Секс - это несложно. Вы раздеваетесь, касаетесь, тела откликаются. Это физиология. Но в голове Чуи пропасть. Там Чёрная дыра. А Дазай так самоуверен. Он всегда так чертовски самоуверен. Думает, что знает всё и вся. Что видит всех насквозь. Что видит Чую насквозь. Чёрта с два. И раньше так не было, а теперь четыре года пропасти. Говорят, счастливое число. Чуя его ненавидит. Дазая? Число? Он не знает. Дазай говорит. Дазай очень много говорит, пока раздевает его, пока обнимает, пока покрывает поцелуями шею. Именно тогда, когда Чуя хочет, чтобы он заткнулся, когда хочет зашить его губы тупой иглой, пропитать грубые серые нити его кровью, Дазай говорит. О том, как ему нравятся его отросшие волосы и ставшие ещё крепче плечи. О том, как ему нравится тепло Чуи и его запах. О том, как... О многом. И это «многое» просто выводит Чую из себя. - Заткнись, - раздражённо бросает он и сам откидывается на подушки, раздвигая ноги. Так, как не сделал бы человек, счастливый от того, что происходит. С таким лицом, с каким обычно отправляются на каторгу. У Дазая взгляд холодеет. Не как когда он подбирается, готовый дать ядовитый отпор, используя всё мастерство своего непомерно острого языка, а как когда в нём зарождается опаска. Чуе смешно видеть это, и он почти жалеет, что не стал гасить в спальне свет. С другой стороны, оно и к лучшему. Он оставил свет, чтобы видеть лицо Дазая. Но не любоваться им, вовсе нет. Чтобы каждую секунду помнить, кто рядом с ним, и не позволять себе лишнего. Впрочем, это не тот вечер, когда Чуя позволил бы себе лишнее - лишнее из серии «дать своим чувствам вновь поднять головы». Он и без лица Дазая перед собой помнит обо всём, что было. Об уходе. Об отсутствии прощания. О взорванной любимой машине. О безликой в целом встрече спустя все эти годы и совместном бою против Гильдии, где вручил свою жизнь тому, кто этого совсем не заслуживает. Возможно, никогда не заслуживал. О том, как Дазай бросил его там, в лесу, беззащитного в своём обмороке возле полуразрушенной базы, где держали Кью и куда вполне могли заявиться шестёрки Гильдии. Дазай бросил его с раскладом пятьдесят на пятьдесят, поставив на кон жизнь Чуи и его врождённую удачу. А потом он подловил Чую в одном из баров, где тот расслаблялся, когда всё это дерьмо закончилось, и вот они здесь. Наклонившись, Дазай прохладными пальцами касается его бёдер. Круговыми движениями втирает в кожу саму нежность, так несвойственную ему. Чуя передёргивает плечами. По его тёплой, почти горячей коже бежит неприятная дрожь. Будто сквозняк коснулся. Будто промозглый ветер задул за мягкую ткань шарфа на беззащитной шее. От этого прикосновения хочется уйти. От этого прикосновения хочется увильнуть, спрятаться. - Чуя... В голосе Дазая так много эмоций. Так много, что они смешиваются, как цветовая палитра, в сплошной чёрный - ничего не разобрать. Чуя и не хочет. Он слишком устал от всего этого дерьма. От себя и своих чувств. От Дазая и тараканов в его голове. От бесплодных попыток построить этот чёртов карточный домик. От бессмысленных попыток укрепить его подставками и подпорками, и слоем распылённого клея. Всё впустую. И вечер этот тоже впустую. Чуя предпочёл бы горячую ванну и крепкий сон до обеда, но явился Дазай и спутал ему все карты. Не то чтобы это ново. И карты эти - самый дурной расклад - остались на его руках стенами того самого карточного дома, разрушенного ветром, принёсшим наихудшие перемены. - Чуя, посмотри на меня... Щеки касается широкая ладонь, и Чуя смотрит на Дазая. Смотрит, но не видит. Вместо этого он думает о том, как смешно и нелепо они, должно быть, выглядят сейчас. Он, раскинувшийся по подушкам в приспущенной на локти одной только рубашке, и Дазай, нависающий над ним - полностью одетый, совсем не тронутый, и даже беспорядок на его голове - вина ветра, а не пальцев Чуи. Потому что Чуя не хочет всего того, что происходит между ними, и совсем не касается его. Тело реагирует, тело откликается дрожью, и его полувставший член, вероятно, причина, по которой Дазай всё ещё не остановился - не оставил его в покое - но они оба знают, страстью и желанием между ними и не пахнет. - Ты так и будешь болтать? - вскинув брови, интересуется Чуя. - Кажется, ты навязался для того, чтобы потрахаться. - Чуя... И вот теперь Чуя видит это. Из топкого болота чёрного цвета со дна чужих глаз выплывают вина, недоумение и непонимание. Теперь уже сам Дазай всматривается в его лицо, будто пытается разобрать на составляющие каждое движение мимических мышц, и Чуя криво улыбается в ответ. Просто чтобы не облегчать ему задачу. Потому что Дазай самоуверен, да. Всегда был и всегда будет, если только что-нибудь не пнёт его хорошенько под зад. Что-нибудь или кто-нибудь, но Чуя не собирается примерять на себя эту роль. В своё время он уже взял на себя слишком много, и вот к чему это привело. К тому, что в настоящем они с Дазаем смотрят друг на друга как на незнакомцев, будто через искривлённые зеркала, и пальцы Дазая начинают дрожать, когда он уже не касается нежной лаской, а судорожно вцепляется в его бёдра, будто пытается заземлиться. «Дошло, наконец?» - хочет съязвить Чуя. Но молчит. Он не из тех, кто бьёт лежачего, даже если лежачий - Дазай. Как бы не хотелось признавать эту слабость, особенно если лежачий - Дазай. Дазай, который так откровенно флиртовал с ним в баре. Дазай, который привычно бессовестно навязался к нему домой. Дазай, который вошёл в его квартиру как победитель, который почти сразу полез к нему с прикосновениями и поцелуями, будто имеет на это хоть какое-то право. Он сказал: «Ты же тоже хочешь этого, Чуя». И Чуя, мысленно рассмеявшись - чуть истерично - позволил вовлечь себя в поцелуй только потому, что знал - в итоге они окажутся здесь. Это «здесь» - момент, когда Дазай понимает, что все слова и реакции Чуи не были игрой, притворным сопротивлением или попыткой набить себе цену. Да, он действительно хотел, чтобы Дазай ушёл. Нет, он и в самом деле не хотел с ним трахаться. Но Дазай был таким напористым и прилипчивым. Он привычно пропустил мимо ушей все угрозы в духе «иначе я сам вышвырну тебя за дверь», а теперь смотрит растерянным ребёнком и явно не понимает, что пошло не так, где он ошибся, и что теперь делать. Чуе от этого смешно, но только самую малость. В большей степени он хочет прекратить весь этот фарс, принять наконец-то горячую ванну с каплей жасминового или мятного масла и лечь спать, чтобы с первыми лучами восходящего солнца оставить всё это дерьмо за спиной. - Чуя, ты ведь знаешь, что я... - Я сказал тебе заткнуться. В глазах Дазая всё больше неуверенности. Отбив его пальцы, Чуя сводит колени и садится прямо, позволяя полам рубашки прикрыть собственную наготу. Остро хочется курить и кричать. Возможно, бегать по потолку, рвать волосы на голове и топать ногами, как капризный ребёнок в магазине сладкого или игрушек. Но Чуя лишь передёргивает плечами и тянется к галстуку Дазая, чтобы ослабить его и начать расстёгивать рубашку. Дазай перехватывает его руки за запястья неожиданно уверенно, и во взгляде его мелькает затаённая боль. Из-за холодности Чуи. Из-за его отстранённости. Из-за его безразличия: дикого и непривычного, ведь именно Чуя был единственным человеком в жизни Дазая, который всегда смотрел на него и видел, который всегда реагировал на него, и неважно, были ли это склоки, драки или понимающее, робко поддерживающее молчание. - Что? - вскидывает брови Чуя. - Ты не собираешься раздеваться? - Чуя, что... Дазай дёргано подаётся вперёд, будто физическая близость хоть как-то поможет. Чуя ровно настолько же отклоняется назад и фыркает, чуть дёргая руками - его не отпускают. - Что происходит? - вздыхает Чуя, вновь перехватывая взгляд Дазая, и криво улыбается. - Я не знаю. Ты пришёл, чтобы потрахаться, но в итоге только пялишься на меня, зовёшь по имени и несёшь всякий бред. - С каких пор комплименты стали бредом? - хмурится Дазай. Чуя не сдерживается. Опускает голову, чтобы не было видно вспыхнувшей тоски во взгляде, и коротко смеётся. Веселья в этом смехе как на кладбище. - С тех самых. Не строй из себя идиота, Дазай. Это мне нужно спрашивать, какого чёрта происходит. Говоришь все эти комплименты, касаешься так ласково и ведёшь себя так, будто готов целовать пряди моих волос, как в сраных диснеевских фильмах. - Чуя... - Это просто секс, - обрывает в очередной раз Чуя и силой вырывает свои запястья из чужой хватки. На коже остаются саднящие царапины. Куда болезненнее шрамы на сердце. - Мы потрахаемся, а утром тебя и след простынет, и в следующий раз мы встретимся либо по работе, либо потому что у тебя опять засвербит в штанах. Так что не делай вид, что происходящее между нами что-то значит, что ты скучал по мне, что я важен. Ты бросил меня, Дазай, и сделал это не один раз. Ушёл, не попрощавшись, так и трахай так же - молча. Вскинув на замершего, будто переставшего дышать Дазая, потемневший от раздражения взгляд, Чуя вскидывает подбородок и указывает на дверь. - А ещё лучше, сделай мне одолжение. Обрати наконец-то внимание на что-то помимо своих эгоистичных желаний и услышь и исполни мою просьбу - проваливай. Окончательно бросив попытки дотянуться до чужой одежды, Чуя всё-таки перекатывается на край постели, дотягиваясь до верхнего ящика прикроватной тумбы и доставая оттуда пачку сигарет. За спиной не слышно ни малейшего шелеста. Не знай Чуя, что Дазай там, никогда бы не подумал, что не один в комнате. Мысль об этом оседает новым слоем горечи. С Дазаем всегда было так: даже когда он был рядом, Чуя чувствовал, что один. - Чуя, ты ведь знаешь... - едва слышно говорит Дазай. - Ты знаешь, что я тебя... - Да, - обрывает Чуя, не желая слышать это проклятое слово. - Да, я знаю. И это занятно, правда? Вместо твоей любви я бы предпочёл безответность. Дазай уходит быстро и уходит шумно, что говорит о его эмоциональной нестабильности. В прошлом Чуя был бы этим взволнован, но в настоящем он закуривает сигарету и поднимается с кровати только для того, чтобы пройти в гостиную и выйти на лоджию. Там окно распахнуто, и дует холодный ветер с залива. Чуя подставляет лицо невидимым ладоням, что хлещут его по щекам, приводя в сознание, и делает глубокую затяжку, будто горечь сигаретного дыма сможет хоть немного притупить или разбавить ту, что годами скапливалась у него внутри. Он не солгал Дазаю, сказав о предпочтении в отношении безответности. Зачем любить Дазая? И что есть любовь Дазая в ответ? Предательство? Боль? Постоянное дёрганье нервов? Чуя любил Дазая, и Дазай ушёл. Если Чуя позволит этому чувству вновь вскинуть голову, затуманить его рассудок, что сделает Дазай? Он уйдёт опять. Это только в книгах и фильмах любовь преодолевает всё. Это только в книгах и фильмах риск окупается, и главная героиня или герой излечивают сердца своих возлюбленных пылкой преданностью и верой. Своей любовью, которой хватит на двоих. И никто не скажет, что Чуя не пытался. Он пытался даже тогда, когда обо всём узнала Озаки и пыталась его отговорить. Она сказала, что Дазай не заслуживает этой любви и веры в него, что Дазай разобьёт ему сердце. Чуя решил, что риск стоит того. Он поставил своё сердце на кон, и в безжалостных руках Дазая оно разлетелось на куски. Чуя всё ещё любит Дазая. Он не собирается отрицать, что является однолюбом. Не собирается отрицать, что увидеть его живым спустя четыре года неизвестности было настоящим облегчением. Но Чуя умеет учиться на своих ошибках, а ещё он никогда не был наивным идиотом. Дазай - это Дазай. Непостоянство, сумасшедшие тараканы в голове и сосущая пустота «Исповеди», изводящая и пожирающая собственного хозяина. Дазай - это полнейшая эмоциональная нестабильность, от приступов беспричинной окрыляющей радости до леденящей сердце пустоты. Дазай - это солнечные улыбки и смех, от которого всё внутри сладко сжимается. Дазай - это пустой мёртвый взгляд при бьющемся в груди сердце и цветущие поверх вскрытых вен алые камелии. Дазай - это согревающие объятия и покой на душе. Дазай - это леденящее одиночество и изодранная в клочья душа. Оперевшись локтями о подоконник, Чуя щурится, вглядываясь в огни ночного города, выдыхает дым носом и жалеет, что нельзя точно так же выдохнуть распирающие изнутри эмоции, чтобы их просто унёс прочь шальной ветер. Потому что эмоций этих так много, что Чуя позволяет себе представить, как выпускает «Порчу» на волю, и будь что будет. Но нельзя. У него столько обязанностей и столько клятв, что висят на нём сдерживающими цепями. У него столько людей, которые по-настоящему дорожат им и которыми дорожит сам Чуя. А ещё Чуя на самом деле любит жизнь. Неважно, какой дерьмовой она порой становится, и сколько проблем выпадает на его долю, Чуя любит жизнь: в целом и свою собственную, своё место в ней. Поэтому, докурив сигарету, он закрывает окно и запирает дверь лоджии, а после выключает везде свет и направляется в ванную, чтобы наконец-то выполнить свой простой, но такой приятный план: горячая ванна и крепкий сон. Вот только чего Чуя не ожидает, когда включает свет и заходит внутрь, так это сразу же столкнуться со своим отражением в зеркале: измученным, жалким, таким... Таким... Чуя даже не знает, как описать то, что он видит, потому что внутри у него снежные равнины и ледники, разросшиеся после того, как Дазай в очередной раз захлопнул дверь за своей спиной вместо того, чтобы попытаться объясниться или попытаться бороться за то, что ему - якобы - дорого, а в отражении - бледное лицо, дрожащие губы и голова, жалко вжатая в плечи. А ещё на его шее, прямо под ухом, краснеют две алые метки, которые чуть позднее расцветут багровым и иссиня-фиолетовым, и желудок Чуи вдруг начинает бунтовать из-за этого зрелища, и он едва успевает добежать не до унитаза даже, а до раковины, когда его выворачивает чёрт знаем чем, ведь с этой проклятой Гильдией он позабыл и о еде, и о сне, и вообще обо всём на свете. И как же гадко, как гадко у него внутри. Тошнит не столько желудком даже. Тошнит - как эмоциональное состояние в целом, и внутри начинает бурлить энергия, требующая крайне жестокого выхода: чтобы мордобой и адреналин, и опасность, и кровь, и запах взрытой гравитонами земли. Совсем как в том чёртом пролеске, где Дазай бросил его валяться на земле, предпочтя озаботиться безопасностью собственной шкуры и убраться куда подальше вместе с Кью вместо того, чтобы позаботиться о том, кого он якобы «любил». «Он разобьёт тебе сердце, мой дорогой мальчик», - звенит в памяти печальный голос Коё. Сползая устало на пол, вытирая тыльной стороной ладони липкие губы, Чуя мысленно крутит своё сердце в руках, рассматривая со всех сторон кусок красного прозрачного камня, полного трещин и дыр в тех местах, где не нашлось кусков, чтобы склеить. Что ж, она была права. Как всегда. И не то чтобы Чуя не знал, на что шёл. Говорят, сердцу не прикажешь, и Чуя своему тоже не был хозяином. И не было человека счастливее него, когда однажды ночью он проснулся от возни Дазая в своих руках, который тёрся губами о его ключицу и бормотал с несвойственной ему растерянностью и мягкостью «я так люблю тебя, Чуя, что же мне делать?». И не было человека более разбитого, чем он, когда Мори вызвал его в свой кабинет и сообщил, что Дазай покинул Порт, оставив их всех за спиной. Оставив за спиной вторую половину «Двойного Чёрного». - «И знаешь ты, что причиняет мне сейчас больше всего страданий. Уверен, сможешь угадать, ведь это - ты», - бормочет Чуя и прислоняется затылком к холодящей кожу мраморной стойке раковины. В этом - их отношения с Дазаем. Чуя отдаёт всего себя, и Дазай принимает, забирает без остатка, но никогда не даёт ничего в ответ. Тогда, в прошлом, когда они были вместе, Дазай постоянно говорил, что не может заводить связи, потому что теряет то, что дорого. Говорил, что внутри настолько пустой, что ему нечего предложить взамен. Всё это - ложь, но не в силах Чуи было вбить в голову Дазая понимание того, что это не так. Дазай не пустой и ничего он не теряет. Он просто идиот, который не умеет в человеческие отношения, и трусливый эгоист, не желающий бороться за то, что дорого, потому что беспочвенно сомневается в себе и считает, что не заслуживает счастья. Отчего? Почему? Чуя не понимал и не понимает до сих пор. Но тогда, в прошлом, он пытался разобраться в этом, а сейчас... Сейчас Чуя просто устал. Он никогда не был ребёнком, но жизнь в Сурибачи и последующий уход в Портовую мафию заставили его не просто повзрослеть, но почти состариться изнутри. Быть может, при других обстоятельствах Чуя был бы более чем счастлив увидеть Дазая вновь и оказаться с ним в одной постели, и после бурной ночи он бы уснул, обнимая Дазая и строя радужные планы не пойми о чём, но Чуя - не влюблённая школьница и не идиот, что не видит дальше собственного носа. Он знает, кто он есть, и знает, что собой представляет Дазай. У них и в прошлом не было просто, сахарно и гладко, а уж в настоящем... Любовь. Доверие. Взаимопонимание. Чувство привязанности. Желание заботиться и защищать. Чуя горько улыбается, когда думает об этом. Думать об этом уже само по себе глупо. Дазай ушёл, и кто знает, что он делает прямо сейчас. Флиртует с очередной женщиной? Спрыгнул с моста? Напивается? Неторопливо формирует из верёвки петлю? Думает ли он о чём-то или в его голове пустота, как и во взгляде, движениях, самом его существовании? Чуя не знает и не хочет знать. Это больше не его проблема. Да, любит, и в груди всё ноет, но Чуя не мазохист и не дурак. Им с Дазаем лучше держаться поодаль, пока речь не зайдёт о совместной работе. Ну, или пока Дазай не решит что-то для себя, как нашёптывает проклятая жалкая надежда - что за живучая тварь? Потому что в этих отношениях, чем бы они ни были в прошлом и чем бы ни являлись в настоящем, определяться нужно не Чуе. Это Дазай должен решить для себя, что есть его любовь к Чуе и любовь ли это вообще, и на что он готов ради этой самой любви. Всё, что остаётся Чуе - это ждать. Ждать, но не верить. Ждать, но не надеяться. Потому что Озаки была права: Дазай разбил сердце Чуи. Разбил, но не уничтожил, а то, что было склеено, разлетится на осколки с ещё большей лёгкостью, и сил нужно будет приложить гораздо меньше. - Ванна и сон до обеда, - вздыхает Чуя, поднимаясь на ноги и сбрасывая с плеч помятую рубашку. Он не смотрит на себя в зеркало и знает - в ближайшее время зеркала для него будут под строжайшим запретом.

***

- Сцена после титров -

Дазай стоит на тротуаре перед подпирающей ночное небо высоткой и до боли в глазах всматривается в светящиеся окна, мелкими огоньками маячащие где-то там, высоко в небе, докуда, как кажется Дазаю, ему никогда не добраться. Но стоит только мысли о невозможности проскользнуть в его голову, и Дазай с силой закусывает щёку изнутри, да так, что медный привкус ощущается на языке.Нет.Нет.Не в этот раз.Даже если лифт сломан; даже если в лестничных пролётах зияют пропасти; даже если ноги придётся стереть в кровь и руки ободрать до мяса, цепляясь за покрытые колючей проволокой перила; даже если силы оставят; даже если тело подведёт, и ноги откажут; даже если придётся ползти ползком - он поднимется наверх. И каждая секунда боли, каждая пролитая капля крови - всё будет приниматься им с радостью, потому что он сам отказался и от лифта, и от нормальных лестниц, и от крепких рук, что силой гравитации за считанные секунды поднимут его на самый верх.Сейчас Дазай понимает, что всё было ошибкой. Сейчас он понимает, как много неправильных выборов таит в себе его уход.И он хочет подняться наверх.Впервые в жизни он готов признаться хотя бы самому себе, что готов терпеть ненавистную жизнь, лишь бы ещё раз оказаться там. Лишь бы навсегда остаться там. Там, где тепло крепких объятий и от рыжей макушки пахнет солнцем и пеплом. Там, где липкую пелену кошмаров с его плеч собирают, стирают горячие ладони. Там, где взволнованный и заботливый взгляд голубых глаз усмиряет его строптивых демонов. Там, где Дазай не боится, самого себя. Там, где стук чужого родного сердца под его ухом успокаивает, усмиряет бурю в его душе.- Чуя... - шепчет, почти беззвучно зовёт Дазай, когда окна заветной квартиры гаснут.Он чувствует горсти невидимых осколков, оставшихся от «Двойного Чёрного», в своих ладонях и впервые в жизни по-настоящему боится. Боится, что все его попытки собрать их в единое целое не увенчаются успехом. Что все его попытки обратят их в пыль.

|End|