21.11.20... Чт. (ещё одно продолжение)

Неважно, как мы уходим. Громко хлопаем дверью, клянясь себе в том, что возвращений больше не будет, и нарушая клятву, потому что все клятвы — ничто, если любишь.

Уходим для того, чтобы побыть наедине с собой, оправдывая необходимостью простора для спёртого дыхания, разрывая круг общих дней, дел, разговоров, обещая себе, что всё это — временно, для оживления чувств, для того, чтобы дать себе время и возможность подумать. И нарушая обещание, потому что все обещания — ничто перед пропастью, разделившей вас. И оглянувшись назад в попытке вернуться, будешь ли ты уверен, что допрыгнешь до края, который теряется в тумане, доплывёшь до берега, от которого так беспечно оттолкнулся?

Уходим просто на несколько часов или минут по своим делам, когда перед внутренним взглядом ещё стоит родное лицо, закрывая за собой дверь, собираясь вернуться, не подозревая о том, что «Аннушка уже разлила масло».

Не важно — как. Важно то, что однажды ты можешь не вернуться, даже если тебе всё ещё есть, куда возвращаться.

— Мне надо ненадолго уехать.

Вчерашний снег ночью сменился ледяным дождем. Субботнее утро заглядывало в окно бледным серым светом, и мне было тепло под одеялом от ощущения его горячего со сна тела, которое было так близко, от его закинутых на меня ног и руки, перекинутой через живот. Подушечками пальцев он мягко поглаживал мне бок, спускаясь ниже, и от этого прикосновения мурашки бегали по коже и перехватывало дыхание. Не знаю, почему я так остро и ярко реагировал на его близость, подкидывался от одного слова. Наверное, потому что понимал всю безнадёжность нашего положения. Наверное, потому что страх разоблачения и его последствий был силён во мне, как никогда после той неудачной попытки шантажа. Я знал, что всё равно под ударом, но тем больше мне хотелось быть с Алексом, слышать его, говорить с ним, засыпать и просыпаться рядом. Мы начинали хохотать, когда одновременно произносили какую-то фразу, пришедшую в голову обоим в одно и то же мгновение, и это было удивительно — вот так смеяться вместе с ним. Пускай не каждый день — это была бы совсем несбыточная мечта, — пускай хоть так, хоть иногда, провести вместе целый день и целую ночь. Но жить. Жить своей и его жизнью.

Разморённый и ещё до конца не проснувшийся, я не сразу понял, что он сказал.

— Я улечу завтра, сердце мое.

— Но ты же вернёшься. — Мне тогда было так спокойно и счастливо, что я не ощутил в его словах ничего, ни намёка на то, что может произойти. — Когда ты назад?

— Не знаю, через несколько дней. — Он прижался губами к моему уху, прикусил мочку. Ощущение его напряжённых рук на теле. — Я позвоню и напишу. Не хочу, чтобы ты волновался.

В тот пятничный вечер, приехав к нему, я выговаривался и выплёскивал на него всё, что накопилось в моей душе, обиды на него, на его холодность и отчуждённость в последнее время, когда мне казалось, что он рвёт нити, соединяющие нас так непрочно, и мы никак не могли сделать их прочнее и превратить в канаты. Я сам чувствовал себя виноватым в этом отстранении. Что я мог? Поступить с ним так же, как с Альбертом, когда меня снова схватят за хвост? Имел ли я право на эти обвинения? Я просто хотел быть с ним так, как получалось, настолько, насколько позволяла мне моя реальность. Быть, чувствовать его рядом, как сейчас, когда нетерпение вновь и вновь разгоралось во мне в ответ на его прикосновения.

Может быть, есть где-то там ещё худший ад, чем тот, который мы сами себе создаём, не знаю. Мне уже всё равно. И если душа перерождается, то я хотел бы вселиться в камень и лежать так тысячи лет неподвижно, не просыпаясь, ничего не видя вокруг.

Фотографии были чёткие: вот я, вот Алекс, вот мы, вот я сплю, а он губами касается моего затылка, обнимая со спины.

— Кто?.. — выговорил я пересохшими губами, пытаясь проглотить колючий ком в горле.

— Он же и прислал. — Голос Ника напряжённый, как будто хочет ударить и с трудом сдерживается.

— Сказал, что не может больше врать тебе. Что твои «друзья» заплатили, но он не может. Ещё и просит меня прикрыть тебя... Пожалел... Мудак!

Я ничего не соображал, и его слова доходили до меня с трудом, словно сквозь толстый слой ваты. Я просто стоял и смотрел на экран, пытаясь прочитать слова в письме, вспомнить. Понимание пробивалось ко мне с трудом. Так вот почему в последние недели отдалялся, рвал связь, старался держать на расстоянии... Я был в каком-то ступоре и поэтому пропустил движение. Неуловимо быстрое. Ударился скулой об столешницу так, что голова словно раскололось.

— Нравится тебе так, да? Пидор!

Я видел налитые кровью глаза Ника, ощущал его пальцы на шее, словно со стороны слушал свой стонущий хрип. Потом он опомнился, отпустил меня, и я, кашляя и задыхаясь, отступил к дверям. Во рту привкус крови от разодранной изнутри щеки. Горло с трудом пропускает спёртый воздух, лезвием кромсающий легкие.

— Пошёл вон, придурок, — тихим, сдавленным от ненависти голосом произнес Ник. — Сиди дома и не выходи. Я приеду вечером с отцом. Решим, что делать.

Можно ещё одну таблетку. Лишней не будет. И ещё одну можно... Вискарь хороший — жаль. Но теперь всё можно. Не ждать же их, в самом деле. А пиздец?.. Пускай он будет ярким настолько, насколько вообще может быть...

В дверь стучат и стучат. Похоже, что даже ногами. Ник с отцом, что ли? Так рано? Нет, не должны... А больше я никого...

(На этом запись в дневнике обрывается.)