Персонажи взяты из всё того же моего романа «Розберг». И, да, на этот раз отрывок является абсолютно каноничным.

— Ты же не злишься, да?

Мягко сказано. Очень и очень мягко.

Ненависть так и бурлит диким потоком в венах, норовя захватить рассудок. Норовя взять под контроль тело и пришибить эту девушку, как муху.

Гортань чуть ли не издаëт рычания от злости, но Лопáй не подчиняется примитивным инстинктам.

— Я не разочаровала тебя?

О-о-о, ещё как! Так, что было бы здорово ладони её забить гвоздями. Хруст костей будет усладой для ушей, слëзы, всхлипы и сопли — невероятным зрелищем, а забитые гвоздями руки — трофеем на стене.

И Лопай будет смеяться и заливаться смехом, как безумец, как сумасшедший, как ненормальный. Но смех прекратится, на глазах выступят слëзы, и хохот станет безудержным плачем скорби, потому что порыв ярости охватил его разум.

Но этого не произошло и не будет происходить, пусть и дрожит тело от ненависти, что стучит по вискам, что мутнит взгляд узких карих глаз и размывает границы какой-либо морали. Тело трещит по швам, распадается на нитки и обрывки кожных тканей.

И никто, кроме Лопайя, не возьмëт в руки нитку с иголкой, чтобы сшить всё по частям вновь.

Поэтому терпит, проглатывает желчь раздражения и злобы, что делает горло сухим и больным.

— Ты всё ещё любишь меня?

Безумно.

Так сильно, что боится отпускать. Так сильно, что боится, что кто-то ранит еë. Так сильно, что готов умереть. Так сильно, что готов разорвать в клочья всех, кто отнимет её.

Так сильно, что боится ранить в очередном порыве ярости.

— Пай? — тихо спрашивает Вáйна дрожащим голосом, что трескается всё больше и больше с каждым произнесённым словом. — Если… — она сглатывает и прочищает горло, — если ты сердишься, то так и скажи… Я пойму.

Лопай вздыхает. Никогда разговор не был таким тяжёлым прежде. Наверное, это самое сложное для него. Невероятно сложное.

Не сорваться, не накинуться, не убить.

— Нет, — «Лжец! Лжец! Лжец!» — кричат его разум, сердце и рассудок, — не сержусь.

Ложь, кислая, шипучая, едкая и отвратная, оседает на языке. Зубы скрипят друг о друга от боли. Дëсны молят о пощаде, лишь бы желчь этого жалкого вранья ушла.

Узкие карие глаза щиплет от непрошеных слëз. Пелена застилает всё, но Лопай морщится, смахивая влагу пальцами.

Во рту пересыхает. Пойти, что ль, выпить воды? Но станет ли от этого легче? Ничуть. Совсем не лучше будет.

Боль всё так же будет свербеть в груди, пока не наступит желанный в данный момент сердечный приступ. Это было бы так просто. Все проблемы бы были решены: Не пришлось бы лгать. Не пришлось бы сдерживаться.

Разве это не прекрасно?

Но нет: смерть — это слишком легко. Жизнь любит помучить людей. А Бог обожает наблюдать за страданиями. Садисты те ещё, что тут думать? Они, если захотят, ещё препятствий наставят на и так ухабистой дороге жизни, покрытой ямами и обочинами. И, запинаясь об это препятствие, есть большая вероятность того, что не встанешь.

«И дело здесь совсем не в смерти», — думает Лопай, глядя на ночное небо.

Оно усеяно звëздами. Облака хоть раз в жизни не закрывают их, а дают полюбоваться ими, разглядеть все точки, рассмотреть все созвездия. Только спокойней не становится. Наверное, было бы лучше, если бы всё на этот раз затмило облаками. Тогда момент не был бы каким-то особенным, что разрывал бы на части, как сейчас.

Возможно, если бы всё было, как обычно…

Но жизнь и Бог… они смотрят на этот вопрос под другим углом. Им нравится подобное помутнение рассудка. Их любимый троп в этой книге с нескончаемыми страницами сюжета.

Но только сейчас, в первый раз судьба преподносит такой сюрприз в лице девушки и её признания. Сложно.

Очень и очень сложно простить её, убийцу, простить воровку, простить её враньё, простить её невнимательность.

Простить ту, кто виноват в смерти его родителей.

И любить.

Как прежде. До признания.

Но в этом и суть, да? В этом вся загвоздка: «Как прежде» — нечто недостижимое и невозможное. Как с этим знанием можно дальше жить? Как, скажите?

Как жить, если один из самых близких людей для Лопайя совершил нечто настолько ужасное, что у него чëрные длинные волосы, заплетëнные в хвостик, встают дыбом, а их отношения стремятся разбиться вдребезги о скалы многолетней скорби и утихшей злобы маленького мальчика. Маленького мальчика, который бил себя по лицу, лишь бы не плакать и не показывать слабость. Лишь бы не разреветься.

Однако именно удерживаемая и никому не рассказываемая боль трансформировалась в ненависть, от которой всё тело сводит судорогой.

— Я не хотела, правда, — бормочет всё так же тихо Вайна. — Я не думала, что так выйдет.

Боже, вгрызться бы ей в грудную клетку и отрывать мясо зубами, с отвращением сплëвывая мерзкую на вкус, прогнившую от грехов кровь. Разорвать девичью грудь, раскроить её, как ткань, добраться до органов, попутно ломая кости, и вырвать бьющееся сердце. И под его постукивание и пульсацию сжать так, чтоб лопнуло, как воздушный шар. И сделать из органа десерт, упиваясь едой, а потом обречëнно биться головой об стол, постанывая.

Или задушить её, вцепляясь когтями в глотку. Уничтожать гортань до тех пор, пока связанная речь не станет хрипами, а изо рта вместо слов не будет вытекать кровь. И янтарные глаза девушки откатятся кверху, будто моля Бога о прекращении этих мучений, который никогда не исполняет просьб своих детей. Потечëт слезинка из глаза, стекая по такому любимому и родному лицу, которое покроется со временем синевой мертвечины.

Или утопить её. Вайна будет задыхаться и пытаться выплыть, но руки её и ноги крепко связаны и прикованы ко дну. Она будет брыкаться, борясь за жизнь, кричать в морскую пену, пока не осознает, что растрачивает на это весь воздух. И в какой-то момент тело её обмякнет, а через годá запутается в водорослях. И каждый день Лопай будет приходить и смотреть на воду, выглядя безумно несчастным.

Или сжечь её, как сгорели его родители из-за её «неаккуратности».

Убить бы её, в общем-то.

Но вместо этого Лопай легонько притрагивается к тонким женским плечам, пальцами надавливая на кожу, но не сильно, не больно. Дрожащими губами Вайна выпускает вздох, такой судорожный и тоскливый, что Лопай невольно задаётся вопросом, как могли его голову посетить такие отвратительные мысли об убийстве этого прелестного создания, которое, по правде говоря, заслуживает лишь счастья.

— Всё нормально, — говорит Лопай вместо тысячи слов ненависти, которые вертятся в его голове, как карусель.

Вайна облокачивается на его плечо. Блондинистые короткие волосы щекочут шею. Лопай кладёт ей руку на колено, и она осторожно касается тонкими маленькими пальчиками белоснежной кожи. Они постукивают по руке, мягко гладят все шершавости, линии и впадины, будто изучая.

Вайна нежная. Как и обычно.

Вайна терпеливая. Как и обычно.

Вайна задумчивая. Как и обычно.

Вайна такая желанная им, как и обычно.

Коснуться бы губ. Хоть чуть-чуть. Хоть на миллисекунду накрыть пухленькие маленькие губы своими.

Что Лопай и делает. Вайна не сопротивляется. Губы легко касаются друг друга — да и только. Страсти и в помине нет: лишь нежность, ласка и взаимная боль.

Господи, как же много они делят боли между собой. И не сосчитать.

Но нынешний разговор соперничает теперь со всеми другими диалогами с твëрдым намерением занять первое место в том, насколько он ужасен и мерзок сегодня.

— Я знаю, когда ты врëшь, — выдыхает разочарованно Вайна.

Она искренняя. Как и обычно.

Тонкими пальчиками Вайна пробегается по его длинным чëрно-смольным волосам. Она накручивает прядки на пальцы, выглядя расстроенной и надувшейся.

Её всё ещё бы неплохо было убить, закопать, сжечь заживо, запереть и пытать до истошных криков в звонком голосе. До слëз в янтарных глазах. До опухшего красного лица. До момента, пока не вырвется злобное и торжественное хихиканье.

До собственных слëз отчаяния, наполненных скорбью.

Скорбью по ней.

Лопай бы её убил, не сдержав он себя, но он бы воспевал её в неумелых песнях после её смерти, как легенду.

Ведь Вайна единственная, кто полюбил монстра.

Монстра, который бил людей, потому что они раздражали своим существованием. Монстра, который душил людей, потому они сводили его с ума вечной болтовнëй. Монстра, который срывал свою ярость увечьями на их телах, потому что они гневали его душу. Монстра, который кричал всегда и постоянно, потому что люди выводили из себя.

Возможно, Вайна тоже монстр.

Возможно, они оба монстры.

В конце концов, не это ли причина, почему они сейчас вместе? Два изгоя. Два чудовища. Два сломанных человека. Двое сумасшедших до чëртиков.

Кто-то определëнно скажет, что это романтично, однако Лопайю это лишь навевало тоску. Неужели во всём королевстве нет ни одного нормального адекватного здорового человека? Почему они все, все люди до единого такие…

Сломленные?

Как будто счастья не существует.

Но разве это не так? Это бред, придуманный мечтателями, которые сами не смогли найти свою радость в жизни. И, если они, те, кто так сильно верил в эту теорию, не смогли заполучить счастья, то как должен был Лопай?

Бред. Сопливо-сладкая брехня из романтических книжек. Не бывает так. Никогда не было и не будет. Потому что люди мрази.

Так же, как и он сам, впрочем.

Страшно думать о том, сколько боли он причинил другим. Сколько те люди плакали? Сколько проклинали его, выкрикивая имя? Сколько пролежали в больнице? Вернулись ли они вообще из неё?

Они вообще остались живы?

Но ещё страшнее думать, что Лопай об этом ни капли сожалеет. Люди любят говорить (к его собственному несчастью и нелюбви к этим бессмысленным, пафосным и помпезным речам), что если человек не испытывает чувства совести, значит, он делает всё правильно.

Теория хорошая, но что если всё это атрофировалось? Границы морали настолько стëрты, что нет совести. Вот просто нет и всё. Годы ненависти и жестокости убили человечность, убили сострадание, убили жалость.

Но какой это тогда человек? Пустая лживая оболочка.

Должно быть, Лопай тоже нелюдь. Потому что совести у него не существует, как выясняется.

А Вайна человек. Она умеет сожалеть.

Значит, монстр всë-таки он, а не оба.

Жалко эту девочку.

Вайна вытаскивает из кармана деревянную изогнутую трубку и голубой порошок. Робко она их протягивает своему возлюбленному, а Лопай молча принимает, роясь в кармане в поисках спички. Огонëк мерцает на конце, чуть подрагивая.

Голубой дым выходит из трубки, когда Лопай закуривает. Он мягко извивается разными формами и спиралями, растворяясь в глубоком ночном небе. На языке и в носу пляшет вкус голубики, пальцы трут деревянную лакированную трубку с вырезанными на ней узорами.

Как можно любить и ненавидеть человека одновременно? Как можно желать ему смерти, зная, что сам же и будешь оплакивать потерю? Как можно желать сбросить любимую девушку со скалы, чтоб она сломала себе позвоночник, чтоб осталась на всю жизнь парализованной либо с костылями, либо в инвалидной коляске, при этом нежно касаясь губ? Как можно желать её слëз и истерик, ночью обнимая это хрупкое тело? Как можно желать криков её и мечтать о такой нежной улыбке, настоящей и искренней?

Возможно, Вайне не стоило рассказывать. И так трудное стало ещё сложнее для Лопайя.

Возможно, было бы лучше, если бы он остался в блаженном неведении. Для всех лучше.

— Я могу уйти, — шепчет, в конце концов, Вайна, порываясь встать и хватаясь пальцами за иссохшую траву.

Лопай ловит её за локоть:

— Останься, — как бы ни было больно, как бы ни горели веки, норовя заснуть и надеясь, что это лишь ещё один из престранных снов. — Дождёмся вместе.

Грустно улыбаясь, Вайна проговаривает, садясь обратно, взглядывая на яркие звëзды и смаргивая пелену с янтарных глаз:

— Возможно, его вообще не будет.

— Посмотрим, — это всё, что говорит Лопай, выдыхая дым.

Голубизна будто заслоняет весь обзор, будто уносит в далëкие дали, в далëкое прошлое, когда маленький мальчик не был обозлëн, когда маленький мальчик был счастливым, а его родители живы.

Как же вина за то, что Лопай не был с ними тогда, пожирала его. Подъедала нервные клетки, смакуя вкус рассудка. Насмехалась над поломанной навсегда судьбой. Заливалась хохотом, пока Лопай сжимал свою глотку, пока бил самого себя по лицу, пока захлëбывался и задыхался в собственных слезах.

Но, оказалось, это не было его виной.

Это было виной Вайны. Вайны, которая прокралась в их дом стащить что-то ценное, а при уходе случайно столкнула свечу со стола.

И всё запылало огнëм и дымом.

Запах гари, как бы Лопай не перебивал его курительными порошками, до сих пор стоит в носу, стоило ему тогда прийти домой утром, а его встретили обугленные доски.

Он даже не помнит дом, как он выглядел тогда, в то время. Он помнит только то, что, возвращаясь домой, его встретили сажа и пепел.

Пусть Вайна подавится этим чëртовым золотом. Задохнётся, гулким звуком грохнувшись о землю. И когда найдут её бездыханное тело, под языком будет лежать жалкая ничего не стоящая монета.

Или пусть золото задавит её своим весом и количеством. Пусть она будет хрипеть, а никто и не подумает прийти спасать жалкую и никчёмную воровку.

Но вместо всего этого Лопай приобнимает свою девушку за плечи, притягивая к себе. Она, как всегда, не противится: ютится под его длинные руки, как птенчик под мамины крылья.

Выпадает снег. Первый в этом году.

Снежинки осторожно и медленно, танцуя и кружа вальс, опускаются на землю. Парочка падает на маленький нос Вайны. Она удивлëнно вздыхает, сведя зрачки прямо на нос.

Вот бы она замëрзла и превратилась в ледышку. Вот бы она утонула под сугробами. Вот бы она заболела, бредя в лихорадке. Вот бы вместо снега шëл град, разбивая ей нос в кровь.

Но вместо этого Лопай пальцем осторожно смахивает с остренького носа снежинки. На лице Вайны невольно проскальзывает улыбка, пускай и грустная. Она греет, хотя нет ни одного касания.

«Возможно, — думает Лопай отстранëнно, а по небу проплывают недавно прибывшие облака, — это и есть счастье. Прощать непростительное… Да стал бы я, не любя её?»

Он снимает с себя куртку, накидывая на плечи возлюбленной.

— Скоро будет холодно, — говорит он, а узкие глаза щурятся при попадании снега, — лучше домой зайти.

Вайна молча кивает, следуя за ним и натягивая куртку.

2185 слов.