог представить. — Придумай уже что-нибудь.

Я считал — он мне уступает потому, что я его достал, и когда с его живота опустил ладонь ниже, то сообразил — нет, не поэтому, Кас меня хотел не меньше — я влез к нему в самое сокровенное, под кожу, в каждую вену. Его хер оказался в моих пальцах - тёплый и упругий, и я уже было подумал, что он сейчас согласится на всё, и ни хрена не угадал.

— Я тебе сказал уже, придумаю, — Кас меня стряхнул, как сухой лист, встал, поправляя ремень на штанах с десятком карманцев, молча сгрёб барахло, пока я пытался отдышаться, и съебался. На трое суток.

Я чуть не двинулся, представляя, что с ним могло случиться, но Кас вернулся рано утром, принеся с собой запахи промёрзшей улицы и пороха, швырнул мне на живот какой-то тюбик. Я спросонья подскочил, схватился за ружьё — и выдохнул.

Какой же он всё-таки дебил.

— Что это? Зачем?

— Ты трахаться хотел? Вот и думай зачем.

Я открутил крышку — в тюбике была жирная, скользкая дрянь. Пахла она сладко-приторно и тут же отдавала горчиной.

— Да я плюну лучше.

— Вот возьми палку, плюнь на неё и суй себе в жопу сколько угодно, — процедил Кас, бросил револьвер к костру и вышел. Оказывается, пока я болел, он того самого чистого льда натащил полную ванну. В отличие от наших бойцов, Кас к чистоте относился с болезненным вниманием, как кошка, и я его не слишком-то в этом вопросе понимал.

Но то я, а то Кас.

— То есть с этой хернёй ты трахаться согласен?

— Иди вымойся, ты грязный как чёрт, — брезгливо сказал Кас, не отвечая на вопрос. Он-то был уже чистенький, скрипел, как кожа неношеных ботинок — и сушил у костра мокрые шмотки, которые разложил на своей лежанке, чтобы снова не запачкать.

Видеть Каса без одежды было... неудобно. Мы давно привыкли, что барахло — это статус, этакая тряпичная броня, без которой боец не боец. Одевались, конечно, по положению, но так, чтоб было практично и удобно — понты это к свиньям с кожанками и Касу с шарфом. Свиньи вообще безрукавки таскали только ради портаков — у них там была целая система: ленточка — порось, две — почти целый свин, черепушка — звеньевой. Чёрт ногу сломит.

Без одежды ты как улитка, склизкая мякоть, которую вытряхнули из панциря, и тебя любой может раздавить. Наверное, Кас так себя и ощущал — беззащитной мякотью, исполосованной шрамами, и я его мог пальцем размазать. И я себя чувствовал так же, когда смывал грязь и пот холодной водой — в консервной банке была разбухшая мыльная стружка, и я её всю на себя извёл, пока не стал скрипеть, как Кас.

— Теперь? — спросил я, закинув свои вещи на его лежанку. Кас ещё не оделся, и мы оба были улитками без панцирей, мясом в рваной ране — бери и дави.

— Теперь сойдёт, — он прикрыл глаза, свою травку жухлую. — Иди сюда.

Голова у меня отключилась почти сразу, когда я понял, что Кас не против. Я его трогал, мял — он был белый, как осколок чашки, и выделялась на руке чёрная нитка. У меня кололо пальцы и тянуло в паху, до боли сводило мышцы — а Кас сидел на мне верхом и убирал руку, чтобы я не задел рану. Он вообще как-то осторожно ко мне притрагивался, словно я был тлеющим поленом и он боялся обжечься.

Странно всё между нами выходило. Я целоваться не умел, а Касу, кажется, не нравилось, когда к нему лезли слишком близко, но тут уже не получалось иначе. Я посрывал нитки с его кос, расплёл. Волосы у Каса были мягонькие, а губы жёсткие и колючие от высохшей кожицы, и я их изгрыз, как сухарь — так вышло.

— Джей, я у тебя одно попрошу — не дури. Это не как с бабой, — попросил Кас, слизнув с подбородка кровь, и я себя потерял окончательно.

Я с ним намучился, как с тачкой-развалюхой, никак не мог вставить — он, заебавшись, завёл руку за спину и прижал пальцами мой член, чтобы не соскальзывало. В башку ударило, как тяжеленной чушкой, когда он меня коснулся, я схватил его за плечо и потянул вниз. Горячо стало, как будто засунул хер в кипяток; а Кас снаружи был сухой и весь пылал, как при лихорадке, цеплялся за меня руками, оставлял багровые следы на спине.

Я ведь тогда в башне думал — и нужный вывод так и не сделал: Кас мне не въебал, не стал трепыхаться, и я его насадил на член до конца — надоело ждать, пока он там решится. У него сердце сразу же застучало, выламывая рёбра, и он укусил меня за плечо до крови, прорвав кожу резцами.

Прав он был — это не как с бабой. Сжимало до миллионов несуществующих Солнц в глазах, и Кас тяжело дышал сквозь зубы. Наверное, я делал ему больно, но он сам подписался на ситуёвину — и я его двигал вверх-вниз, как девчонку, пока ему не надоело.

Он меня оттолкнул, сполз с члена и упал спиной на матрас — рёбра ходили ходуном. Это Кас херню замыслил, потому что я отпускать его не собирался, схватил под колено и подтащил к себе, стараясь не смотреть ему в пах — свыкнуться не получалось, пусть и зашли мы дальше некуда.

Я его трахал, наверное, вечность. Кас сжимал мои бока коленями, отпихивал, когда я опять лез к его губам, и в нём было по-прежнему горячо, тесно и гладко — я сгрёб его за волосы на затылке, притянул ближе, вжав лицом в свою шею, и чужое дыхание жгло кожу, как раскалённый прут, и об одном думал — что это не как с бабой и мне не надо будет вытаскивать член. Кас тоже это понял, слабо выдохнул — я зажал ему рот ладонью и последние три толчка сделал из последних сил, столкнув его с матраса — он глухо ударился затылком о пол, запрокинул голову.

Я ёбнусь, если кончу. И если не кончу, тоже ёбнусь.

Получалось, что ёбнусь в любом случае, и как только я перестал об этом думать, жар мгновенным взрывом распространился от низа живота по всему телу, ударил в голову. Я стал Солнцем и горел, пульсировал, а между нами было липко и влажно — Кас кончил сразу после меня и весь обмяк, растёкся, прилипнув щекой к ледяному полу.

— Долбоёб, — хрипло сказал он спустя ещё одну вечность.

— Кто?

— Ты. — Кас перевернулся набок, провёл ладонью по лицу. — И я. Платок дай.

Я протянул ему обрывок материи и смотрел, не отрываясь, как Кас стирает сперму с белой кожи, натягивает непросохшую влажную одежду и отводит от меня взгляд.

Колени саднили, в голове звенела приятная пустота, и я стал битумом Касовых слов, расползаясь по хатке, потеряв очертания и твёрдость.

А он подстелил под задницу куртку, сел, как-то неловко подворачивая ногу, и я начал наконец думать головой, а не членом, Кас был заёбанный, взъерошенный, будто его трепали рейдом — и это сделал я один.

— Не жалеешь?

— Не знаю, — сказал Кас, помолчав.

— Если бы у тебя была возможность всё по-другому сделать, ты бы сделал?

— Нет. Это было моё решение, а я решения не меняю.

Он, наверное, думал, что я эти свои мыслишки выпущу из башки на свободу, и мы дружно забудем о произошедшем — повесим на рот замок, глаза зашьём, вроде как не было ничего. Дурак.

А я думал, выебу его и успокоюсь, но ни хрена. Я к Касу прилип как вторая кожа и начинал раздражаться, когда терял его из поля зрения. Он, может, потом бы допёр, что у нас тут вышло, но пока не догадывался, какую херню породил, согласившись.

Теперь всё. Теперь уже точно всё.

И я будто с ума сошёл. В клане было полно отличных девчонок, но меня заклинило на этом ненормальном. Я поймал от Каса зависимость, как от варева на Выселке, и не хотел делить его даже с матрасом, привык засыпать, уткнувшись носом в его волосы — они странно пахли, горечью, приторной сладостью, солярой и дымом.

Не понимаю, что я в нём нашёл.

Когда Кас лежал на матрасе, уткнувшись в книжку, я перебирал его косички — забавно они смотрелись: чёрные как уголь и на концах красный огонь — или солнечная кровь. Таких ни у кого не было.

Может, на них я и залип? Не знаю.

Иногда я просил его почитать вслух, и Кас читал мне про какие-то корабли, которые летали в небо, за облака и выше. Я спросил — зачем. Кас долго пытался объяснить, но ответить так и не смог. Сказал, что когда-нибудь эти корабли отправились бы к чужому Солнцу. Лет через триста.

Люди раньше занимались бесполезной хуйнёй и мечтали о сущей ерунде. Разве здесь мало места и наше Солнце плохо светит?

Да кто ж теперь скажет.

— Может, тут останемся? — предложил ему я как-то. — Сами себе боссы, что хотим, то и проворачиваем.

Это я не потому сказал, что мне нравилась свобода, на свободу мне было, в принципе, наплевать — я сказал потому, что в городе никто не подслушивал под дверью и не заглядывал в щели, и я Каса мог трогать в любое время и даже мог надеяться на ещё один кусок его тела.

— Зиму не переживём. Жратвы нет, а постоянно отбирать крыс у диких не выйдет. Рано или поздно им это надоест. И мы им надоедим... И ещё... — он запнулся, продолжать не стал. — Чиним машину и возвращаемся. Не хуй здесь делать.

Знал он что-то или попросту догадывался — в куче фактов уже и не отроешь.

Как выяснилось, не одни волчары решили, что мы тут хлебосольные хозяева и каждого заглянувшего на огонёк встречаем с поклонами и игрой на ложках, но это случилось позже, потому обо всём расскажу по порядку.

Пока Кас возился с тачкой, я собирал по его заказам всякий мусор, такой, который в самый неурожайный год не найдёшь, как пристроить к делу, но Касу он был нужен — что прямо кровь из носу. Сам он на промысел не вышел, нюх на ништяки у меня был в общем и целом всё же лучше — Касу в городе везло только поначалу, а после генератора выкатилась на небосклон уже моя звезда, засияла, заискрила.

Сегодня тепло было, почти жарко, снег таял, сползал, как обгоревшая кожа, и от площади уже начинало пованивать — с ветром приносило сладковатый, тошнотный запашок. На капоте стоящего поперёк дороги квадрика грелся на солнце дикий, и настроение у нас двоих было такое праздничное, такое беззаботное, что мы старательно друг друга игнорировали.

В момент, когда за домами резко взвизгнули шины, я пытался отрезать ножом кусок плотной резины. Дикий следил за мной с ленивым интересом, почёсывал под тряпками грудь — но честно соблюдал нейтралитет, который мы на радостях установили.

Появилась, полыхнула надежда, что это вернулась Тама, мне было, что ей предъявить, но Кас сказал правильно — никто за судьбой волчьего рейда не потащится. А Тама хоть и бешеная, но не дура. Не полезет одна.

Я убрал нож, забросил за спину рюкзак — уже другой, который я состряпал из четырёх волчьих, — и осторожно выглянул из-за угла дома. Верно, не Тама — примерно полтора патруля на трёх тачках. Не наши — чужаки. Под нашими я подразумевал и волков, и свиней. Они паскуды знатные, породистые, но всё же наши — мы с ними не один год проволандались бок о бок.

Эти же — хер знает кто, хер знает откуда.

Но одеты они были хорошо, и квадрики у них были — не то что наши: ни ржавчины, ни хуя, хоть и заляпанные снегом и грязью. Настоящие тачки из старого мира, почти такие же, как тот монстр, на котором мы собирались укатить из-за болота с горой ништяков.

Из головного квадрика вывалились двое — чуть ли не босс по виду и боец при нём. Молодой совсем, однако не чета Ужику, сразу видно — толковый, пушку держит уважительно, со сноровкой.

Эх, Ужик, Ужик, надеюсь, в главном форте тебе повезёт больше, чем здесь.

Я успел затариться под бетонную плиту — ободрал руки, порвал штанину, но залез — хорошо помнил, чем едва не закончилась встреча с волчарами. Затарился очень вовремя — чужаки подошли к месту, где я кромсал резину, встали близко-близко — мне были видны их ноги в берцах, совсем новых, с чёрными гладкими шнурками.

— Паром через сутки подойдёт. Успеем? — уточнил боец.

— Здесь только локатор проверить. С четвёртого объекта приезжали, как бы не залезли куда не надо.

— Так мутанты же должны были тормознуть. Чуете, как мертвечиной прёт?

Не знаю, как они — а я чуял, будто лежал носом в бойне.

— Пойдём, Данилка, посмотрим, — предложил сивый, — как отдел «Дельта» постарался.

Все эти слова я пропустил мимо ушей — сто раз слышал их от Каса, и пользы мне от них не было никакой. Я о другом думал, о том, что сыпалось мне на голову, как булыжники. Не надо быть боссом, чтобы понять, откуда заявились к нам дорогие гости. Я уцепился за паром. На земле он не нужен, он нужен, чтобы переправляться через реку. А за рекой у нас...

Всё мы прекрасно поняли, правда?

И самая херня, братцы, вышла в том, что Кас был заречником. Помните, я говорил, что у него ни портачек, ни колец с порезами не было? Помните? Ну так вот, у Каса имелась своя метка — косички. Потому что у заречников у каждого на башке эти ебучие косички были.

Теперь уже не отгородиться, не отмахнуться.

И если у Каса косы были красно-чёрные, то у главного их мудилы — белые, как первый снежок, ещё не пропитавшийся грязью, с синевой на концах. Красиво выглядело — как пёрышки.

Боец был размалёван без претензий — бесцветные патлы макал в зелёнку.

Раскинувшаяся на капоте тварь вдруг скатилась на землю, подскочила к боссу и обняла его под колено — доверчиво, как ребёнок, прижалась щекой. Сивый брезгливо отпихнул её ногой, наклонился и тщательно вытер носок ботинка тряпкой.

— Да-а-а, наворотили дел, до сих пор удивляюсь, — задумчиво сказал он. — Слишком много надежд на них возлагали.

— Каких надежд? — с готовностью спросил боец. — На кого?

Сивый неопределённо помахал рукой.

— На отдел «Гамма», Данилка. Касьянов, конечно, был талантливым учёным, но слишком в себя поверил.

Если бы я уже не лежал, то точно лёг — прямо там, где стоял. Касьянов. Кась. Кас. Это что же, его настоящее имя?

— По сторонам смотри, — сивый слова цедил, как воду, перекатывал во рту и выплёвывал — хороший совет он дал, потому что я за ними шёл, стараясь не отставать.

Не поверите — они с Касом пиздец как были похожи. Движениями, словами — хотя на рожу разные. Даже косы у них были заплетены одинаково и перевязаны нитками.

Я хотел бы ошибиться, снова бредить и пить горькую воду, но это было невозможно. Тут не могло быть ошибки. И я уже был здоров.

С площади заречники перебрались к рельсам, где ржавыми мятыми цепями протянулись вагоны, что-то высматривали, переговариваясь вполголоса — как я ни напрягал слух, так и не разобрал, о чём они там болтали. За ними на карачках ползал дикий — тот, который сначала грелся на квадрике, а потом получил с ноги в лицо. За что получил, ни он не понял, ни я — как-то бестолково это выглядело. Логично, правильно, но бестолково.

Такая вот неувязка.

Тварь тащила железку — тяжёлый железный штырь, ребристый, коричнево-ржавый. Дикие часто что-нибудь с собой таскали: кости, банки, куски бетона. Как я понимаю, для того, чтобы вломить ближнему своему — или тому, кто их надежд не оправдал.

Сивый, в отличие от Каса, — не оправдал. Потому что поступил совсем по-сучьи. Кас бы так не сделал — я уверен.

Когда босс отвернулся, тварь вскарабкалась к рельсам, покрутила головой и размахнулась, зажав в руке штырь, словно копьё. Боец предостерегающе вскрикнул — сивый мудень успел развернуться, удивлённо вскинул брови, совсем как Кас — брошенная арматура пробила ему грудь навылет, показалась из спины, блестящая от крови.

Не уходят из мёртвого города, не уходят. И ты, чужой босс, не уйдёшь.

Заречник сделал пару шагов, покачнулся. Я ждал, что он вот-вот упадёт, осядет грудой мяса на гравий, запачкает свои пёрышки в холодной грязи, но он схватил штырь рукой у самой груди и вырвал его — как занозу. Как, блядь, обычную занозу. И выбросил.

Зазвенело железо. Штырь покатился по насыпи, дзынькнул об искрошенный пень бетонного столба.

Куртка у заречного муденя была чёрная, как нитка на руке Каса. Не разглядеть на ней крови. На железе можно — на куртке нельзя.

— Данилка...

Боец весь вытянулся стрункой, словно к нему спустился сам главный босс и пообещал ему место рядом с собой. Он на сивого смотрел с таким обожанием и восхищением, что мне стало не по себе.

— Бинт.

Боец спохватился, поспешно вытащил из рюкзака пакет, надорвал коричневую бумагу и буквально втиснул в руки своему боссу комок белой, плотно скрученной марли. Заречник прижал марлю к сквозной ране, и на белом, расползаясь во все стороны, появилось пятно — алое, мокрое.

Солнечная кровь — тянущаяся через небо.

Босс посмотрел на тварь, на арматуру, измазанную в его крови, прищурил глаза — не то от боли, не то от ярости, а я в них ничего не видел — пустота. Как у черепа. Как у Каса, когда он таращился в горелую книгу.

Дикий на насыпи сжался в комок, закрывая голову руками — наверное, что-то видел, что-то знал, как наше старичьё.

— Устрани. Представляет опасность.

Боец гаркнул «есть» и выстрелил твари в лоб — ей размозжило кисти, разнесло голову, и по гравию протянулись дорожки серой комковатой, вперемешку с кровью, слизи.

Мне, признаться, было крайне гадко, словно я попал в самый дурной сон и не мог проснуться. Заречники что-то поковыряли за вагонами, потом погрузились в тачки и уехали, а я ещё долго стоял над трупом дикого и не понимал, на хуя.

Кас, выходит, такой же, как и они?

Лучше бы мне выстрелили в башку, и мои мозги поползли бы дорожками по синей щебёнке. Получалась, ребята, абсолютная хуйня.

До нашей хатки я не бежал — летел. Кас сидел у костра и обломком железной расчёски распутывал волосы.

— Кас... — задушенно сказал я с порога.

— Чего?

Такое начало разговора было уже традицией. Когда я звал его по имени, он всегда отзывался этим своим «чего», чуть протяжно, чуть хрипло, будто у него болело горло.

— Касьянов — это ты?

Кас поскрёб расчёской щёку — я его видел всякого, для меня даже та мякоть под одеждой больше не была тайной.

— Ты где такое раскопал?

— Родичей твоих встретил, и они мне шепнули на ухо кое-что.

Он повернулся — на коже остался красный опухший от острых зубцов след.

— Заречников. Не спиздели волки, понимаешь, Кас, блядь? Ты ведь знаешь этого вашего сивого? Прикинь, ему в грудак сейчас воткнули железный штырь. И что ты думаешь, а?

— Что?

— Он его выдернул и пошёл дальше, хотя должен был откинуть копыта на месте. А твой ебучий шарф? Ты ведь его не только для понта носишь, потому что бойцы спросят — какого хуя, не живут с такими ранами. Если я тебе башку разнесу, ты тоже встанешь и попрёшься собирать ништяки? А, Кас?

Я навёл на него ружьё. Нет, не выстрелил бы, мне было жалко его голову — мою голову, — но, держа его на мушке, чувствовал, что ситуация под контролем, точнее, мне хотелось думать, что она под контролем, хотя я ни черта сейчас не контролировал.

— Не уверен, — сказал он и поднялся, бросив расчёску под ноги.

— То есть ты мне врал всё это время? — Кас смотрел на меня не мигая. Травка жухлая под красным снегом. — Почему?

— А тебе оно надо? — глухо спросил он.

Это уже было. Когда-то давно, в другой вселенной, это уже случалось.

— Надо. — Я повёл стволом ружья, и он послушно сел. — Давай, Кас, рассказывай. И мы тогда проверять не будем, можешь ли ты гулять без головы.

Кас говорил долго. Я половины не догонял, вторая половина казалась пиздежом ещё бо́льшим, чем все его истории, и между этими половинами была тонкая прослойка, из которой я отдельных слов и нахватал, чтобы разобраться.

Вышло так, что люди зажрались. Надоело им сидеть в раю, жрать мёд и строить корабли, которые полетят когда-нибудь к миллионам Солнц. Полезли они в форт к главному боссу и сказали ему — мы сами будем рулить, сами создадим мор и язвы, сами погрузим свой мир во тьму, потому что можем и ты нам не указ. И босс им ответил — хуй с вами, делайте, что хотите. Они и сделали — потому что могли.

Кас что-то там трепал про экономику, про вероятного противника, про отделы, которые тоже приходили к боссу со своими предъявами. Мы венец творения, сказали они, мы рай разобрали на песчинки, на эти мелкие хуёвины, из которых и Солнце, и Кас, и я с Резиком сделаны, и знаем, как он устроен.

Что им ответил босс, я понимал и так. Тут я главный, а вы подо мной ходите. За каждый базар надо отвечать, а за дела тем более, а вы нахуевертили так, что надежда ваша, отдел «Гамма» или как его там, не поможет. И я не стану.

И всё.

Босс всегда знает, как лучше, даже если он мудила, как Резик, и когда его авторитет ставят под сомнение, он всем недовольным затыкает рты, чтобы не пиздели попусту. Он и заткнул.

Много лет назад, какой-то весной мир был ещё жив.

Много лет назад, какой-то осенью он уже умер.

— А ты какое отношение к этому имеешь, Кас?

— Я... мы должны были всё исправить.

И это тоже было. Болталось куском лихорадочного бреда где-то на границе сознания, но я считал, что мне это приснилось. Я вообще долгое время не был уверен, что всё, мною слышанное, мне не показалось.

— Они могли вернуть всё как было. — Кас курил одну за одной, кашлял от горького дыма, а я уцепился за то, что он сказал «они». Провёл черту, отделяя себя от мертвечины за рекой. — Но подумали, что обойдётся. Давно это было, Джей, слишком давно для тебя. А потом...

А потом я осознал, что по миру моему пошла трещина, как по старой стене, и он рухнул — с пылью и осколками. Кас был старше, чем папаша Бена, старше дедов, которые дали мне имя. Он ходил к главному боссу и говорил ему, что разобрал свой рай на песчинки и подчиняться ему отказывается, потому что срубил древо познания.

Кас, Кас, блядь. Хотел он всё исправить, да не смог.

Он помнил этот мир живым. Я видел его только мёртвым. Я не помнил, что я всё ещё жив. Кас забыл, что когда-то уже умер. Мы друг друга стоили.

— А потом... не помню я, Джей. Тебе же Жирный говорил, что у меня мусор в голове? Ненамного ошибся. Там одни куски, всё перепутано, я помню, как мыл руки под краном, но забыл, когда это было. Вчера или до того, как всё покатилось в ебень. Я видел, как было раньше, но не уверен, что это было на самом деле.

— Кас, так ты правда... — я не мог сказать это вслух, будто в рот забили кирпич, выломав все зубы.

— Умер? — Кас неуверенно потрогал себя за лицо — как проверял. — Не знаю, Джей. Наверное... Я не помню, блядь! Может быть... — он с одного на другое переключался без пауз. — Мы, когда поняли, что всё по пизде пошло, вкололи себе вакцину. Думали, что поможет, а исправить уже ничего было нельзя. Поздно. Не бог, не бог, как ты думаешь, всё тут раздолбал, а мы. То есть они... Люди, ты понимаешь меня?

Я его ни хера не понимал.

Я одно понимал, что уёбки за рекой пытались спасти мир, как умели. Хуёво умели, но пытались. А потом сдохли, потому что у главного босса закончилось терпение, переполнилась его чаша.

Как там было в книжке, которую мы сожгли, — мёртвые воскреснут нетленными. Кас ведь мог бы и дальше сидеть в куске рая, где всё осталось, как в старом мире, с водичкой этой тёплой, с нормальной жратвой, среди таких же сумасшедших, и наблюдать за нашей вознёй, как главный босс из своего форта. И не стал.

— Не подходи! — крикнул я и попятился к двери, когда он сделал ко мне шаг, затем другой. Кас замер на месте, а я вылетел в подъезд, скатился по лестнице и долго стоял, прижавшись к стене дома. Стена была ледяная, изъеденная рытвинами.

Очередной конец мира. На этот раз персональный — исключительно мой.

Кас — большее чудовище, чем все обитатели города. Живой мертвец. Зомби. То самое, о чём рассказывали у костра шкеты и о чём шептали в жральнях бойцы.

Я втрескался, как салага, в дохлую тварь.

Эй, босс, если ты там меня слышишь. Я к тебе не лез и жизни не учил, я не разбирал данный тобою рай на песчинки. Зачем ты так со мной?

Он, конечно же, промолчал.

Я шатался по городу до темноты, и дикие ходили за мной, будто я тащил их на верёвке. Их становилось всё больше с каждым поворотом, с каждой пройденной улицей. Я не оборачивался — за спиной шелестело, чавкало и вздыхало. Они могли броситься на меня в любой момент, я это краем сознания понимал, но все думки были о Касе. Заречник.

Живой.

Мёртвый.

Трудно в такое поверить, вы бы вот смогли? Нет? И я не поверил — пока не увидел всё своими глазами. И куда теперь девать это знание, не понимал. Потому что Кас мне был нужен любой — это варево из костей и мяса, — и я в то же время его боялся, потому что мёртвые не могут разговаривать.

Они лежат и ждут, когда их прикопают, и ползут мухи по их высохшим глазам.

А вот не похуй ли? Мир тоже умер, так что мы вроде в одинаковом положении.

Мне даже проще — я ведь живой. Кажется.

К ночи пошёл мелкий снежок, сухой, как крупа, шуршал, стучал по куртке, собирался в углублениях на рюкзаке — а я заблудился в темноте, долго петлял по улицам, пару раз выходил к площади, где на небе чернел силуэт плешивого мужика с поднятой рукой, и снова разворачивался, брёл почти на ощупь, пока не споткнулся о кучу мусора — главный ориентир.

Возвращаться обратно было страшно. Я знал, что Кас ничего мне не сделает, и стоял у подъезда, ждал знамения — но лишь белела в разрывах туч луна, рябая, словно посечённое стекло. Почти как солнце.

И сыпала холодная крупа, таяла на лице, и на губах появилась горечь.

Костёр не горел, и наше окно было одним из сотен одинаковых чёрных дыр, пробивших бетонное тело дома. Я поднимался по лестнице, как в форт главного босса, чтобы держать перед ним ответ, и всё думал, что я Касу скажу и будет ли он меня слушать, сто вариантов перебрал — и во всех проебался.

Каса нашёл в углу хатки — он был облит лунным светом, как извёсткой, и грыз пальцы. Я оттащил его руки ото рта — они были ледяные-ледяные и пахли солёным металлом.

— Кас, с тобой всё нормально?

Он кивнул — я это определил по шороху косичек.

— Огонь зажечь?

Кас снова кивнул.

Пальцы у него были измочалены, у него этими пальцами вряд ли бы получилось удержать даже сигарету. И пусть меня не учили разгребать свалки в голове, но я мог быть его руками — развёл костёр, свинтил крышку с фляги и дал ему глотнуть самогона. Кас сначала шарахнулся, словно я пнул его, как сивый мудень бедолагу-дикого, но потом взял фляжку запястьями, подтащил к губам — неловко, рвано.

— Уходил бы ты. Знаешь ведь теперь...

— Кас. — Он посмотрел на меня, как издыхающая собака — такие же глаза у него были. — Мне до пизды, кем ты там был, веришь, нет? Хоть дохлый, хоть трижды живой, хоть та ебанина прозрачная с болот. Думаешь, отвяжешься от меня? Ни хуя. Покажи, что ты там наделал.

Я забрал у него фляжку, и Кас медленно перевернул руки ладонями вверх. Яркое пламя окатило их оранжевым; и кровь была чёрной — как нитка.

И он ведь так и сидел бы и кусал пальцы, пока не показались бы из-под мяса белые косточки — вовремя. Я вернулся вовремя.

— Исправить он собирался... — Я вытряхнул из рюкзака комок чистой ткани, промыл раны самогоном и замотал Касу сначала одну кисть, потом другую — он доверчиво протягивал мне руки и тихо шипел, когда я затягивал узлы. — Что бы ты тут исправил, если с собой ничего сделать не можешь?

— А ты за мной вернулся? — спросил Кас, всё ещё держа перед собой забинтованные ладони. — Или просто?

— Не за тобой, а к тебе.