~ Grande profundum est ipse homo capilli eius magis numerabiles quam affectus eius et motus cordis eius.

О сломанных крыльях моего прекрасного лебедя можно было сочинять поэмы. Те россказни, наполненные притворством благородных дам и их тайных вечерях, желаниях, переросших в порочную утопию. Печально, извращающе и завораживающе.

— Неужто я пала до такой оценки себя?

Худоба и жилистость изящных крыльев придавала необъяснимое, чарующее желание узнать историю каждого их миллиметра, порою, самолично поглумиться также и над своей плотью, чтобы узнать достижение их несомненного превосходства, но всякий раз холодные, костлявые, кривые пальцы выхватывали лезвия, зажигалки и иглы. При этом, хоть и жёстко обхватив кисти, плавно проводили по венам, задерживая затуманенный взгляд на них, будто в искушении испить невинной крови. Дикое желание заполняло каждый уголок ясного разума, вот только, чьего именно?

А после мимолетной слабости, чертыхаясь с таким удивительным выражением лица, будто подросток, застуканный за курением травки, ты возвращался к своему беспристрастию и доигрывал партию сдержано, в своём обычном амплуа.

— Зачем ты так со мной, милый?

Странность моего лебедя манила и поглощала меня, а особенно я получала экстаз от наблюдения за твоими чувственными движениями, когда ты собственноручно делал маленькие бумажные копии себя с такой нежностью в полёте сильных пальцев, что казалось точно паучьи лапки, захватившие свою крылатую жертву.

И ты никогда не узнаешь, что каждый метр моей двухкомнатной лачуги с главной особенностью – верандой в стиле прованс, открывающей панораму на беспощадное море, заполнен бумажными лебедями, скопившимися в огромном количестве на протяжении наших тайных встреч. А стены, ох, бедные стены, были истерзаны после ухода инициалами твоими, что так красиво и старательно были выведены всякий раз под сладостный шёпот твой.

Даже сейчас, сидя на мосту, я продолжаю слушать как ты с воодушевлением пересказываешь очередное заумное высказывание некого древнеримского философа; никак не могу разобрать быстрое бормотание, сменяющееся приказательным тоном, и что именно от меня хочет пронзительный баритон.

— Слишком далеко. Слишком мучительно.

В нос резко ударяет запах, долетевший с водной глади, над которой постепенно начинает светать мир. Так... пленительно. Нет, мне не кажется. Я не больна. Возможно, это всего лишь воспоминание, не бред, уж точно. Отчего тогда у меня амок? Он ведь случается и у здоровых, правда? Безумный смешок полный отчаяния вырывается из глубин чёрствой души. Самой смешно от абстракций смерти молодой белокурой девицы, косо смотрящей на меня через плечо, а крик продолжает взвывать песней хора к растерзанию её грязной душонки.

Ах, мой лебедь, афродизиак, наркотик. Ты пахнешь как ладан преосвященный, однако порочности тебе не занимать, тем самым и путает твой запах мои мысли: запрещённый, загадочный дурман, искупляющий собственные грехи и дарующий новые. Этот шлейф горчащего запаха, после которого остаётся расцвеченное томное цветочное дыхание шалфея, улавливаемое через просветы свежего ананаса и дыни, доказывает принадлежность к фужерным свежим ароматам. Пряный кардамон с хорошо услышанной ванилью напоминал восточные предания о благородных дамах, жертвующих собой ради возлюбленного; волшебство, погружающее в сладостную истому при одном только звучании первой ноты букета.

Одно только ощущение его приближения, которое с легкостью предугадывалось каждый раз, изводило, а отделяло меня от апогея лишь отсутствие касаний.

— Милый, ты за моей спиной? – сделав протяжный акцент на первом слове, с неприкрытой надеждой в голосе почти шепчу, запрокинув голову назад и отдав рукам последнюю тяжесть расслабленного тела, что хватались за холодный металл, как утопающий за соломинку.

Не завидев никого, кроме одинокой яркой звезды, до сих пор не погашённой в ослепительном свете просыпающегося неба, начинаю ещё больше дергать ногой от негодования, передавая волю последним сознательным действиям.