~ Abyssus abyssum invocat.

Дорогой, как великолепна песня, что ты пел в ночи немой лишь для меня. Не было чувств, не было любви – пафосные игры, да и только, на которые добровольно были негласно подписаны. И песнь твоя, как оказалось, тоже была очередной фальшью, что при каждом новом звучании манила больше и больше, погружая в цепкие объятия меланхолии. Пение же было тихим, медленным, словно молитва одному из античных божеств, отдающееся при всяком звуке дрожью по телу, начиная с шеи, куда ты так небрежно бормотал, изредка останавливаясь, только чтобы вставить непонятные для меня предложения на том же сладком французском, полные горечи и отчаяния.

Мне же оставалось, лишь прикрыв свои кукольные глаза, отчего-то наполненные необъяснимой фальшью, изящно наклонять тонкую, лебединую шею набок и полномерно наслаждаться теплом от прерывистого дыхания. Тело рефлекторно так реагировало каждый раз, когда ты подходил сзади, ожидая очередное излияние души с твоих мертвенно-синих уст. Оно до сих пор повторяет те же движения, изнемогая от желания услышать знакомый голос.

В памяти вновь и вновь возникает образ твой, когда в последний раз ты спел её, часов так в пять утра на пристани, красиво и необычайно, будто другую, волшебную и неприкаянную, полную невинности мелодию; с моих же губ непроизвольно тогда сорвался восторженный вздох. После чего, остановившись, прикрыв глаза и опрокинув голову, ты, быстро шевеля губами, за одними которыми могла бы наблюдать все ночи напролёт, позабыв о прекрасном и трагичном умирании луны и перевозрождении солнца, произнес горячий монолог, понятный только тебе, но нельзя было не заметить, как блестели твои глаза под свечением бледной луны, и как дрожал твой голос с хрипотцой.

Худощавое тело с цепью бледно-сиреневых вен, сильно выделяющихся на платиновом оттенке кожи, было помечено и истерзано грехами людскими в виде многочисленных шрамов, ожогов и искривлений, напоминающих о многократных переломах. Поверх всех этих увечий оно было покрыто татуировками, грязью на твоем прекрасном теле лишь для того, чтобы забыть о прошлом, которое ты пытался вычеркнуть из памяти, жизни, мыслей, кожи. А каков был черничного оттенка смокинг, темнее которого одно лишь ночное небо, так изумительно сидевший на тебе в тот морозный день, когда твое хрупкое тельце опускалось под землю на шесть футов.

Помню твою частую аристократическую манеру разговоров стиля восемнадцатого века. Сразу вспоминается эпоха расцвета Франции, ставшей гегемоном в Европе, что предполагает и во всем мире, а за политическим первенством следует и идеологическое, то есть все те мировые законодатели мод, властители умов, а чего стоит блеск Версаля – недостижимый идеал других монархов, страна, зародившая богему; печально, романтично и трагично. И твои слова в начале знакомства, когда ты грубо стирал кровавую помаду с моих истерзанных губ, приговаривая: «Миледи, вы не хотите быть такой, как я. И видеть то, что видел я. Идти этой дорогой, но вас я сделаю улучшенной версией себя. Не будьте той, что скрывает боль за образом дешевой распутницы». А я с тех самых пор остаюсь твоей преданной старлеткой, вторым лебедем, что выбрал ты спутницей последних дней.

Твоё конечное исполнение не было игрой, иначе не была бы щека мокрой от дорожек слез, и не прятал бы лицо в ладонях. Ты чувствовал, я знаю, несмотря на твой насмешливый оскал и лисий прищур глаз. Вечные заблуждения нас двоих в тебе. Ты утверждал, что законченный эгоцентрист, омерзительная душка, что чувства прогнили в тебе, реалист и небожитель, который пал давно, а я – твоя нимфа, истинный эльф, чьё имя так и переводится с мертвого языка, чьих касаний ты особенно страшишься, твоя Нерида.

Ах, кто же знал, что моя птица поет смертную песнь – очередная насмешка и детская непринужденность. Ты предвещал тем скорую кончину, точно лебедь в покалеченной плоти.