И вновь персонажи взяты из романа «Розберг». Данный отрывок является каноничным, как и прошлый. Присутствует одна сноска.

Песня — «Warrior» от The Tragic Tantrum. Приведена сверху, перед главой↑

«Я буду держать тебя за руку, пока не станет легче».

— Всё хорошо, — говорит Сáнна, сжимая руку Ану́ри, отчего та поднимает ранее опущенную голову. — Несмотря ни на что, всё наладится.

Боевые действия до сих пор шли, насколько понимает сама Санна, однако это не отменяет того факта, что в больнице чрезвычайно пусто и тихо. Разве при восстании здесь не должна была быть наоборот суматоха, хаос и беспорядок?

Тот, кто придумал, что белые больничные стены успокаивают, был психом. Свихнуться можно, причём запросто. Даже стараться не нужно. Вся эта чистоплотная белизна давит на голову, заставляя виски пульсировать. «Тук-тук-тук» так и слышится в голове, возвращая к одной и той же мысли, но стоит подумать об этом, как ком образовывается в горле, оставляя горький осадок на языке.

А, возможно, это настенные часы: возможно, это звуки стрелки, перемещающейся по циферблату. Но тогда почему голова раскалывается? Почему мысли превращаются в какую-то кашу с комочками? И комочки ощущаются лучше всего: сердце так и норовит выскочить от тревоги, от кошек, что скребут душу своими острыми когтями. И из ран этих течëт кровь, густая, медленная и невероятно спокойная, что воплощает собой утекающий в тартарары рассудок, изуродованный волнением за лучшего друга.

«Господи, — молится Санна, опуская голову к груди и сплетая свои ладони вместе, — да пусть Мав выживет. Он добрый человек с добрым сердцем, заслуживший Твоего милосердия. Ча кру́тцен Про минó увéр»¹

Хотя, есть ли вообще Бог? Он даже не попытался предотвратить что-либо. Он всё оставил так, как есть. Позволил людям разобраться самим. А эти самые человечешки подняли восстание против короля, беспощадно проливая кровь каждого, кто был против.

Что Анури, что Санна не раз уже пожалели, что ввязались в это. Вторая уверена, что Мав, их дорогой лучший друг, лежащий на дёшевой койке в грязной палате (удивительно, как всем было плевать на содержание, зато коридоры были вычищены до блеска) на грани жизни и смерти с ножевым ранением, тоже уже пожалел о своём выборе. И не раз. Так же, как и две его подруги.

Плохая идея, принëсшая только страдания.

И, как видно, даже Бог не поможет. Возможно, Его даже никогда не существовало. Возможно, никто никого не спасёт. Возможно, это всё — лишь человеческие выдумки.

Ведь, если бы был Бог, до восстания никогда не дошло бы. Санна уверена в этом.

Железные стулья в коридоре неудобные и шатающиеся. Они завывают протяжным скрипом, стоило чуть-чуть дëрнуться в сторону. Сиденья маленькие, твëрдые и узкие. То ли денег не хватает на нормальные, то ли лишь бы доставить ещё дискомфорта.

Свет, жëлтый и тревожный, льëтся из ламп на потолке. Он не делает всё менее светлым, всё менее чистым и всё менее белым. В каком-то странном смысле это лишь подчëркивает эту ненавистную в этот момент белизну.

Мава утащили доктора, а, когда Анури и Санна хотели проследовать за лучшим другом, их оттолкнула медсестра, сказавшая строго: «Ждите!»

Санна определëнно бы подождала, в конце концов, нельзя было мешать работе, но это молчание длится третий час. Ни слова. Только тиканье часов и скрип стульев.

Санна даже не знает, царит ли в замке ещё переполох восстания, или кто-то, наконец, одержал верх. Она не знает, но предполагает, что всё до сих пор горит пламенем, стены взрываются, а лязг мечей не прекращается. Тогда, при окончании бойни, больница была бы наполнена жизнью, пусть и тревожной, а не как сейчас: тихо и молчаливо.

Рука, которую держит Санна, заметно дрожит. Темнокожая девушка оборачивается на подругу по несчастью.

Анури выглядит так, будто сейчас заплачет. Смуглое лицо застыло в оцепенении: ничего не двигается и не дëргается. Она выглядит в подобном состоянии, как кукла, никак не способная на смену эмоций.

Единственное, что показывает, что Анури жива — прерывисто вздымающаяся грудь и подрагивающая пелена слëз на тëмно-карих глазах. Стекло покрывает глаза, поблëскивая на жëлтом свету и рябясь, как вода в маленьких реках или озëрах. Там — жалкое подобие волны, создаваемое ветром, а здесь — приближающееся цунами, и пелена лишь выступает хрупкой платиной, что развалится с минуты на минуту.

Санна сама хочет плакать. Разреветься, как маленькая девочка и ждать какого-то чуда, когда чудес не бывает (разве что в книгах и на словах).

Никто не придёт. Никто не спасёт.

Они никому не нужны, кроме них самих, и с этим нужно смириться. Жестокая правда жизни, но невероятно точная.

И, даже зная, что как бы Санна ни сдерживала слëзы, как бы ни пыталась быть сильной для них двоих, для Анури и Мава, ничего не изменится. Что бы она ни сделала — всё будет бесполезно. Тщетно. Бессмысленно.

Обречено на провал.

Но это не мешает задаваться вопросами, что всё ещё мучили девушку, давя на психику самим своим значением: «Как они это пропустили? Почему они не были рядом? Почему они смогли добраться к Маву только через время?

Почему они позволили и даже сейчас позволяют ему просто лежать и умирать?»

Последнее заставляет её задуматься, стоит ли здесь сидеть четыре, пять, шесть, а то и больше часов без каких-либо действий.

В конце концов, они даже не знают, в каком конкретно состоянии Мав.

Санна запрокидывает голову, постанывая внутри себя. Идти или сидеть? Идти или сидеть? Идти или сидеть?

Проверить или подождать? Дать умереть или предотвратить?

— Что бы ни произошло, — повторяет Санна, сглатывая ком в горле от нерешëнной задачи с кучей неизвестных исходных данных и сжимая руку Анури сильнее (она не одна, они обе пройдут через это. И Мав тоже. И всё будет как прежде). — Всё будет нормально.

Ложь. Жалкая ложь. Сколько раз Санна уже соврала Анури насчёт «всё хорошо»? Потому что всё не будет хорошо.

Кажется, что никогда уже не будет нормально.

Анури, видимо, тоже чувствует враньё. Слëзы наконец выкатываются из глаз, сползая по лицу. Это не цунами, но это водопад, пусть и тихий, неслышный. Струю воды не нужно слышать: её следы видны на смуглых щеках, на опухшем длинном носу, на дрожащих и сухих губах, в заплаканных покрасневших глазах.

А в них ничего не видно, кроме невыносимой боли, что свербит внутри.

Девушка с более тëмной кожей сжимает ладонь подруги сильнее, будто посылая мысленный сигнал: «Крепись!»

— Ты хоть сама-то веришь в эту чепуху? — с губ Анури слетает смешок.

Нет.

Санна не верит. Ей хочется, но понимание того, что должно произойти в скором времени, тяготит её. Она желает надеяться на лучшее, на некое чудо-спасение, но с каждым прошедшим часом надежда трескается всё сильнее и сильнее. Так и слышится хруст в ушах. А, возможно, Санна уже сходит с ума на почве всей той бойни, которую она видела и в которой участвовала. А, возможно, это уже тревога за друга так влияет на разум.

Ей, если честно, всё равно. Если её сумасшествие заставит Мава проснуться и жить, Санна своими же руками ускорит процесс.

Больно. Сложно. Страшно. Разрывает на куски. Ломает.

Всё внутри кричит и хочет вырваться наружу. Все те черти, что на душе, так и хотят разнести всю больницу в щепки.

Предотвратить. Санна выберет «предотвратить», если от этого боль наконец-то начнёт разлагаться и растворяться:

— Я предлагаю всë-таки пойти к нему, — она вздыхает, запрокидывая голову и заставляя прямые длинные чëрные волосы трепыхаться при движении, а медовые глаза сверкают остатками надежды, перемешанной с решительностью. — Они не могут держать нас вечно в неведении.

Анури лишь всхлипывает в ответ, утыкаясь в колени. Смуглое лицо краснеет, становится опухшим, и Санне самой хочется развалиться.

Только вот бы её больше никто и никогда не склеивал. Пусть боль прикончит её окончательно. Так будет лучше всего.

Так проще будет пережить смер…

Нет. Мав будет жить.

Санна тянет за руку подругу, но та яро вырывается, прижимая локоть к груди. Губы поджаты, волнистые русые волосы выглядят обожëнными чем-то и грязными, а тëмно-карие глаза покрываются кровяными линиями. Рот её дёргается, как в припадке, то поднимаясь в улыбку, но дрожа, то опускаясь, но стискиваясь зубами.

Одно неверное слово или движение от незнакомого человека — вгрызëтся в глотку. Это так и читается на лице Анури, а зрачки её беспокойно бегают по помещению.

Санна никогда не видела подругу в подобном состоянии. Радостной — да, плачущей — да, но не когда лицо подруги выглядит так, будто здравый рассудок уже хочет оставить свою хозяйку.

— Что случилось? — дело не в Маве.

Здесь есть что-то ещё. Потаённое и скрытое.

И прятали не один год явно.

Анури вытирает сопли локтëм с длинного носа, шмыгая. Тëмно-карие глаза становятся стеклянными, невидящими, а пухлые губы совсем чуть-чуть приоткрываются.

— Ничего… — бормочет удивительно отстранëно она, будто находится где угодно, но точно не в больнице с умирающим в одной из палат другом. — Ничего не случилось.

Санна не помнит, чтобы Анури вообще когда-либо говорила фразу: «Мне плохо». Ни разу.

Никогда.

Ни-ког-да.

Это всегда была шутка. Это всегда была улыбка.

Даже когда смуглая девушка заливалась слезами, она никогда не говорила: «Мне плохо».

Часы противно тикают, насмехаясь над парой друзей и их горем.

— Значит, мы идём к Маву? — пробует Санна вновь, игнорируя стук в своих висках.

Как и ожидается, Анури резко вскакивает с железного стула, сжимая руки в кулаки и выглядя ещё более глубоко несчастной, несмотря на то, что она пытается скрыть это раздражением. Она рычит, толкая Санну в грудь, отчего та чуть не падает.

— Нет! — вскрикивает Анури яро и ненавистно, срывая голос. — Нет! Нет! Нет! — твëрдость. — Нет. Нет. Нет, — бормотание. — Нет, нет, нет, нет, нет… — она опускается на пол, практически стекая на него, пока речь превращается в несвязный шëпот.

Смуглая девушка хватается за голову. Пальцами она впивается в русые пряди, дëргая их в разные стороны. Она тяжело дышит, бьëтся телом о белый плиточный кафель, и клочки вырванных в приступе волос падают на пол. Из головы идёт кровь, но Анури лишь кричит (просто вопль из глотки), продолжая хвататься за волосы. Тëмно-карие глаза наливаются кровью, а зубы стискиваются в эмоции ярости и боли.

Сейчас так громко от её всхлипов, воев и стонов, что Санна проклинает себя за то, что жаловалась на тишину в помещении.

И, пока темнокожая обхватывает подругу, с силой удерживая шаловливые пальцы, несмотря на то, что Анури бьёт её в живот локтями, а Санна лишь шипит на это, не поддаваясь своей собственной боли, у неё что-то щëлкает в голове.

Анури злится на себя.

Смуглая девушка постоянно брыкается, намереваясь вырваться, кричит, а Санна смутно думает в который раз: «Почему в больнице так пусто?»

Она понятия не имеет, как справляться с такой Анури. В первый раз за пятнадцать лет дружбы Санна видит её такой.

Почему нет каких-то санитаров? Почему нет медсестёр?

Почему они одни? Работники больницы определëнно бы знали, что делать в таких ситуациях.

А Санна не знает. И единственное, что остаётся — удерживать подругу в крепких объятиях. Темнокожая морщится, шипит про себя, когда очередной удар локтëм прилетает в живот.

Кажется, что истерика продолжается целую вечность. Попытка вырваться, удар локтëм, протяжный крик. Протяжный крик, удар локтëм, попытка вырваться. Удар локтëм, попытка вырваться, протяжный крик. Удар локтëм, протяжный крик, попытка вырваться. И так по кругу в самых различных вариациях.

Санна не знает, что влияет на это, но в итоге тело девушки обмякает. Безвольно, как тряпичная кукла. Анури медленно, но всë-таки судорожно восстанавливает дыхание. Тело в объятиях дрожит, словно пробираемое холодом, когда на улице ярко светит летнее солнце. Дëргается, как в приступе жара при болезни. Однако медленно, но верно Анури вообще перестаёт двигаться, переводя дыхание.

Санна всё равно не отпускает.

В конце концов, Анури поворачивает голову к подруге. Смуглое лицо заплакано и выглядит слишком убитым. Как будто девушка не спала дней так пять. А ещё изрядно так выпила. И выкурила всю трубку несколько раз за день.

Санна набирает побольше воздуха в грудь:

— В. Чëм. Твоя. Проблема? — чуть ли не рычит она, выговаривая отдельно каждое слово.

Анури молчит. Она прислоняется головой о грудь подруги. Хватка ослаблена, но Санна всё равно не выпускает её. Слишком опасно.

— Я не знаю, — в конце концов, хрипит Анури из-за потери голоса. — Я всегда всё порчу, — она закрывает глаза, тихо выдыхая, — даже сейчас.

Санна хмурится. Она выжидающе смотрит на неё медовыми глазами, но Анури не продолжает, поэтому берёт подругу за руку, сжимая ладонь. Возможно, это придаст хоть какой-то уверенности?

Анури хрипло смеётся:

— Нет, — говорит она, имея в виду, что не хочет рассказывать, что это сейчас было. — Возможно, позже, подруга, — Анури с грустной улыбкой похлопывает по коленям, медленно стекая на пол и кладя голову с волнистыми русыми волосами на ноги Санны.

Та молчит, размышляя. Что могло её спровоцировать? Нет, ладно, это логично. Но также было логично, что сыграл не только фактор смер…

Нет. Плохое слово.

— Это связано с Мавом?

— Отчасти с отцом, отчасти с мамой, отчасти с братом, отчасти с Мавом и отчасти с тобой, — объясняет Анури, перечисляя на пальцах, загиная каждый по отдельности. — Вроде все, — пожимает плечами она.

Санна задумчиво мычит, постукивая по своей щеке пальцем:

— Но ты расскажешь?

— Мав уже знает, — Анури устало вздыхает, потирая переносицу. — Хочешь — у него спроси. Я уже устала повторять одно и то же всем.

— А твой брат?

— Солдрей? — переспрашивает Анури. — Он уже давно видел мои психи, так что, полагаю, да.

— И давно это? — продолжает Санна, пытаясь составить в голове хоть какую-то общую картину, но пока это лишь несвязные между собой кусочки паззла.

— Срывы? — моргает Анури. — Ещё с того момента, как мы… — она внезапно запинается, впадая в состояние наподобие ступора. — Ну, ты знаешь.

Удивительно, но Санна сразу с полуслов понимает, что имеет в виду подруга. Это то, о чëм они все втроем договорились не разговаривать. Это было слишком тяжело даже спустя годы.

Временами они обе грустно смотрели на Мава, чувствуя ответственность за его душевное состояние.

— Ты же не думаешь, что это твоя вина? — тихо спрашивает Санна, постепенно осознавая весь ужас того, что творится на протяжении не одного года с Анури.

Вина и ненависть к себе. Самые отвратительные чувства сжирали клетки здравого рассудка Анури несколько лет. И она молчала об этом.

Молчала о том, что считает себя виновником любой плохой ситуации в жизни.

И поэтому она не хотела идти, да? Анури не может смотреть на полумëртвое тело, считая, что это из-за неё Мав без сознания лежал на койке, борясь за жизнь.

Смуглая девушка лишь пожимает плечами, ничего не говоря. Ей не нужно. Санна уже сама всë поняла и уяснила.

Она обхватывает подругу руками, прижимая к себе.

— Срывайся, сколько хочешь, — просит Санна, шепча ей на ухо. — Я… — она поправляет себя. — Мы с Мавом всегда будем рядом.

— Ещё бы! — усмехается Анури, приходя в привычное состояние и стирая локтями остатки слëз. — Да я бы никогда не позволила вам отделаться от меня. Ещё чего придумала!

Санна не знает, наигранно ли это, но ей, если честно, всё равно.

Анури вновь улыбается, а это главное.

Санна сжимает её ладонь.

— Всё будет хорошо, — говорит она, и ей в первый раз за сегодня кажется, что это не ложь.

К ним врывается медсестра.

¹«Ча крутцен Про мино увер» — фраза с языка зенри́т (языка, на котором разговаривают герои Розберга), дословно переводящаяся, как «Да распространится Твоя любовь везде», которой заканчивается любая молитва в Розберге.

2375 слов.